«Прощай /Головками кивая низко /Ты больше не увидишь близко /Родное поле, отчий край».
Сколько раз смертной тоской обливалось сердце, когда звучали в нем эти стихи великого поэта и от самой афганской границы и тянь-шаньских предгорий, окутанных розовыми тучами цветущего миндаля, звало на милый север, к полям и лугам и особо чтимым лесным пустошам с их шалым разнотравьем и бесом полуденным!..
Ах, цветы полевые! Кто вас не любит так же по-есенински самозабвенно, кого не остановит ромашковый луг, и тогда невольно вспомнится из Екклесиаста, что всё суета сует и ничего нет нового под солнцем, кроме этого луга. Он всегда удивляет, и всегда кажется, что видишь его в последний раз. Так и будет – мы уйдем с земли, а он останется... И дай Бог, чтобы был всегда, потому что и после нас придут другие, припадая душой к его светлому образу.
Или кто не жаждал пойти за цветком папоротника в золотую купальскую полночь и обрести чудо, и если отваживался идти, то и обретал лесные тайны, негасимый огонь зари над полями, кукушечьи перезвоны, полыханье зарниц в небе, будто там всю ночь кто-то не спал и, загораясь красным оком, оберегал все, что создано. Их и тебя тоже...
Едва стает снег, как на глинистых берегах, на песчаных откосах у самой черной воды, уже отгулявшей свое в недавнее половодье, показываются первые золотистые цветочки мать-и-мачехи. Они теплятся, как свечки, поставленные во здравие весеннего мира, благословляя и светло напутствуя его пробуждение после столь долгой и лютой зимы. Мы все матери, и каждая из нас – целительница. И всем нам известно, что никакие аптечные лекарства не помогают так при детском кашле, как наша милая мать-и-мачеха. Особенно целебны ее цветы, когда листья еще и не наметились, а лишь утайкой, будто сторонясь вешнего шума, тихо сияют у страшного темного омута. Собирая их, не жадничайте! И никогда не рвите с корнем. Знайте, что, выдирая корень, вы уничтожаете растение полностью.
А вон и еще один золотой цветок, но уже куда ярче, содержательнее. Это адонис, горицвет. Но у нас его редко величают такими героическими именами, зовут попроще – стародубка. Бывало, в детстве мы на велосипедах стародубку из леса возили вениками и сдавали деревенскому старьёвщику, правда, предварительно ее просушив где-нибудь под сараем. За одну возможность купить билет на «Тихий Дон», потому что дети на этот фильм до шестнадцати лет не допускались, однако со «взрослым» билетом киномеханик всегда пропускал. Мы, увязывая стародубку в пучок, забывали обо всем, о жаре и комарах, против которых тогда не было никаких средств.
Бабы говорили, хвалясь своим поразительным всезнайством:
– Тряпицы собирают для выделки мануфактуры, ситца аль сатинета, железо – на танки, а стародубка-то зачем правительству понадобилась?
И кто-то из отменных грамотеев немедленно вносил ясность, что стародубка шибко помогает при сердечных схватках и что у правительства никак не может зажить сердце после такой войны...
– А-а! Тогда понятно! – соглашались бабы и тоже шли за стародубкой.
Горицвет, adonis wernalis, стародубка, и в самом деле – одно из сильных эффективных средств при сердечной недостаточности. Знаю по собственному опыту, что обыкновенный чай из стародубки как добрый волшебник снимает любое нервное напряжение, помогает при стрессах, хронической бессоннице. Только не пейте его стаканами. Успокаивайтесь осмотрительно, двумя-тремя малыми глотками.
Возле болот так же ярко и золотисто полыхает калужница, в лесах распустились красочные фиолетовые медуницы, радует глаз подснежник, или сон-трава. В среднерусской полосе подснежник попадается с синим оттенком. У нас же – кремовый, с желтым сердечком. У старых сибирячек была удивительная примета: если весной гусыни сидят на гнездах в теплых избах под лавками, калужницу и прочие ранние цветы лучше домой не носить. Почему? Отгадка, видимо, проста: домашние гуси – это ведь когда-то бывшие дикие. Отяжелевшим и ожиревшим от вековых соседств с человеком, запах весенних цветов напоминает им о бывшей воле, поднебесной обители, ветрах и гнездовьях на болотах. Они начинают громко кричать и рваться на свободу из-под лавки, забывая и теплый кров, и хозяйский хлеб, и даже родительские заботы о предстоящем выводке...
Все светлее ночи, все краше небеса, все теплее на земле, однако. И вот уж, Бог мой, расцвела черемуха! Настоящим соловьиным пламенем, дуденьем выпи, оханьем филина, ликующим свадебным кликом журавлей полны лесные дали. Ночь создается по языческому вымыслу, с переполохами и чертовщиной. В туманном логу, среди ажурных берез и скрытно лопочущих осин разлито бледное золото купальниц. Что-то щемящее, волнующее болезненно и остро, какая-то давняя грёза, от которой чуть не разрывается сердце, какое-то душевное страдание, пытка, кара, отчего не находишь себе места. Мечта, порыв и даже ярость бессилия есть во всем этом. Не оттого ли хватаешься за спасительное упрямство – что-то придумать, высказать и, если нет собеседника, высказать Богу о том самом, что метит нас счастьем среди тварного мира, – о любви. О любви, которой нет в жизни, потому что она есть в наших грёзах. Расхождение грёз и жизни, ее блеклой суетной действительности, ее принудиловки безжалостно делит нас пополам и разводит по краям пропасти...
