Увидеть невидимое и познать непознаваемое стремится, наверное, каждый ученый. К такому, на первый взгляд, парадоксальному выводу (невидимое! непознаваемое! – да как же можно это увидеть, познать?) меня приблизили беседы с директором Института криосферы Земли СО АН России академиком Владимиром Павловичем МЕЛЬНИКОВЫМ.
Между светом и тьмой
Мы все находимся «между». Знаем или не знаем, чувствуем или нет – такова жизнь, как говорится. А жизнь выдающихся людей только подтверждает эту банальность.
Володя Мельников родился 5 июля 1940 года в Москве. Средняя сестра – в Игарке, старшая и родители – в Ленинграде, а он, так уж вышло, единственный из всей семьи москвич.
Жили они тогда в коммуналке на Первой Мещанской, по сути, рядом с маленьким Володей Высоцким (вспоминаются его хрестоматийные уже строчки: «Но родился и жил я, и выжил. Дом на Первой Мещанской – в конце»). Отец будущего академика (и сам будущий академик) Павел Иванович Мельников ежедневно бегал в молочную кухню, которая была единственным спасением для сына: роды были тяжелыми, и мама едва осталась жива.
Родители познакомились в раннем детстве, точнее, столкнула их лицом к лицу жестокая и горькая судьба. Еще до октября 17-го оба оказались в приюте в Царском Селе, который затем был преобразован в детдом. Вечно голодные, в окружении таких же сирот в одинаковых одеждах, они как-то опознали друг друга, подружились и прожили потом долгую, полную тревог и радостей, жизнь, уйдя из мира в начале девяностых почти одновременно.
А тогда новая власть дала перспективу, но постоянно напоминала, что может в любой момент отобрать не только ее, но и саму жизнь. Преодолевать страх, избегать опасности и жертвовать тихим семейным уютом ради науки – все это маячит у Павла Мельникова где-то впереди. а будущее кому из нас известно?
После детдома Павел попытает счастья в «мореходке», но палочная дисциплина училища вскоре встанет поперек горла, и он бросит учебу, уйдет рабочим на завод «Красный Треугольник». Потом будет Ленинградский горный институт и экспедиция на первую ветку БАМа, где случится судьбоносное знакомство с основоположником советского мерзлотоведения Михаилом Ивановичем Сумгиным. Исследование вечной мерзлоты станет целью и смыслом существования, и Мельников достигнет вершин, став первым академиком в этой отрасли знаний.
Но между детдомом и всеобщим признанием тянется тягчайшая дорога испытаний. С 35-го по 39-й годы Павел Иванович работает в Игарке начальником мерзлотной станции Главсевморпути. Один за другим исчезают люди, с которыми встречался еще накануне. Куда? Слухи разные, а объяснение одно: враги народа. Парторганизация, в которой он состоит, редеет на глазах, на воле остаются единицы. Секретарь, добрая женщина, вызывает его и говорит: «Павел, немедленно беги отсюда! Ты следующий!» У него жена и двое малышек на руках, и он убегает. В Москву.
В годы репрессий из 22 членов той «первички» в Игарке 19 были расстреляны (и не факт, что уцелеть удалось именно тем, кто «стучал»). Секретарь, не дожидаясь ареста, пустила себе пулю в лоб. Успев дать совет, она спасла Мельникова от верной гибели.
Тогда многие спасались бегством и быстрым перемещением по стране: из Украины уезжали в Магадан, из Магадана – на юг, в Тьмутаракань, в казахстанские степи… Страна большая. Вот только нет в ней мест, где можно почувствовать себя в полной безопасности. Почти всюду беглецов поджидают свои стукачи, однако для доноса на новичка нужна хоть какая-то фактура, а пока она соберется, его след, глядишь, опять где-нибудь затеряется.
Враждебная реальность окружала Мельникова-старшего и его спутницу жизни сызмальства, преследовала, заставляла, стиснув зубы, бороться за выживание. И молчать.
Silentium! То есть, с латыни, – молчание! Есть у Ф. Тютчева такое знаменитое стихотворение 1830 года, которое начинается так: «Молчи, скрывайся и таи //И чувства, и мечты свои…» Не пройдет и века, как человека в России принудят таить не только мечты и чувства, но и любые «нехорошие» воспоминания.
