ЛЮДИ И СУДЬБЫ
Простых и хороших бабушек-дедушек – понятных, добрых и ласковых – мне не хватало в детстве. Перед глазами была только одна, между собой мы называли её бабкой.
Из всех детей, появившихся на свет у Василия и Марины Тамбовцевых, выжили только двое: Кирилл да Улита. Марина всю любовь и нежность материнскую на позднее своё дитя, девчушку, выплеснула: души в ней не чаяла, всячески баловала, хвалила, называла при всех деревенских красавицей. Улита стеснялась материнских похвал: ведь та будто не замечала на её лице крупные отметины после перенесённой оспы.
Выходила Улита замуж в восемнадцать лет, в соседнюю деревню. Венчалась с сыном бывшего новгородца, но прожила с ним недолго и вернулась к родителям. Причина её ухода была в том, что не умела готовить еду на большую семью. Дома кошеварила мать, да и семья была небольшая: брат Кирилл к тому времени женился и жил отдельно. А здесь всё было по-другому: свёкор со свекровью, их взрослые сыновья с жёнами и детьми. По традиции большой русской семьи каждой невестке отводилось в хозяйстве определённое занятие на неделю. Одной поручали поддерживать чистоту и порядок в доме, другой – уход за скотиной, третья несла свою вахту у огромной печи. Когда подошла неделя готовки моей бабки, она, естественно, растерялась. Со временем, наверное, научилась бы и этому. Но её подняли на смех! И тогда моя гордая бабка ушла. Мой отец был единственным ребёнком от этого единственного в её жизни брака. Замуж она больше не выходила.
Бабка всегда куда-то спешила, чаще – из села в лес, на волю. Шла быстро, будто кто вот-вот схватит за голые пятки, остановит, задержит. Она двигалась так стремительно, что голова ее, словно догоняя собственные мысли, наклонялась вперёд. За головою следовали плечи, а потом и бедная полусогнутая спина. Ноги не успевали ни за мыслями, ни за головой, хотя почти летели над землёй.
Это летучее сокровище, названное в детстве Улитой, но в святцах числившееся Елизаветой, обожаемое когда-то родными, всегда догоняли две собачонки. Они едва успевали за голыми ногами своей хозяйки. Характером она уродилась вспыльчивая и в гневе бывала страшна, видимо, сказывалась кровь – казацкая и горячая кавказская. Подруг у неё не было, от деревенских женщин держалась особняком.
Зимой и летом бабка носила платки: серые или белые – всё зависело от времени года. Мне приходилось видеть бабкину непокрытую голову после бешеной пробежки по лесам за ягодами или грибами. Уставшая, она снимала платок, расчёсывала белёхонькие волосы гребнем, собирала их в тонюсенький мышиный хвостик. И вот уже передо мной женщина с загорелым лицом, синими весёлыми глазами, с ярко- красными обветренными губами. Бабка их постоянно почему-то облизывала, от чего они ещё больше лопались, тогда она накладывала на нижнюю губу малюсенькую бумажку от конфетки. Помню, что мне на это было неприятно смотреть, и я всё время старалась сбежать.
Но уйти я могла только с её разрешения. После замены одной бумажки на другую с бабкиных плеч убирался папкин старый пиджак, который она любила носить. Закатывала по локоть рукава и, по правилам совсем не известной ей Коко Шанель, надевала его поверх платья, длинного и цветастого, сшитого моей мамой.
Бабка была одна вот такая на всю округу. Озорная и упрямая. Мужики засматривались на неё, а их жёны кидали ей вслед косые взгляды и нехорошие слова. Сама она тоже знала эти слова, но не считала нужным оправдываться перед сплетниками. Жила, не оглядываясь ни на кого. Целовала дома своих собачек, отдавала им любовь свою и нежность, кормила их из той же посуды, из которой ела сама.
