Cудьба русского человека Петра Мирошникова не совсем обычна для этих мест. Обычно русские не поднимаются выше Салехарда, разве что на месторождениях арктических трудятся геологи, разработчики, транспортники… То есть профессии у них промышленные, исконные. Когда лет двадцать назад судьба занесла сюда Петра, он, поработав немного в Салехарде механиком на каком-то суденышке, круто изменил свой жизненный путь.
– Понимаешь, – рассказывал он поздним, но по-арктически светлым вечером, – потянуло меня на Север, надоела мне суета людская. Захотелось простора, тишины, своего дела.
Поделился мыслями с дружком тогдашним, он пальцем покрутил у виска. Ты че, мол, от цивилизации устал? А хочешь… охотником заделаться? Там тебе вся тишина и будет. Он коротко хохотнул. Хочешь, сведу тебя со знакомым директором совхоза? Только научись все время прищуриваться, тогда на ненца будешь похож. Местные охотники-то все ненцы… Короче, пришел я к директору, он как раз в Салехарде тогда был. Тот спрашивает: а ты охотился? Говорю – только на уток. Как же ты будешь песца ловить? Отвечаю – я технику хорошо знаю, а ловить… Ты поставь меня помощником у какого-нибудь охотника, я и научусь. Ладно, говорит, посмотрим, как скоро ты сбежишь. В тундре ведь кина нет. Не дождетесь, отвечаю…
Словом, прикрепил он меня к одному местному на Ямале. А тот мне сразу условие – я тебе покажу, как капканы ставить, подскажу, как путик лучше выбрать, а дальше работай сам. У нас тут у каждого свой план по добыче…
Он показывает, а я смекаю: так, с капканами и приманкой все ясно… А путик я бы не так проложил, мористее, там лемминга больше… Короче, по итогам сезона у меня очень неплохие результаты. Директор улыбается, мол, Петр, сознайся, что ты скрытый ненец. А я ему – дай мне участок на Белом, там ведь никто не охотится. Я сам все там обустрою, была бы техника да снасти. Он – да бери, раз ты такой борзый! В общем, помогли мне обустроиться здесь, совхозом балок поставили, дали снасти, собак. Так тут и начал промышлять…
Петр подбросил пару полешек в печку, там сразу затрещало, дрова-то плавник, слава богу, на берегу его много, да сыроват всегда, а этот, видно, совсем недавно был пилен. Сухой-то на зиму берегу, а пока тепло и этот сойдет, пояснил Петр. В балке было по-домашнему тепло, и под это уютное потрескивание да под разговор мы и приговорили драгоценную по тем временам бутылку спирта.
Петр рассказывал о себе неторопливо, без всяких видимых эмоций – ни тебе смеха посреди рассказа, ни вздохов сожаления. Лицо было совершенно бесстрастным, будто он сидел с удочкой на берегу в ожидании поклевки. Я подумал: неужели в его одинокой арктической жизни не бывает вспышек раздражения, гнева, внезапной радости, глубокой обиды? Потом пришла другая мысль – ведь именно от этого, что он назвал емким словом «суета», он и ушел сюда. Пришел за спокойствием и волей. «На свете счастья нет, а есть покой и воля…» Полный душевный покой, то, что буддисты называют нирваной. Полное отсутствие чувств, это и есть счастье? Наверное, не для всех. Наверное, для людей особых. А кто сказал, что охотник Петр Мирошников человек рядовой?
И я начал думать: неужели не матюгается, когда песец обходит капкан? Или когда пресловутый «палец» снова выскакивает? Потом в голову полезли всякие фантастические бредни, потом… я проснулся уже утром.
На Белом Петр Мирошников обосновался надолго. Зимой заготавливал рыбу для собак и для себя, потому что зимой подледным ловом рыбу добывать удобнее. Сети стоят, проверяешь время от времени, вытягиваешь из-подо льда, потом снова затягиваешь под лед. Рыбу – муксуна, чира – в ледник. И на зиму, и на лето хватает. Летом, когда не сезон охоты, ремонтировал балок, ангар, завозил дрова, снасти в промежуточные точки на путике, запас горючки для снегохода и вездехода. Потом на месяц уезжал в Тюмень, где его ждала пустая холостяцкая квартира. Потом возвращался, и снова обустраивал зимовья на путике, чтобы в любой момент, в любую погоду можно было заехать, затопить печь, обогреться и обсушиться, выпить горячего чая.