Тайна родословной Владимира Мельникова по сию пору до конца не раскрыта. Об этом не принято было говорить в семье. Опасно. Только с конца 80-х что-то стало проясняться, да и то немногое. Сестра отца как-то обмолвилась, что помнит портрет папы в царских эполетах, который висел у них в доме. Стало быть, дед Владимира при царе был каким-то важным начальником в Петербурге. Даже если отец знал об этом, Павлу приходилось скрывать свое происхождение, он писал в автобиографии: «Сирота, родителей не помню». Впрочем, это была чистая правда. Что он мог помнить? А если что знаешь – молчи, иначе не поздоровится.
Из рассказов тетки Владимиру Павловичу стало известно, что прадед его – печник из рязанских крестьян, который обосновался в Петербурге и своим мастерством «взял» Зимний еще в XIX веке. Завоевав авторитет, он пригласил к себе сына, и тот дослужился до начальника охраны Зимнего Дворца. Когда от чахотки умерла его жена, Иван пристроил пятерых детей в царский приют. Дальше его след теряется.
«Сирота, родителей не помню». Так писала и мама Владимира, Елена Устиновна, урожденная Шапель. Тоже тайна. С французского прямой перевод фамилии – «часовня». Всё. Больше ничего не известно. Только то, что ее родители умерли, и она оказалась в приюте. Но почему именно в Царскосельском?
Разве можно было в советское время об этом даже заикнуться? Конечно, «сын за отца не отвечает», но это на словах. А на деле? В любой момент могло что-то всплыть, какой-нибудь случайный доброхот обнаружиться. Однажды в их детский дом маме пришло извещение о наследстве в Польше. Воспитатели отреагировали тут же: «Немедленно откажись. Скажи, что не имеешь к этому никакого отношения, просто перепутали». И она отказалась. Только так можно было себя спасти.
Одна из родных теток Владимира Мельникова вышла замуж за старого большевика, но в 40-м году он неожиданно умер при загадочных обстоятельствах, отдыхая в санатории. Тогда как раз добивали старую ленинскую гвардию, и есть подозрения на отравление. Муж другой ленинградской тети был парторгом на Кировском заводе, откуда и был мобилизован в СМЕРШ. Когда родня гостила у Мельниковых, Володя слышал, как они шептались в сторонке, и мама, всегда ярая защитница справедливости, невольно повышала голос, а дядя тут же одергивал ее: «Лёля, молчи! Ты не представляешь, что они за эти слова могут с тобой сделать!» Он не перенес того, что его принуждали делать в СМЕРШе, и вскоре после победы умер.
– Они пережили страшные времена и не верили, что это не повторится, – говорит Владимир Павлович. – Родители выжили и поняли цену жизни. Чем нужно было заплатить еще в детстве, чтобы не броситься в бандиты, не пойти на панель, а остаться людьми? Пришлось заплатить голодными годами, унижением со стороны сильных. Вся их жизнь – это постоянное ожидание опасности. Наши дети под родительской защитой, а у них такой защиты не было.
Досталось от судьбы и сыну. Владимир Павлович тоже не однажды ускользал от преследования злым роком, был на волоске между светом и тьмой. Когда в детстве упал с трехметровой высоты на ржавые грабли. Когда заболел неизлечимой болезнью и только чудом спасся. Когда недруги чуть не довели до сумасшествия. Когда побывал в состоянии клинической смерти. Даже перечислить всего невозможно. Но подробней – чуть позже.
Разлука
В Москве Павла Мельникова, слава Богу, ждали. Теплилась надежда, что друзья не дадут в обиду. Была работа в создаваемом Институте мерзлотоведения имени Обручева. Известный геолог и писатель (читали, может быть, его роман «Земля Санникова»?) Владимир Афанасьевич Обручев сам хлопотал о быте семьи. Предоставили жилье – сначала комнатушку, затем и еще одну, в соседней квартире. Потом появился Володя. А потом началась война.
Отца, как ни просился, на фронт не взяли: нужен в тылу. Как человека, сполна вкусившего все «прелести» жизни в Заполярье, Павла Мельникова еще до вторжения немцев направляют в Якутск –создавать там мерзлотную станцию. Понятно, что после 22 июня наука резко переключилась на нужды обороны. Предстояла немедленная реконструкция небольшого северного аэродрома на мерзлоте и инфраструктуры под военные требования. Угроза взятия немцами Москвы уже в 41-м становится реальной, а тогда пришлось бы отступать за Урал. Позарез нужны были базы для приема тяжелых самолетов, в том числе американских, по ленд-лизу.