Я росла среди братьев, сёстры были всё время далеко: учились, работали. Визиты к бабке были почему-то только моей обязанностью. Братья, отправленные к ней в гости, убегали в неизвестном направлении, и мама тихонько подталкивала меня: «Иди». И я шла медленно, нехотя. Дорогой по-детски мечтала о том, чтобы та, к которой я иду, поменялась местом жительства с той, самой ласковой и самой настоящей бабушкой – маминой мамой.
А бабка ждала. Радуясь моему приходу, рассказывала что-то смешное, смеялась сама, расспрашивала о доме. Когда время вопросов заканчивалось, одаривала меня конфетами и разрешала идти домой.
Я летела, словно птица, на крыльях счастья из опрятного и ухоженного, но почему-то такого чужого для меня дома. Летела – не шла, с чувством выполненного долга! Дома я отдавала братьям конфеты и ждала отца: что скажет он?
Непростой женщиной была моя бабка: «тише воды, ниже травы» – не про неё. Всегда говорила правду в глаза, наживая тем самым врагов. Были в деревне и такие, кто подхватывал случайно оброненное ею слово в адрес невестки и злорадно передавал маме. Тут же за гостеприимным чаем, якобы сочувствуя, улавливали ответное слово и неслись уже к бабке.
Бабке сплетничать некогда было. Как и мама, всегда находила себе дело. Образования она не получила, поэтому летом, пробежав рано утром по своим тайным ягодно-грибным местам, продавала собранное. Тем и жила. Осенью нанималась копать картошку, уходя даже в соседние деревни. Весной опять же посадка. Зимой читала книги.
По ночам работала сторожем. Была в деревне маленькая сторожка, в стороне от всех домов. Из её окон было видно всё: магазин, клуб, старую школу, просматривались и две центральные улицы, по которым колхозники шли с молоканки, фермы, МТС. Словом, настоящий наблюдательный пункт. В одно из таких дежурств бабка Улита заметила вора и прямо сказала ему, что молчать не будет.
Вскоре её не стало. Она умерла неожиданно для всех. Утром отец зашёл к ней и нашёл подле сарая окоченевшее тело, а в доме на столе осталась лежать раскрытая книга Альфреда Брэма «Жизнь животных». Никто не вник в причину её смерти, сочтя её естественной, тем более что незадолго до этого к ней приезжал из города врач.
Мартовское утро было ясным и на удивление тёплым. Меня вызвали из класса и осторожно сказали страшные слова: «Бабушка умерла. Иди домой». Будто обухом по голове! Я же думала: она – вечная! Пулей летела домой, не видя от слёз дороги, ругая себя за то, что давно не была у бабки.
Всю ночь я просидела с нею рядом. Вспомнила, как во втором классе она подарила мне красивое бордовое пальто! Новое, а не перешитое мамой из старых вещей. Вспоминала её смех, когда мы вдвоем играли в подаренную мне игру с летающими с трамплина колпачками…
Приходили-уходили соседки. Да вьюга, словно сорвавшись с цепи, гудела в проводах, завывала в печных трубах. Не успокоилась она и утром. А днём и вовсе сошла с ума: свирепый ветер лепил снегом глаза, выдувал из-под одёжек тепло, угрожающе выл, будто прогоняя всех прочь с кладбища…
С уходом бабки у нас в семье началась другая жизнь, более спокойная и размеренная. Мы жили в её доме, когда-то построенном браткой, как она любовно звала своего брата Кирилла. Наслаждались тенью сада, посаженного им, ели бабкино варенье, смеялись над её маленькой собачонкой, всегда при виде еды становившейся на задние лапы.
Спустя годы, понимаю, какой сложной была её одинокая жизнь. Как трудно ей было укротить своё одиночество, ещё труднее – прийти и поговорить с невесткой.
Надеюсь, что там, на небесах, примирились, наконец, души двух женщин, так любивших моего отца.
Марина СИЛИНА
