Передо мной сидел маленький мужчина около сорока лет, с большими залысинами на крупной голове и высоким лбом. Он нервно перебирал пуговицы видавшего виды пиджака и рассказывал, рассказывал о себе, словно боялся, что его не дослушают до конца.
Мы ждали самолет до Хабаровска, но полет из-за метеоусловий откладывался сначала на два, затем на четыре часа. Времени было предостаточно, тем более что рассказ словоохотливого пассажира все больше и больше увлекал меня.
...А судьба его, прямо скажу, удивительна. Родился в Ленинграде перед войной. Отец – военный летчик – с первого и до последнего дня войны находился на передовой. Когда детей эвакуировали из Ленинграда, мальчонку разлучили с матерью: поезд попал под бомбежку.
Море огня, искореженного металла, стоны, плач, крики отчаяния, пылающие, как спички, вагоны – пацанёнок намертво схватил своей детской памятью эту картину, и еще долгие годы она возникала перед ним во сне с такой яркой реальностью, что он кричал, а проснувшись в холодном поту, долго не мог успокоиться.
...Очнулся он в таборе. Его, истощенного, почти бездыханного, подобрали цыгане. Старик Баро – так звали по-цыгански главу табора – определил мальчика к еще не старым супругам, у которых было уже две девочки. Мальца долго выхаживали, поили лекарственным снадобьем «ман». Он хорошо помнит, как приемная мать Рада однажды утром сказала: «...будет жить». Угрюмый цыган-бородач Рува, просветлев лицом, несколько раз подбросил кверху мальчонку и сказал: «Ну, Рада, помощника ты нам выходила, спасибо! Дождались!».
Назвали его Степаном. Он научился петь, плясать, выпрашивать все, что можно было есть и что можно было надеть на себя. Как только сходил снег, но земля еще была стылой, Степан уже отстукивал чечетку своими крепкими ножками, потрескавшимися от холода и грязи, зарабатывая таким образом себе на пропитание.
После войны родители делали все необходимое, чтобы найти сына. А когда всесоюзные розыски не помогли, отец обратился к военным друзьям, жившим в разных концах страны. Сам, бывая в командировках, во время отпусков посещал детские дома. Но все было бесполезно. И все же ему повезло: в Крыму, куда они с женой приехали к родственникам, нашли своего сына.
...В вокзал ввалилась большая группа цыган. В одно мгновение она рассредоточилась по всем залам и приступила к своим обычным делам. Женщины в длинных юбках с пестрыми оборками, с грудными ребятишками на руках стремились остановить кого-нибудь из пассажиров, стараясь вопросами, продажей гребенок, мыла завлечь в разговор, а затем, взяв руку, тут же гаданием разворошить душу человека, ошеломляя правдой и неправдой.
От группы цыган отделился смуглый, грязный, со всклоченными волосами, оборванный мальчонка лет восьми. Он остановился перед высоким седым генерал-майором и хорошо одетой женщиной и, протягивая к ним грязные ручонки, начал отплясывать чечетку. Вертясь волчком и приседая, он вдруг запел по-цыгански.
Собралась толпа любопытных. Одни смотрели на пляшущего мальчишку, другие глазели на генерала (не так уж часто можно было после войны увидеть генерала на железнодорожном вокзале заштатного города). От такого внимания к своей персоне тот было потянулся в карман, чтобы достать деньги, но вдруг заметил, как побледнела его жена. Она с силой сдавила ему руку, словно ища поддержки, закричала и, как подкошенная, упала.
Мальчишка, почувствовав себя виноватым в случившемся, метнулся в толпу, пробивая себе путь острыми локтями. Кто-то уже успел сбегать в медпункт. Пришла фельдшер, неся с собой аптечку. Она без лишней суетливости, со знанием дела привела в чувство жену генерала. И первое, что сказала женщина: «Яков, это же наш Миша, я узнала его по родинке на левой стороне шеи».
Выяснив судьбу мальчика и убедившись, что это действительно их сын, Яков Васильевич и Мария Дмитриевна Канаевы долго уверяли в том приемных родителей Степана и его самого: он ни за что не хотел уезжать из табора. Наконец было выработано компромиссное решение: полюбившегося мальчонку табор отдавал законным родителям с условием сохранить за ним имя, которое они дали ему.
Счастливое семейство отбыло со Степаном в Ленинград. Но он все время мечтал о возвращении в табор и дважды сбегал из дома, однако его быстро доставляли на место. Годы, проведенные среди цыган, наложили на Степана особый психологический отпечаток, воспитали особое восприятие мира. Он считал это время самым счастливым.
...Мой собеседник говорил и смотрел на снующих по аэровок-залу людей, затем извинился и ушел, пообещав через несколько минут вернуться.
Появился через полчаса, и не один.
– Владислав Михайлович Кулемзин, доктор исторических наук, этнограф, – протягивая руку, отрекомендовался пришедший с Канаевым высокий полный мужчина. Было видно, что они оба очень рады своей случайной встрече.
