Прасковья Маркова, спешно собираясь в дорогу, перебрала-пересмотрела все свои наряды: юбки, платья, кофты. Некоторые из вещей она так и не надевала. Не перед кем было наряжаться в своей лесной глухомани.
На сей раз случай выдался особый. Не на посиделки к подружкам-старушкам надо идти, а ехать в Тюмень. В полученной еще утром телеграмме сообщалось, что ее дочь, теперь уже народная артистка, выступит с сольным концертом в областной филармонии. В который раз перечитывала Прасковья коротенькое дочкино сообщение и в который раз смахивала навернувшуюся на глаза слезу...
В минуты нахлынувших воспоминаний она, не замечая, частенько заговаривала сама с собой: «Молодые-то девичьи мои годочки, как и вся жизнь, пролетели безвозвратно. Назад их никак не воротишь, а старость – вот она! И звать ее не надо, сама пришла. И чего такого значительного достигла я в жизни своей одинокой?» – спрашивала себя Прасковья. И сама себе отвечала: «Да ничегошеньки! Слава Богу, что доченьку сумела вырастить, воспитать, в люди вывести...».
Дочь с зятем, хотя и нечасто, но все же находили время навещать старушку. И на том спасибо! Умом Прасковья понимала их кочевую артистическую жизнь: сегодня здесь, завтра там. Только все одно на душе было тоскливо. Нет, она не считала повинными в этом своих детей, не корила, не упрекала. Дочь и зять, бывая у нее наездом, каждый раз клонили разговор к тому, чтобы решилась наконец мать бросить этот «медвежий угол» и перебралась жить в удобную столичную квартиру.
– И-и-и, милые вы мои, – сопротивлялась Прасковья. – В вашем шумном городе народищу, будто деревьев в лесу. А идешь по улице – поздороваться не с кем: чужие все. От одних только чадящих копотью машин я в городе и года не протяну, задохнусь.
– Нет! – твердо постановила как-то мать. – Не соблазняйте меня более вашей городской житухой. Здесь похороните меня, на родной сторонушке.
И дети, вняв категоричному материнскому настрою, темы этой больше не касались.
Прасковья Васильевна Маркова жила на маленьком лесном полустанке, где всю жизнь проработала в железнодорожном хозяйстве путевым обходчиком. Скорые пассажирские поезда на лесном разъезде не останавливались. Так что добираться до узловой станции пришлось ей на пригородном.
В областной филармонии женщина отродясь не бывала и потому боялась опоздать к началу концерта. Однако тревога ее оказалась напрасной. Прямо на перроне встретил старушку молодой человек, представившийся администратором. Он усадил Прасковью в красивую легковушку и по дороге без умолку словесничал на тему хлопотной актерский жизни. В зал успели они аккурат к третьему звонку, так что доченьку свою увидела мать сразу на сцене. Ведущий объявил, что выступает исполнительница русских народных песен Полина Маркова. Зазвучала музыка, дочь запела, а на Прасковью опять нахлынула печаль воспоминаний.
...Похоронку на мужа получила она на второй год войны. Известие это переживала мучительно. Плакала в подушку ночами напролет, пока глаза свои не иссушила до донышка. После замкнулась в душе, почернела лицом, осунулась. С той поры утешением для нее стала работа. Ишачила за двоих, старалась забыться, но болюшка душевная не утихала, не давала покоя: любимый муженек с фронта не вернулся.
Шло время. Проклятая всеми война, по сообщениям газет и радио, похоже, шла к концу. В разговорах с такими же вдовами-солдатками Прасковья узнала, что есть возможность взять на воспитание ребенка из числа эвакуированных ленинградских детей-сирот. В те тяжелые для страны годы особых препятствий в этом вопросе не чинили, не до того было. Вот и отправилась женщина, не мешкая, на узловую.
А Прасковья раздавала ребятне домашние постряпушки и все никак не могла решить, кто же из них ей более всего по душе. Ей до слез было жалко всех до единого. А ребятишечки, словно воробышки в зимнюю бескормицу, мигом расхватав гостинцы, забились каждый в свой уголок-гнездышко. И только одна девчушка так и не подбежала, не протянула худенькую свою ручонку за соблазнительной шанежкой. Со щемящим сердцем, чуть не плача, Прасковья сама подошла к ребенку, предложила ей последний оставшийся пирожок.
Девчушка волчонком глянула на пришелицу и резко отвернулась к стене. Было ей лет шесть или около того. Голова и лицо сплошь усыпаны золотушными коростами. Прасковья, еле сдерживая слезы, спросила:
– Как звать-то тебя, детка? Почему молчишь? Ты ведь кушать хочешь, я же вижу. Возьми вот пирожок! Он вкусный, с картошечкой.
Та вдруг резко повернулась к незнакомой женщине:
– Не надо, не приставай ко мне, тётка! Ты же все равно не заберёшь меня к себе. Я вся в коростах, и еще вши у меня...
Тот день осенний выдался холодным, ветреным. Прасковья сняла с плеч теплую кофту, укутала девочку полушалком и вечерним пригородным привезла ее домой. Мать Прасковьи, глянув на ребенка, обомлела. Отведя дочь на кухню, шепотом спросила:
– Что же ты выбрала такую хиленькую да хворую, разве там поздоровше ребенка не нашлось?
– Не бери худого в голову, мама, – успокоила дочь. – Вылечим, выходим с божьей помощью, полюбим ее, как свою родную...
С превеликим трудом удалось женщинам поднять Полинку на ноги (так в сопроводительной бумаге значилось имя ребенка). И уже на следующую осень (вот радость-то!) стала Полинушка ходить в школу. Ученье давалось ей легко. Первый класс закончила ударницей, несказанно порадовав маму и бабушку (называть их так она стала с первых дней пребывания в семье). Рано обнаружилась у девочки и страсть к пению. Прибежит, бывало, из школы и еще с порога колокольчиком заливается: «Мамуля, бабуля, мы с классом сегодня новую песенку разучили! Идите, послушайте!». И запоет! Душевно, радостно и так звонко, что соседи диву давались. Или соберет иногда подружек-сверстниц и закатит во дворе настоящий концерт.
Десятилетку закончила с почетной грамотой. Потом поступила в школу искусств в областном центре. По вечерам пела в местном хоре, кстати, ею же и организованном. С годами пришли и признание, и известность...
Люди, слышавшие Полину, стали говорить, что песни свои она поет не столько голосом, сколько душой и сердцем.
...Гром аплодисментов в зале вернул Прасковью к действительности. Полина Маркова допела последнюю песню и, смущенно улыбаясь, кланялась залу. На сцену тем временем живой многокрасочной рекой плыли цветы. Собрав огромный букет из алых роз, артистка спустилась в зал к матери, подала ей цветы, поцеловала и под аплодисменты низко, до земли, поклонилась Прасковье.