Но все это для главного – для работы. А работа у охотника в Арктике одна – добыть песца. На острове Петр проложил несколько путиков, как правило, в виде восьмерки. Одни с востока на запад, другие с юга на север. Общая протяженность – несколько сот километров. В общем, опоясал весь остров. Давайте представим его обычное утро. Зима, собаки уже брешут, они застоялись, вчера хозяин ходил на «Буране». Сегодня, слава богу, идет на упряжке. На пристяжной нарте прокисшая рыба – лакомство для песцов. Она будет уложена в капканы на всем протяжении этого путика. И вперед. Зима – это сплошная полярная ночь, темень египетская. Хорошо, если луна светит, а если нет? Почему песец идет к капкану с тухлой рыбой? Потому что он живоглот страшный, а если мало лемминга, то жрет все, что возможно. На этом его и берут. И лемминг, та еще штучка. Раз в четыре года он вдруг страшно размножается, поэтому страшно размножается песец. И очень сильно у охотников возрастает добыча песца…
Охотник весь день на путике. Проверяет капканы, снимает добытых песцов, заряжает капканы. Добирается до ближайшего зимовья, пьет чай, смолит дешевую сигарету. Он спокоен. За этим он сюда и пришел…
Долго ли коротко ли, судари вы мои, как говаривал классик, но стал Петр Мирошников лучшим охотником в совхозе. А может быть, и на всем Ямале. К нему как к академику песцового лова присылали учеников‑ненцев. И учил он всех – Окотетто и Серасетто – самые распространенные ненецкие фамилии – как грамотно и прибыльно добывать песца. Обрабатывать шкурки так, чтобы был суперкласс. Дунул – и волна пошла. Учил за милую душу, за спасибо. А сам каждый сезон перевыполнял всяческие планы. Менялись ученики-напарники, оставался он и его остров. Он очень болел душой за него, болел, когда в очередной раз натыкался на горы пустых ржавых бочек, исковерканный металл бывших буровых, неиссякающий хлам возле погранзаставы. Он отдыхал душой на путике, когда собаки радостно тащили нарту, а полная луна улыбалась ему в лицо. Когда входил с мороза в маленькое свое зимовье, растапливал печь, смолил дешевую сигарету и думал. О чем он думал? Да кто же знает. За ту неделю, что мы прожили у Петра, он не делился с нами сокровенным. Охотник, это та профессия, которая не располагает к многословию. Это особый склад души, особый характер.
Это отшельник, если хотите. Нет, не затворник в душной келье, а одинокая непонятая душа под огромным северным небом. В громадном пространстве Арктики, которое принадлежит лишь ему одному. Во всяком случае, пока он здесь и занят своим делом. И фантастические арктические зимние звезды светят только ему…
Через неделю мы улетели с Белого. Опять мелко запуржило, командир вертолета сказал, что нужно быстренько сматываться, пролив между Белым и Ямалом был плотно забит льдом. Салехард встретил двадцатиградусной жарой, отголосками цивилизации и почему-то ностальгией. Ну, не знаю. Снова захотелось на север, в спокойный и рассудительный холод, в отсутствие резких эмоций, в душевную Шамбалу. А вертолетов туда не было, а в Тюмени ждали дела…
С Петром мы снова встретились уже в Тюмени через несколько лет. То ли он позвонил, то ли Валера… Мы приехали в его квартиру где-то в одном из микрорайонов. Он уже года два-три как уехал с севера.кожа на лице обмякла, а в глазах появился, как мне показалось, какой-то вопрос. Что-то вроде – «а как жить дальше?». А кто из нас знает, как жить дальше? И что значит жить? Ходить с утра в магазин, потом смотреть телевизор в городской квартире, где не звенят голоса непоседливых внуков? Где тебя не встречают, возможно, настороженные, но родные глаза жены? А потом он умер. Так и не рассказав, а был ли он счастлив на Белом. Впрочем, мужчины никогда не задают друг другу подобные вопросы. Это удел женщин. Мужчины понимают, что счастье – это мгновенье, а женщины веками надеются, что счастье – это навсегда. Если получилось, что ты сейчас с тем, с кем хотела быть. А я думаю, что счастлив он был именно на Белом. В том долгом счастье, которое называется «я нашел себя в этой жизни». Нашел свою дорогу, свой путь, свой путик…
