Из Чернобыля Ярославцева вывозили на вертолете, посадив между цинковыми гробами на холодное днище «восьмерки». В Киеве вертолет встречали санитары. Они погрузили гробы в крытый брезентом фургон и уехали. А вскоре появилась тетка в сером больничном халате, подхватила Григория под руку и повела в неотложку, которая уже нетерпеливо тарахтела в сторонке.
Состояние Григория военврач обозначил как подарок судьбы, дескать, «этот парень еще поживет немного, а вот зрение ему вернуть уже не удастся». Для того чтобы получить опасную дозу радиации, много времени не надо, хватит одного мгновения. Всего одного короткого, как вздох, мига. Он для майора Ярославцева стал ценою его жизни. Не дай Бог кому выстрадать это, не дай.
За время службы в батальоне химической разведки Григорий, казалось, смирился с постоянным риском. Тут надо бы, наверное, сказать, что риск оправдывался долгом перед Родиной, честью офицера и т.д. Но это будут пустые слова, ничего не значащие в мирное время. Григорий никому об этом не говорил, зная, что неуязвимого организма у человека не бывает, особенно если ты имеешь дело с коварным атомом. Одного жалобного слова начальству хватило бы для скорого заката офицерской карьеры. А без армии майор уже не представлял себя. Она наполняла его жизнь каким-то особым содержанием и смыслом.
Офицеры химической разведки прибыли на место аварии одними из первых. С ходу, как полагается, приступили к обустройству в так называемой зоне отчуждения, в тридцати километрах от АЭС. Мало, наверное, кто помнит, что причиной взрыва на станции стал нелепый эксперимент персонала центрального энергоблока. Пришла кому-то в голову бредовая идея вывести реактор на предельную мощность. Вывели…
Около трех десятков лет разрушенные взрывом атомные блоки покоятся под саркофагом, а сколько покоится людей… сколько искалечено судеб спасателей, ликвидаторов аварии? Чернобыльская АЭС навсегда вычеркнута из списков атомных электростанций, имеющихся на нашей планете. Множество сел и деревень вокруг радиоактивного очага по сей день стоят, как памятники на мертвой земле.
– Мы ведь разведчики специального назначения, поэтому радиометры у нас всегда с собой, – со знанием дела, как будто о чем-то обыденном, рассказывал Григорий соседям по палате. – Как только приехали, сразу замеряли уровень радиации. Раньше-то мы работали только с учебными источниками, а тут приборы зашкаливают – порядка 15–20 миллирентгенов. Представляете, это почти в тысячу раз выше допустимого уровня. А что, почесали затылки и пошли дальше делать замеры, сначала на территории Гомельской, а потом и Киевской областей. В моей роте две трети были солдаты срочной службы, совсем еще мальчишки. Жалко их, ведь дома ребят девчонки ждут. Ладно, если не погибнут. А получив большую дозу радиации, сами понимаете, по мужской части парень уже не силен. Однажды львиную порцию облучения привез с объекта командир спецмашины, младший сержант Серега Ковальчук. Когда ему сказали, что в нем 14 рентген, пошел топиться. Едва живого из Припяти вытащили.
– Страшно было?
– Что за вопрос? Конечно, страшно. На каждого из нас были заведены карточки, в них записывали, будто за час мы получаем по два рентгена. Так мы решили проверить. В контейнер, рядом с которым работали, положили дозиметр. Приехали через сутки, посмотрели – на приборе 72 рентгена. Это значит, в действительности мы получали радиации в два раза больше.
– А где радиоактивность была самой высокой? – допытывается кто-то.
– Не знаю, как вам сказать, чтоб понятно было. Короче говоря, это на оси, где прошел основной выброс радиоактивной грязи после взрыва. Здесь даже роботы не выдерживали, через полчаса выходили из строя. Думаю, там я и получил свою предельно допустимую норму. Балка перекрытия рядом рухнула, вот меня и контузило. Пока в себя пришел, много времени минуло. Очнулся, а перед глазами бездна, ничего не вижу. Как мне жить-то сейчас, скажите, мужики? Кому я такой теперь нужен? Кому?