«Два одинаковых созданья на свете жить обречены. И потому разлучены они рекою мирозданья», – придумывается как-то само собой, не для себя, а уже для тех, которые зарождаются в воображении, для них уже выносится приговор, пишется рок, и, оправдываясь, снимая ответственность, ропщешь на Создателя: не моя вина, что ты создал мир, в котором жить больно!
Отзвонили в храме. Погасили свечи. Сторож подметает двор. У старой мельницы, где кипит и рокочет вода, распустив до пят волосы и подбоченясь, гуляет и поет русалка, а по кочкам старицы бегает и блеет барашек. Барашек? Среди кочек, над топью и тиной? Это же... Нет-нет, это всего лишь летает бекас. Чудеса ищите в себе!
И вдруг в полдень по пыльному большаку нежданно-негаданно прикатил июль, пригожий купец-коробейник с парчой и ситцами, грохнул оземь свой короб и рассыпал несметные сокровища. И ожила, махнула белой медовой метелью из темной лощины таволга, украдкой шепнула ромашка-нивяник: «Любит – не любит?», а дальше в непролазной траве увяз кружевом подмаренник, резной хмель вполз по стволу черемухи до самой верхушки, оплошал, оступился в пространстве и потерял опору.
Сквозь мельканье разнотравья высоко брезжит отблеск царской свечи. Это прекрасное растение ботаники уж совсем некстати окрестили зоотехническим термином "коровяк". Людям, надорванным в непосильной работе, со слабым чревом, для укрепления себя надо непременно принимать отвар из цветов коровяка. Его скипетр не стыдно преподнести и в день рождения. Если некому, преподнесите себе, пусть даже ваш день рождения не сегодня, просто так, поставьте в какую-нибудь узкогорлую цветочницу или в бутылку, подкормите сахаром, забудьте обо всей окаянной «мышьей беготне» и считайте, что родились заново.
А вон еще один скипетр – темный, малиновый. Это цветет плакун-трава. По древнему народному поверью она отгоняет нечистую силу и потому растет по берегам лесных потаённо-тихих речушек и болот, не «разрешая» подниматься упырям и кикиморам на ягодные поляны. Иногда плакун-траву путают с иван-чаем, или кипреем. Что-то их все же «роднит». Это на первый взгляд. Но, приглядевшись, увидим, что цветы плакун-травы и кипрея не имеют ни малейшего сходства. Кипрей (иван-чай) розовый, огнеметный, рвущийся ввысь, а плакун-трава – собранная, какая-то вся в себе, меланхолично-мрачноватая. Да и понятно: не шибко развеселишься, постоянно досматривая за нечистой силой.
Возвратившись с ягодных полян или с сенокоса, кто из нас с изумлением не обнаруживал на руке или ноге ожог. Настоящий ожог, будто чиркнули каленым железом. Значит, наткнулись на ясенец. Невзрачного, незавидного, его совсем не видать в траве. Стоит он в этаком эфирном ореоле, которым и обжигает тебя при малейшем прикосновении. И зовется ясенец... знаете, как? Неопалимая купина! Это она, сердешная, вдохновила Александра Блока написать:
«Блёкнут ланиты
у дев златокудрых,
Зори не вечны, как сны.
Терны венчают смиренных и мудрых
Белым огнем Купины».
Неопалимая Купина – тот самый куст, который вспыхнул перед пророком Моисеем, день иконы, названной в ее честь, отмечается православной церковью 17 сентября.
У лесной тропы облюбовала себе жилье отменно синяя трава – вероника. Тут же разбежался кудлатый мышиный горошек, вязель, как мы часто его называем. Лучший корм для скота, однако зачисленный всеми опытными косарями в «степень риска». Если нерадивый хозяин проволынит в погожие дни, попадет вязель под затяжные дожди, и тогда, считай, что пропало сено, так и не собранное из валков. Кудрявые и пышные рядки, через которые поначалу так просто и не перешагнешь, непогода превратит в худую «проволоку».
Ах, васильки, васильки... Сколько стихов, сколько песен от Апухтина до Высоцкого спето им, сколько загадок, пословиц, сказок придумано о них народом! И прокляты они были не единожды, как самые злостные сорняки, главным образом угнетающие рожь.
Васильки являются индикатором почвы, они подскажут, где лучше всего сеять именно рожь, они с нею неразлучны, и еще задолго до посева пшеницы на Руси шли «рука об руку».
О цветах, как о звездном небе, можно говорить без умолку, писать о них бесконечно, применять при любых недугах, имея при этом надежное «вооружение» – знание. А знать цветы и травы надо не только по картинкам, но и самому ходить в лес, кланяясь каждой травке, счастливо отмечая, что еще вчера из подземной темницы слабо и беззащитно пробился «младенческий» росток, а вот уже развернулась листва перед Космосом, перед Солнцем, наполняя его божественной энергией каждую прожилку, каждый сустав стебля.
Алла КУЗНЕЦОВА,
Голышмановский район.
