Светлой памяти горячо любимого отца, Михаила Семёновича Баранова, посвящается
Зима ушла как-то незаметно тихо. Уже не вьюжила, не сыпала снегопадом, не лютовала. Просто в последнюю февральскую ночь как рачительная хозяйка скатала свои белые покрывала с полей и дорог, с крыш и заплотов, грустно всплакнула скупой, не свойственной этой поре капелью, и скрылась за густыми зарослями ивняка.
Куцие молочного цвета сосульки напоминали о том, что зима все-таки готовилась к уходу. Снега нигде уже не было, и только тоненький ледок игриво поблескивал по низинкам. Тихая опрятность заполняла окрест и невольно указывала, что зима с пониманием и мудростью уступила бразды правления младшей своей сестрице – весне, потому утро начиналось с ослепительного солнечного света. В небе стоял необъяснимый звенящий покой. Пахло перепревшими листьями и намокшими досками заборов, от которых курился легкий парок.
Деревня просыпалась. Здесь не было храма, даже махонькой часовенки, куда люди могли бы прийти за душевным успокоением. Домики ее, как необработанные янтарные камни большого ожерелья, вытянулись в недлинные три улочки и лежали полукружьем в густой зелени леса, как в дорогом бархате. Речка прозрачной лентой окаймляла и лес, и поселок, чем придавала вид нарядной дороговизны скромному поселению.
Здесь жили лесорубы, занимавшиеся промышленной заготовкой древесины. В разрушенное послевоенное время стране требовалось много леса. Повсюду шла стройка. Возводились города, села. И сюда, в Прохладный, так именовался участок заготовителей, съезжались люди с разных уголков нашей необъятной страны. Кого-то позвала романтика, кто-то остался здесь после эвакуации, а кто-то был и уроженцем этих мест. Люди были разные, но свою жизнь строили правильно. Дружно жилось и работалось споро, а главное – открыто проживали, знали друг о друге все и радоваться могли удачам соседа, и горе делили на всех. Вот такой народ и проживал в тихом лесном поселении на границе Курганской и Свердловской областей. Удивительно было и то, что никогда там не случалось ни драк, ни пьяных потасовок. Тихо жили, но что ни человек – история. Хоть о каждом книгу пиши. Удивительный народ. Люди с красивыми поступками, а некоторые из них – и с героическими подвигами.
Таким был и Михаил Семенович Баранов. Жил он здесь с самого основания поселка, родился и рос в соседней деревне. Юность прошла, закончил Московское военное училище – и… война! Многим она перекроила судьбу, вот и Семенычу она, проклятая, закрыла дорогу в жизнь. После тяжелого ранения комиссовали лейтенанта, и стал он сугубо гражданским человеком. Женился, построил дом, помогал сельчанам, растил детей и работал, работал. За это уважали его в поселке и почитали как участника войны, фронтовика. Да и понимали люди: ордена и медали носит этот скромный человек не зря.
А сверкали награды эти в праздничные дни на груди ветерана особенно в майские радостные дни. И лучились глаза у победителя, то ли от солнца слезились, то ли от нахлынувших воспоминаний. Но помалкивал фронтовик, и только легкая улыбка озаряла лицо его вперемешку с бликами его наград от играющего в небе солнца.
– Здорово проживал, Михаил Семенович, – поприветствовал сосед фронтовика, который осматривал ворота, придирчиво ощупывая каждую досочку.
– Здравствуй, Василий Северьянович. Тоже не спится, или нужда какая подняла?
– Да какая у меня нужда? Разве что на блины сподвигнуть Мотрю свою. Ни ребенка у нас, ни котенка. Это у тебя не семья, а государство целое, да и в стайках скота, что в колхозной ферме. Ты, Михаил Семенович, труженик, и ребятишки твои тебе чета, – навалившись на прясло, распевно выговаривал Василий. – Все глядим на вас с Мотрей, не дом – муравейник. Ребятишки, что мураши: кто дрова прибирает, кто воду носит, кто ограду метет. Только неладно то, что девки твои с моих берез ветки рвут на веники, летось выговаривал им. Оно бы и ничего, да жалко березок, Миша, красят они огород мой да и твой тоже. Видишь? – Василий показал в сторону своей длинной могучей рукой, словно веслом взмахнул: – Ишь, у забора стоят невестушки, а ветки падают через него в твой огород.
Михаил Семенович стал вглядываться туда.
– Не горюй, Василий Северьянович, не тронет больше никто твоих красавиц, разве только скворешню прилажу к ним. Как мыслишь, а, сосед, ладно будет?
– Скворечня, это правильно, Миша. Смотри, как солнце играет, тепло будет, а за теплом потянутся и скворцы.
Василий снял шапку, словно хотел удостовериться, что действительно тепло, и согласился:
– Да, пожалуй, весна пожаловала, и скворцы – они в радость, вешай скворечню, Михаил Семеныч, не мешкай.