Григорий уткнулся лицом в подушку, сжимая ее руками, тело его вздрагивало, и глухой стон отчаяния разорвал тишину в палате.
– Не верьте мне! – вскричал Григорий. – Не верьте! Придумал я все! Так, чтоб попугать чуть-чуть. Чтоб вам не скучно было…
Тогда Ярославцев еще не знал, что пройдет совсем немного времени, и у чернобыльцев – ликвидаторов чудовищной аварии, которых журналисты называли героями столетия, рисковавшими жизнью, отнимут одну за другой заслуженные ими льготы. Их назовут «социальными паразитами» и будут предлагать «снять с практически здоровых людей ярлык радиационных жертв», чтобы вернуть их к нормальной трудовой жизни. Еще «правдоискатели» будут твердить о необходимости приравнять чернобыльскую ситуацию к обычному стихийному бедствию, как наводнение или пожар.
При очередном осмотре врач сказал своей помощнице, что потеря зрения у Григория необратима и что состояние здоровья ухудшается. Сказал тихо, но так, чтоб слышал Григорий. Для доктора это был не первый пациент из Чернобыльской зоны, и он хорошо знал, что с ними лучше быть откровенным, дежурные слова успокоения они не принимают, а в возможное исцеление уже не верят.
Однажды позвонила сестра из Ханты-Мансийска и сообщила печальную весть о кончине отца, который долго болел, а когда узнал, что Григорий пострадал на аварии, и вовсе почувствовал себя плохо. Так и ушел из жизни. не повидавшись с сыном. О поездке Ярославцева на похороны главврач сначала и слушать не хотел, мол, все равно не успеть, да и мыслимо ли отправляться в такую даль при полном отсутствии зрения? Однако вынужден был уступить упорству Григория при условии, что в поездке домой его будет сопровождать практикантка из хирургического отделения. Нельзя сказать, что с охотой, но Лена согласилась быть поводырем. И в тот же день они отправились в Ханты-Мансийск.
* * *
… Григорий сидел у могилы отца. Она находилась в самой глубине кладбищенских тропок и была не видна из-за густой травы и кучи мусора, набросанного, видимо, с соседних могил. Заботливо ухоженный клочок земли с воткнутым в него скромным памятником из жести вызывал какое-то смешанное чувство горечи и отчаяния. Григорию казалось, что он видит все в пространстве оградки, видит на ощупь, внутренним напряженным ощущением. Он сидел на скамеечке, прислонясь к оградке. Не было на его лице печали, был покой и полное отстранение от всего, что происходило вокруг.
Лена знала, нет, сердцем чувствовала, что неожиданное, даже странное исчезновение Григория из дома было связано с чем-то очень важным, побудившим его на безумный и в то же время необходимый поступок. Лена вдруг вспомнила, что сегодня родительский день, когда принято поминать усопших, и сразу поняла: Григорий может отправиться туда, где покоится его отец. На ощупь, неловко тыкая палкой перед собой, подсознательно, почти интуитивно ориентируясь в кромешной мгле, он мог заблудиться, угодить в непоправимую ситуацию. Только от одной мысли об этом у Лены холодело сердце. Она быстро оделась и побежала на кладбище. Да, Лена не ошиблась. Григорий сидел у могилы отца. Девушка какое-то время смотрела на него – он не двигался, хотя сидел в неловкой позе. Она устало держалась в отдалении, боясь пошевелиться и помешать ему. Но вечно стоять так тоже нельзя, и Лена пошла к нему, протискиваясь между оградками, удивляясь, как он тут шел, где и зрячий-то едва различит узкий проход.
– Это я, Гриша, – сказала она, – Извини, я страшно перепугалась, хотела даже в милицию звонить. Ты бы хоть сказал, куда отправился. Ладно, пойдем домой?
– Сядь, Лена, – ответил Григорий, не удивившись ее появлению, не испугавшись и не растерявшись. – Сядь.
Она присела на скамейку рядом с ним.
– Понимаешь, – сказал он почти радостно, – я вышел на улицу и пошел, пошел, понимаешь? Никого не расспрашивал, только здесь, на кладбище, спросил, и какая-то женщина привела меня сюда.
