Нашей маме было шестнадцать лет, когда началась война. По сегодняшним понятиям – это старшеклассница, живущая в беспечности за спиной родителей. А в военное лихолетье такие девочки-подростки и мальчишки считались опорой колхоза.
Им в одночасье пришлось стать взрослыми и осознать, что в их руках находится судьба страны. И это обязывало их забыть, что они ещё дети. Знали, что надо быть сильными, мужественными, работящими.
К труду деревенская ребятня приобщалась рано. Мама умела пахать, сеять, косить, вязать снопы, доить коров, ухаживать за телятами, плотничать. Её руки ловко впрягали коня в повозку и с такой же ловкостью ставили колхозного быка под вспашку или боронование. Лишь так можно было выстоять и выжить в те грозовые годы. И не только выжить, но и победить свой страх перед бедой, победить отчаяние, которое более всего ломало человека и на фронте, и здесь, в тылу.
По рассказам мамы, более всего люди в деревне страдали зимой. От изнуряющей ломовой работы, от холода и голода. Эти три лютых врага подкрались к деревне уже в первую зиму. Не в каждой семье водились тёплая одежда и обувка. Если были шубки, полушубки и валенки, то только для выхода в люди. А для домашней и колхозной работы годились зипуны, телогрейки, пошитые из домотканых тканей, а на ноги надевалось все, что придётся, на сто раз подшитые валенки и даже лапти. В таком одеянии в морозные дни да ещё в поле на семи ветрах пробирало до костей.
– Пока работаешь – тепло, даже взмокнешь, а с возом сена управишься, – вспоминала мама, – и по дороге в деревню, как бы ни кутался в свою худую одежонку, зуб на зуб не попадал.
Как-то сшили ей юбку из новенькой мешковины. С виду баская, плотная. Радости… до небес, а на следующий день – горькие слёзы. Намокла юбка от снега и колом встала, ободрала в кровь голёхонькие ноги, словно тёркой. Кое-как с фермы до дома дошла. После юбка пообмякла, притерпелась к ней и мама, так и проносила всю войну.
Голод в деревне давал знать о себе ближе к весне. Кончались запасы картошки, других овощей. Пустели и сусеки с зерном, мукой. Хлеб пекли уже наполовину с отрубями и картошкой. Тогда деревенские выходили на озеро Заувальное. Шел загар, и тягой хорошо ловилась рыба. За мешок рыбы в городе давали булку хлеба. И не было вкуснее его в мире, этого ещё мёрзлого с дороги и густо сдобренного солью.
Мамину семью от голода спасала корова, купленная перед самой войной. Масти она была очень редкой. Белая, как снег. Поэтому и имя дали Белянка.
Весной на ней боронили, а летом впрягали в повозку. Белянка не скупилась на молоко: утром и вечером – по подойнику. Этого хватало и самим прокормиться, и в город отвезти в обмен за хлеб.
Голодная жизнь отступала где-то в середине июля. Председатель колхоза, рискуя угодить в тюрьму, выдавал колхозникам немного зерна из посевных остатков, в огородах появлялась первая зелень, природа одаривала голодного человека ягодами, грибами. В августе можно было подкапывать молодую картошку. Еды уже хватало даже для большой семьи.
Лето этим и радовало, но изнуряло работой. Как в колхозе, так и дома. Мама часто вспоминала:
– Как помашешь литовкой весь световой день, так ни рук, ни ног не чуешь. Не успеешь перевести дух – хлеба на подходе.
По её словам, надо было быть двужильным, чтобы не покладая рук работать все двадцать четыре часа! Днём зерно молотили, а в ночь, загрузив хлеб на подводы, везли на элеватор.
Зерно затаривали в мешки, каждый весом по центнеру. А теперь представьте себе, как обессилевшей, хрупкой девчушке удавалось взгромоздить этот мешок, идя по узкому и крутому трапу, на пятиметровую эстакаду элеватора. Мне как-то довелось протащить такой мешок на спине по ровной дорожке, и то, к стыду своему, не устоял на ногах. Завалился вместе с ним, пройдя всего-то шагов пять! В тот момент я ещё раз понял, какого лиха хватила наша мама.
Когда я приезжал в гости, зачастую издалека, мама всегда накрывала богатый стол. Мы садились и ужинали. Говорили в основном о деревенской жизни. И вот берет она в руки кусочек хлеба, долго его рассматривает, как будто видит впервые. А потом, переведя взгляд на меня, тихо говорит:
– А ты знаешь, сынок, я бы в войну за таким кусочком хлеба на край света пошла.