Канаев вновь оставил нас, сказав, что ему нужно позвонить. В его отсутствие Владислав Михайлович, словно продолжая неоконченный разговор, поведал о том, как он встретился со Степаном в Томском университете, куда они вместе поступили на историко-филологический факультет. Жили в одной комнате.
Канаев резко отличался от всех студентов. Будучи на два года старше товарищей, он поражал их своей фундаментальной подготовкой, за что его прозвали ходячей энциклопедией.
Степан уже тогда читал и писал по меньшей мере на десяти языках. Все его друзья по комнате – парни серьезные, после армии – учились на повышенные стипендии. Он же перебивался с тройки на четверку. И все время проводил в библиотеке. Появлялся к ее открытию и уходил последним. Но и этого времени ему было недостаточно. Часто по ночам, включив настольную лампу, он что-то писал или перебирал личную картотеку. Во время экзаменационной сессии он не изменял своего распорядка дня. Все время проводил в библиотеке. «Степан, сегодня экзамен», – говорили ему. «Когда и в какой аудитории?». Брал конспекты и учебник за несколько часов до экзамена, перелистывал их и шел сдавать. Его совершенно не интересовала оценка, если бы он не спорил с профессорами, оценки были бы выше.
Его отец бывал проездом в Томске, заходил в общежитие. После ухода в отставку, он жил в Новосибирске и, будучи доктором военных наук, преподавал историю в вузе. Степан, видимо, не мог простить родителям того, что его буквально заставили жениться на русской... Люся, жена Степана, по специальности инженер, тоже иногда приезжала в Томск, да еще с сыновьями. При виде сыновей Степан преображался. Он прекращал всякую работу. Друзья уже знали, что на него нападает стих, он будет петь, играть и плясать. Плясал он великолепно. Брал гитару или баян (а играл он на многих музыкальных инструментах) и пел сначала частушки, а затем песни на разных языках. На эти импровизированные концерты сходился весь факультет.
– Вообще я благодарен судьбе, – рассказывал Кулемзин, – что она свела меня со Степаном. Более талантливого и образованного человека я не видел в своей жизни. Помню, как-то в Томск приехал цыганский театр «Ромэн». Мы пошли всей нашей компанией. После антракта потеряли Степана, а когда кончился спектакль, бросились на его поиски. Нашли за кулисами. В окружении артистов театра он пел под свой аккомпанемент на гитаре песни на цыганском и английском языках. После этого руководитель театра в течение двух недель приходил в нашу комнату, уговаривал Степана стать артистом театра «Ромэн». Но тот не согласился.
Вспоминается и такой случай. Как-то его пригласили в поли-технический институт. Нужно было перевести статью с японского языка. Он взял меня с собой, чтобы я записывал то, что он будет диктовать. Почти без словаря, изредка к нему обращаясь, он перевел технический текст за три часа. Полученных денег за перевод хватило нам всем тоже ровно на три часа в ресторане.
Научная библиотека Томского университета по числу книг входит в десятку лучших библиотек мира. Видимо, этим и объяс-няется, что он приехал поступать именно в Томск. Степан прочитал о цыганах все, что можно было прочитать и что было в библиотеке.
На третьем курсе нескольких студентов, занимающихся научной работой, послали на межвузовскую научную студенческую конференцию в Москву. Степан сделал прекрасный доклад по истории происхождения цыган. Им заинтересовались многие ученые-этнографы и историки, но Канаев от встреч отказался и просидел все свободное время в библиотеке имени В.И. Ленина. А затем исчез.
До последней минуты друзья надеялись, что он появится к поезду. Но Степан не приехал и через месяц. Его отчислили из уни-верситета...
А Канаев в это время кочевал с цыганами в Поволжье. При нем был магнитофон для записи фольклора и 15 рублей. Около двух лет колесил с табором.
...Когда возвратился, отец не впустил его в дом. «Нет у меня больше сына, – кричал генерал в ответ на уговоры и причитания матери, Марии Дмитриевны, – пусть отправляется к своим цыганам!». Степан с женой Земфирой и грудным ребенком (дочку назвали Даней) обосновался на окраине Новосибирска в брошенной избушке без окон и дверей и с дырявой крышей. Жили они впроголодь несколько лет, зарабатывая переводами Степана и тем, что нагадает Земфира. Степан все же закончил исторический факультет Новосибирского университета.
– Сейчас у него с Земфирой, – продолжал Кулемзин, – восемь детей, и наконец недавно они получили трехкомнатную квартиру. Его первая жена, Люся, удачно вышла замуж. Сыновья учатся в институтах. Они поддерживают добрые отношения со Степаном и, похоже, уже не осуждают его. Генерал хотя и помирился с сыном, но ни разу у него не был. Степан работает переводчиком в научно-исследовательском институте и по-прежнему занимается цыганами. Им опубликовано огромное количество статей. И не только в наших научных журналах, но и в зарубежных.
Внезапно диктор аэровокзала прервала рассказ Владислава Михайловича. Рейс по маршруту Новосибирск–Хабаровск откладывается до 5 часов по московскому времени. Мы попрощались, и он кинулся на поиски своего товарища. На следующее утро я улетел в Хабаровск, но история о русском цыгане до сих пор не выходит у меня из головы.