– Ты молодец, майор, что сам нашел дорогу. Значит, ты совсем здоров, ну, только не видишь, а так, значит, все можешь делать самостоятельно.
– А ты? Как ты меня нашла?
– Не знаю. Я и не очень-то искала. Подумала, где ты можешь быть, вот и примчалась. Знаешь, тут все заросло вокруг, можно, я повыдергиваю траву?
– Вижу, что заросло, – сказал он. Так и сказал: «Вижу». – Пусть растет, трава – не мусор.
– Не мусор, конечно, – согласилась Лена. – Ты сам пойдешь домой или вместе?
– Еще посидим немного и пойдем. Ладно?
– Конечно. Сиди, сколько хочешь. А я все-таки чуть-чуть приберусь, а то накидано всякой всячины.
Она собирала хлам, набросанный здесь людьми и временем, относила на главную аллею в мусорный ящик, а Григорий по-прежнему сидел в своей застылой, словно бы обреченной позе. Лена понимала: это не обреченность и не отчаяние, а душевный покой, согласие с самим собой, умиротворенность. И она была права – сейчас или, точнее, с той минуты, когда он добрался сюда, ощупал руками осевший, затянутый травой могильный холмик, сказал: «Здравствуй, папа!» – и заплакал, оглаживая теплую землю, он ощутил нечто похожее на радость. С ним случилось большое несчастье, но он живет, ему надо жить. Он постарается жить, изо всех сил постарается.
До сих пор он оплакивал свою судьбу, с каждым днем его все больше захватывали безнадежность и желание умереть. Эти чувства остались в нем и сейчас, но пришла слабая надежда, что он сможет идти по жизни дальше, несмотря ни на что.
Лена не нарушила его покоя, она только напомнила ему о существующей вокруг жизни, куда ему надо возвращаться, чтобы продолжить жизнь. И теперь, слушая, как она возится, убирая мусор, как ходит туда-сюда, а легкий ветерок от движений шуршит, обдувая ее лицо, Григорий испытывал глубокую благодарность к ней. В какой-то момент его бросало в дрожь от мысли о том, что их дороги с Леной могли разойтись, как это случалось со многими его армейскими друзьями, которые пришли домой из «горячих точек» с тяжелыми ранениями и в одночасье стали не нужными невестам, женам. Парни едва выносили душевную боль, а она, Григорий это почувствовал на себе, намного мучительнее боли физической. И вот сейчас, вслушиваясь в окружающие его шорохи, он с особой остротой ощутил свою привязанность к этой ласковой и умной девушке, отдавшей себя в жертву обстоятельствам, которыми сам Григорий Ярославцев невероятно тяготился. Часто казалось, что Лена из жалости взвалила на себя хлопоты поводыря. Но всякий раз, когда он пытался заводить об этом разговор, она начинала плакать, уединившись в другой комнате. Так может плакать только женщина, которую обвинили в несуществующем грехе. Лена подошла к Григорию, обняла его за плечи.
– Вот и солнце заходит, а, может, ему в речке искупаться захотелось. Какое оно большое, желтое. Вон там воробей сел на ветку, крошечный, совсем малыш. А там вороны кружатся, видишь?
Она проговорила «видишь» и испугалась. Хотела сказать «прости», но, наоборот, повторила:
– Видишь, птицы такие смешные.
– Да, чудные они, эти птицы.
– Чудные, – вторила Лена, поняв, что заплачет, и торопливо ушла за оградку, и там зарыдала, боясь, что Григорий услышит. Когда, успокоившись, она вернулась, он спросил:
– Пойдем или еще посидим?
– Давай посидим, – ответила она, – одну минуточку, чуть-чуть, и пойдем.
Они посидели чуть-чуть, поднялись и пошли.
– Я возьму тебя под руку, – сказала Лена, когда они вышли с кладбища. – Так удобнее будет. Пусть все видят, что мы – муж и жена.
– Ладно, – согласился он и бодро, крупно, размашисто зашагал, загребая ногами песок, по раскаленной от солнца дороге…