Ужин наш на этой печальной нотке и заканчивался. Мы сразу ложились спать. А утром шли косить к озеру. Трава в росе. Срезалась легко. Я всегда шёл за нею, иначе мать подсекала меня под пятки. Я видел, как она косила. Прямо скажу: по-богатырски. Прокосы широкие, чистые, ни одной травиночки, а вместо валка – копна целая.
Мне так не удавалось. Да я и не стремился к этому. Все равно так не взять. Мама давала фору всем нашим деревенским мужикам. Равных здесь ей просто не было.
Я хорошо помню её натруженные руки. Запомнил по одному случаю. После четвёртого класса нас всех отправляли учиться в город. Мне так не хотелось покидать деревню. Лежа на мешках с зерном и вслушиваясь в какой-то весёлый скрип телеги, я тайком рыдал. Наверняка мама слышала мой тихий плач. Но долго не обращала на меня внимания. Только чаще криком подгоняла лошадь. Мне казалось, что колёса от этого скрипят ещё бойчее и веселее, как бы насмехаясь надо мной. И вдруг телега остановилась. Мама соскочила с нее, поправила дугу, а потом подошла ко мне.
– Плачешь? – спросила. Я молчал.
– Поплакал и хватит. А то ведь все тебя рёвой будут звать. Стыдно это для мужика бабой реветь.
Эти слова как будто что-то во мне перевернули, я перестал шмыгать носом и сразу успокоился.
– Ну вот и молодец. А теперь посмотри на мои руки.
Я увидел глубокие трещины на её ладонях и припухшие пальцы с такими же трещинками, но только поменьше. Руки были усталые и натруженные.
– Я буду этими руками зарабатывать хлеб для тебя, а ты хорошо учись.
Эти слова стали моей первой путевкой в жизнь.
Трудно сказать, откуда у безграмотной крестьянской женщины проявилась такая высочайшая мудрость. Мне кажется, что Господь наградил маму ею на все случаи жизни. В нашей семье всегда царили мир, любовь, отзывчивость и радушие. Отец наш, Иван Ильич Карпов, был крут характером. Бывало, вспылит, но тут же отходит. В этом случае брала верх мамина кротость.
Бабушка наша по отцу, Федосья Егоровна, нахвалиться не могла своей снохой перед деревенскими старухами.
– Видать, Господь услышал мою молитву, – говорила она, – и дал мне невестушку чуткую, приветливую, работящую.
Двадцать пять лет две необыкновенные женщины прожили под одной крышей и ни разу не сказали друг другу обидного слова. Бабушка управляла домом. Пекла хлеб, готовила еду, следила за порядком. А все наше подворье держалось на плечах мамы. Это две коровы, молодняк, свиньи, овцы, гуси, утки, куры и даже кролики. Отец болел, втягиваться в работу пришлось нам, детям. Мы хорошо знали, что нам надо делать: колоть дрова, чистить от навоза стайки, задавать коровам и бычкам сена, приносить с речки воду в дом, для бани, для стирки. Нередко воду с реки носили и для всей нашей живности на дворе.
Летом была уже другая работа. Заготовка сена. Сто центнеров для колхоза за использование колхозных сенокосов, сто центнеров уже для своего подворья. При хорошем травостое с этой задачей наша семья справлялась за две-три недели. В засушливые же годы мотались по всей округе, чтобы не остаться в долгу перед колхозом и припасти сена для себя. Представьте себе, чего это стоило больному отцу и маме, которая разрывалась между работой на ферме и домашним сенокосом. Но Бог всегда миловал. К сентябрю колхоз получал свое сено, а наша семья – своё.
– Ну вот, детки мои, беда обошла нас стороной, – радостно подводила итог знойному лету мама. – Будут у нас нынче молоко и мясо, масло и хлеб. И для себя, и на продажу. Справлю вам к Новому году обновку. Вижу, что выросли вы из этой одежонки.
Новые шубки или новые валенки мы примеряли уже в осенние каникулы. Правда, младшему брату «лапотинка» доставалась с нашего плеча, зато не одна, по две-три вещички, и радовался он вдвое-втрое больше нас.
Мы учились и привыкали к труду. Труд ковал наш характер. В десять-двенадцать лет работа на таком подворье, конечно, выматывала. Но никто из нас не хныкал. Понимали, что это надо делать, как бабушка, как мама. Живой пример стоял перед глазами. Это подбадривало.
В мамином сердце жила безграничная любовь к нам. Большая, безмерная. Но она никогда не перерастала в слепую любовь. Насколько мама была добра и ласкова, настолько и строга. Боже упаси, если кого-то из нас заметили на чужом огороде или в других варнацких делах. Перепадало от обоих родителей. Мы хорошо знали о нашем времени на улице. До девяти вечера зимой и до десяти – летом.