Помолчали, словно оба хотели услышать тех, о ком только что говорили, но слышали только звонкие переклички петухов. То где-то совсем рядом, то далеко у края деревни кричали петухи, на эти крики отзывались заливистым лаем собаки.
– А что, Михаил Семенович, Кубика твоего не слыхать? Он вовсе, как ты, такой же молчун, зря не подаст голоса. Чудно.
Василий склонился, чтоб заглянуть в подворотню.
– Спит, что ли, Кубик-то?
– Да тут он где-то, – как бы успокаивая соседа, произнес Семеныч.
– Да, – выдохнул Василий Северьянович, будто приглашая собеседника к философскому рассуждению, – вот ведь скотина, а кажет воспитание, не пустобрех, не суетошник, сядет у ворот на задние лапы, хвостом окольцует себя и служит молча, главное, служит, словно выполняет задание хозяина – быть на страже. И ведь как-то натакался, холера…
Оба рассмеялись. И сквозь смех Василий продолжал:
– Видно, собака знает, что военному служит, а, Михаил Семеныч?
– Не знаю, – сделавшись вдруг серьезным, ответил фронтовик.
– А что, Миша, – резко изменил тему сосед, – немец вовсе затих или фанделябр какой выкинуть может из-за злости, что мы победили, или из-за мести своей, как думаешь?
– Если по совести сказать, Василий Северьянович, будь моя воля, я бы тогда, в 45-м, всю эту Германию порушил и закатал в асфальт. – И, заглянув соседу в глаза с выражением непреодолимого сожаления и горя, продолжал: – Скажешь, жестоко? А как они утюжили наши города, деревни танками и хладнокровно топтали гусеницами женщин, детей?!
Он сжал кулаки, и в голосе обозначилась хрипота:
– Да я до сих пор, когда по улице трактор идет, оглядываюсь – нет ли где ребятишек, а увидев, невольно бросаюсь прикрыть их.
И, словно устыдившись своего эмоционального откровения, вдруг тут же замолчал. Молчал, разглядывая образовавшуюся от резиновых галош проталину, и Василий. Догадывался он, что Михаил Семенович пережил много горя и утрат в этой войне, хотя знал, и все в поселке знали, что этот человек был храбрым и отважным воином. Был он немногословным и очень скромным человеком. И о том, что не любил рассказывать о войне, как воевал, тоже знали все сельчане, и, конечно, Василий Северьяныч в том числе. И сейчас он чувствовал себя виноватым, что вот так неосторожно в такое хорошее утро растревожил фронтовика и, ругая себя мысленно, вспомнил, как однажды вот так же спросил соседа о том, за что тот получил орден Красной Звезды, и так же, вдруг погрустнев, Михаил Семенович ответил:
– Стрелял я, Северьяныч, очень много стрелял.
«…В ночь с 6 на 7 декабря 1941 года по приказу командира Баранову было поручено разведать населенный пункт Белый Рост Московской области с задачей: узнать, чем занимается противник, каковы его силы, по возможности, засечь огневые точки. Задача была нелегкая. Баранов со своим отделением ее выполнил, дав возможность подразделению с наименьшими потерями ворваться в деревню Белый Рост. В период уличного боя Баранов подавил огневую точку, которая мешала продвижению взвода, подполз к ней и из ручного пулемета уничтожил противника. Но тут подошли два немецких танка. Баранов, будучи уже раненым в левую руку, не бросил поля боя, а стал подползать к этим танкам. Когда они были совсем близко, Баранов забросал гранатами один танк, второй повернул обратно. После чего, пытаясь захватить расчет танка живым, Баранов был тяжело ранен в правый бок, но танк был обезврежен. За проявленный героизм Михаил Семенович Баранов был представлен к правительственной награде – ордену Красной Звезды».
Эти строки из наградного листа часто проговаривал старший лейтенант Михаил Баранов, но только самому себе и только мысленно, и всегда считал, что долг офицера, гражданина и просто человека он выполнил с честью. Знал, что многие, воевавшие на фронтах, имели куда больше заслуг. Поэтому о себе не говорил почти ничего и на вопросы, касающиеся его боевых наград, всегда отвечал, грустно улыбаясь: «Стрелял я, много стрелял».
Михаил Семенович постучал по воротине, крякнул и, чтобы как-то замять неловкое молчание, обратился к соседу, который переступал большими пимами в галошах как застоявшийся конь-тяжеловес:
– Пожалуй, нынче же и займусь скворечником, а, Северьяныч?
– Ну-ну, – как бы давая согласие, протянул сосед и, запрокинув голову, посмотрел в небо.– Иди, Миша, ладь скворцам жилье, ишь, солнце ошалело, тепло, а за теплом они и явятся.