Он не только с этой задачей блестяще справляется, но решает и параллельную, жизненно важную для всего населения города. А именно: обеспечение питьевой водой. Вместе с группой сподвижников он нашел воду под мерзлотой, и она заменила жителям речную воду, которая часто служила источником инфекционных заболеваний. За подготовку военных объектов во время войны П.И. Мельников, работник тыла, получил боевой орден Красной Звезды, а за открытие Якутского артезианского бассейна (уже после войны) – Государственную премию.
Но сначала была разлука с семьей. Он уехал в Якутск еще из мирной Москвы, и в эвакуацию они собирались без него. Елена Устиновна с годовалым Володей и двумя дочерями постарше в августе 41-го оказалась в башкирском поселке Дюртюли. Мать предусмотрительно захватила из Москвы отрезы ткани, одежду, обувь... А чем еще было расплачиваться с хозяевами за гостеприимство? На тряпки удалось выменять и козу. Целебное козье молоко спасло малолеток, поддержало их иммунную систему.
Вскоре к ним присоединилась сестра матери с детьми. Взрослых и ребятишек больше десятка, но мама никого не обделяла заботой. Еще две ее сестры остались в блокадном Ленинграде и выжили, потому что работали и получали карточки на 250 граммов хлеба в день. С одной из теток Владимиру потом довелось жить под одной крышей, и он видел, какой она испытывала стресс, когда кто-то не помыл руки. Ей всюду чудилась инфекция, несущая болезнь и смерть… Горькая память блокады и страстное желание жить!
Однажды прямо на проселок в Дюртюли приземлился У-2, это прилетел дядя Володя Сандалов, тогда еще не генерал и не Герой Советского Союза, а просто муж тетки. Благо, его путь в тыл за новыми самолетами для эскадрильи пролегал недалеко. Как тут не воспользоваться случаем, чтобы передать гостинцы для ребятишек? Весь поселок ошарашенно смотрел то на самолет, то на запыленного майора, и с тех пор здесь еще больше зауважали дружное семейство Мельниковых.
В 43-м они вернулись в Москву. Вражеские самолеты еще прорывались, и мама по очереди с соседями дежурила на крыше, чтобы тушить «зажигалки». Разрывалась между страхом, долгом и детьми, которым тоже было страшно, да и просто хотелось есть.
Сахар! Едва ли не самое яркое впечатление раннего детства Володи. Тонкая коробочка с маленькими кубиками американского сахара, оказавшаяся в посылке от отца. В Башкирии сахар был редкостью. его, кусковой, непиленый, подвешивали над общим столом, но сахар нельзя было кусать, только сосать – по очереди. А тут – красивый, ровненький, а главное – вкуснющий, целая коробка! Он начал закидывать в рот один кубик за другим. Все замерли.
– И сестры мои, как уж они меня обожали, – рассказывает Владимир Павлович, – говорят: «Мама! Ну пусть он ест, он же никогда сахара не ел вдоволь!» Мама кивнула, и я съел почти всю коробку, почти полкило. Мне было четыре года, когда я первый раз наелся сахара…
Отцу за его заслуги в Якутске выделили под Москвой дачный участок, и они стали строить дом, вкалывая на огороде, чтобы прокормить себя. Вот там, с лесов на уровне второго этажа, маленький Володя и рухнул на ржавые грабли. Правая нога в голени была глубоко продырявлена, но обошлось: голова и кости остались целы, да и от заражения врачи спасли.
Он помнит пленных немцев, которые восстанавливали разрушенный бомбежками дом неподалёку. Пацаны втихаря подкармливали их хлебом. Он помнит, как немцев колоннами вели по улицам, вели и по Первой Мещанской: смотри, Москва, на поверженного врага! И они опять смотрели, смотрели из подворотен, не решаясь уже приблизиться к конвою. Он помнит очереди за продуктами по карточкам, обмороки и смерти людей в этих очередях…
А потом – День Победы как всеобщая радость, как сильнейшая приливная волна, как оглушающее ликованье! Крики, слезы, объятья… Малышня переполнялась чувствами взрослых, и слово «ура!» было самым главным в тот день. Но не было рядом отца, чтобы прильнуть к нему и заплакать.
Только в 46-м закончится эта разлука. из полуголодной Москвы отец отзовет семью в Якутск, и мама скажет: «Вот, сыночка, теперь мы вместе». И он впервые осознанно прижмется к отцу.
Продолжение следует.