– Вырастете – нагуляетесь вволю, а сейчас и этого хватит, – твердила мама. По её словам, вольница к добру не приводит. И как же она была права: родительский контроль с малых лет приучал нас к дисциплине, ответственности и внутренней самоорганизованности.
Мама была общительным человеком, но терпеть не могла сплетников и склочников. Она их избегала. Зато тянуло её к людям умелым и мастеровым. Она сама хорошо рукодельничала – распустит старый носок, прибавит немного новой пряжи, и за вечер из-под её рук выходили новенькие рукавички или шарфик.
Не скрою, в деревне до сих пор помнят нашу маму самобытной певуньей. Её чистый, звонкий, мелодичный и сильный голос просто завораживал. В её репертуаре было немало старинных народных песен. И одна из них коронная – «Голубка». Эту песню она исполняла всегда одна. Так проникновенно передать в песне боль и печаль голубки, потерявшей своего голубя, удавалось только ей. Эта песня часто оглашала пыльную полевую дорогу, вызревшие золотом хлеба и серый, узкой полоской накатанный большак. И мы, едва заслышав мамин звонкий голос, стремглав бежали встречать машину с доярками, которые возвращались с вечерней дойки.
Мамина песня обрывалась уже в деревне. С остановкой машины. Казалось, оборвалась сама жизнь. Но нет, деревня с приездом доярок входила в вечернюю жизнь. В домах ярко загорался свет, в окнах через занавески мелькали тени. На дворах звонко били в ведра тугие струйки молока. Гоготали гуси, лениво лаяли собаки, за рекой кричал коростель, стрекотали кузнечики, и где-то в ближайшем пшеничном поле ещё робко давали знать о себе перепела.
«Спать пора, спать пора!» – сначала кричал более бойкий перепел, и ему вторил другой, третий, четвертый, и вот уже со всех сторон летела в дома эта незатейливая колыбельная перепелиная песня. Уморённых за день домашней работой и отяжелевших от сытного ужина, нас тотчас одолевал глубокий сон.
Просыпались мы рано, но мамы в доме уже не было. Мы не видели её весь день и ждали вечера. Чтобы снова сломя голову бежать на её голос, её песню. Чтобы быть на какое-то время самыми счастливыми на земле.
Когда я наведывался в отчий дом, к маме, то под вечер, по давней привычке, выходил на большак и ждал приезда машины с доярками. И, напрягаясь всем слухом, всем телом, чутко прислушивался к знакомой мне с детства той самой полевой дороге. Не зазвучит ли снова песня? Увы, песня умерла. Молодое поколение уже не пело.
– Люди другие стали, душа обеднела. Им сейчас только деньги подавай да стремные развлечения, – тотчас находила причину мама, – вот и не поют.
Каждая встреча с детством, деревней и мамой отзывалась в моём сердце нестерпимой болью. Больше от того, что я не знал, как буду с ними прощаться. И в один из моих приездов на белый лист бумаги легли такие строки:
Как больно мне порой, когда у мамы
Застынет грусть в озёрной сини глаз,
Когда вздохнёт украдкой спозаранок,
В дорогу собирая мне багаж.
Когда присядем с ней – подаст мне руку,
Так повелось, что, покидая дом,
Молчат, присев, чтоб сократить разлуку,
И как сказать, а есть здесь прок ли в том?
Так повелось, не обронив ни слова,
Я, молча, без оглядки уходил,
Казнил себя, что в спешке как-то снова
Беречь себя её я не просил.
Так повелось, что некая надежда
В обычье том мгновенье пряжей вьёт,
Крылатой встречи день придёт, как прежде,
И мама этой встречи всегда ждёт.
А у меня в делах опять суетных
Нет времени – его невмочь найти,
Чтоб в трёх словах, но для неё заветных,
Черкнуть в письме: «Ты, мама, не грусти».
Как больно мне, когда у моей мамы
Блеснет в глазах слеза – в какой уж раз!
Когда вздохнёт украдкой спозаранок.
В дорогу собирая мне багаж.
г. Ишим.
Из личного дела почетной колхозницы колхоза «Колос» Ишимского района Тюменской области Карповой Анастасии Николаевны:
«…принята в колхоз в 1938 году разнорабочей. В годы Великой Отечественной войны обучалась на курсах трактористов и получила права на управление трактором, но работала разнорабочей. В пятидесятых годах переведена на животноводческую ферму, где трудилась телятницей и дояркой. Ушла на пенсию в 1980 году. Награждена медалями «За трудовую доблесть», «За доблестный труд», «Ветеран труда» и юбилейными медалями в честь 50-летия и 60-летия Победы. Победитель соцсоревнования 1973 года. Присвоено звание «Почётная колхозница колхоза «Колос». Участница трудового фронта. Годы жизни: 1924–2005».
