Необычное прозвище его родилось в нашем управлении, в буфете которого стоял электрокотел для кипячения питьевой воды. Он назывался «Титан» и характеризовался тем, что, сколько бы ни лили в него воды, кипятка никогда не хватало для всех желающих.
Так и Алексей Анемподистович, сколько бы ни заливал в себя спиртного, никогда не удовлетворялся выпитым. Требовалась добавка, в противном случае жизнь покидала его тело, и он становился недееспособным. Было ему лет шестьдесят и работал он в организационно-колхозном отделе.
Когда-то этот человек был высок ростом, а потом спина его изогнулась коромыслом, голова тянулась кверху, как у черепахи, а единственный глаз (второй был закрыт бельмом), искал в каждом встречном потенциального кредитора. Деньги он просил взаймы своеобразно:
– Слышь, парень, дай рупь до получки, сигареты кончились, а мелочь дома забыл.
Ему не отказывали, хотя все знали о его болезни. Он редко напивался допьяна, но был всегда «навеселе».
Как ни странно, Бондарь обладал спокойным характером и крепкой памятью. Иногда к нему обращались с различными вопросами о колхозах. Касалось ли это финансов или хозяйственной деятельности, он всегда задумывался на миг, а потом говорил, глядя в окно:
– Во втором шкафу, на верхней полке, журнал №6, страница десятая. Возьми, прочитай. Там все изложено.
Удивленный посетитель следовал его указанию и находил нужные данные.
Алексей Анемподистович был членом партии, исправно платил взносы и присутствовал на всех собраниях. Его честность и непосредственность многих поражала. Как-то секретарь парторганизации во время собрания обратился в зал.
– Товарищи коммунисты, у Бондаря уже второй год висит выговор за злоупотребление спиртным. Я думаю, пора снять наказание, тем более что он, по мнению сослуживцев, исправляется. Какие будут предложения?
Со всех сторон зала зазвучало:
– Правильно. Снять. Сколько можно ему быть наказанным. Давайте голосовать!
Но тут встал Алексей Анемподистович, повернулся лицом к залу и рассудительно заявил:
– Снять-то, конечно бы, неплохо, но, я думаю, надо еще погодить.
Все сначала замерли от неожиданного предложения, а потом дружно захохотали. Выговор остался неснятым.
Однажды в Вагайский район была направлена комиссия для комплексной проверки. В состав ее был включен Алексей Анемподистович. Возглавляли специалистов работники обкома партии.
Вечером, в день приезда, Бондарь напился так, что ему стало плохо. В старенькой гостинице всю ночь царила паника. Дежурили вызванные врачи. Члены комиссии возились с пьяным, убирали за ним. К утру все сморились и уснули, не раздеваясь, где попало.
Ровно в 8 часов утра в комнате раздался грохот. Все вскочили на ноги. В дверях стоял Алексей Анемподистович. Он уже пришел откуда-то, весело смеясь, громко воскликнул:
– Хо-о! Вы еще спите? А я уже похмелившись! Красота!
Оставшиеся дни командировки он работал усердно и умело, но, несмотря на это, его срыв в поведении не остался без последствий.
Дня через два после возвращения комиссии меня как председателя профкома вызвал начальник управления. Если кого-то в то время можно было назвать демократичным, то, безусловно, это его. Он вышел из-за стола, встречая меня, и сразу начал:
– Слушай, ты насчет Бондаря что-нибудь думаешь? Ведь ему до пенсии осталось меньше года, а он что вытвораживает? Уж пил бы у себя в управлении, так нет – вечно на глаза людям нарисуется. Увольнять по статье, значит, всю жизнь ему перечеркнуть, да и управлению страмотища. К партийцам он привык, и они к нему тоже. Выговоряку закатят, и все довольны, сидят, ждут, что он еще вытворит. Я зачем тебя вызвал? Профсоюз – общественная организация, возьмитесь за него. Может, надо подлечить на стационаре. Отпуск дадим, главное, чтобы он согласился! Силой, связанного не повезешь. Можно, конечно, с милицией, но это тоже – прогремим на всю область. В общем, сам понимаешь, надо аккуратно это обставить. С лечебницей я договорюсь, остальное за тобой. Давай действуй!
Вечером после работы собрался на заседание профсоюзный комитет. Алексей Анемподистович пришел и спокойно сел возле окна. Я огласил повестку дня: «О принудительном лечении товарища Бондаря А.А. от алкоголизма». Он горестно посмотрел на меня:
– Это вы ни к чему. Время только терять. Давайте накажите меня. Выговор, что ли, какой-нибудь запишите. Или, как там у вас называется,.. порицание, осуждение… Я уж постараюсь. Больше не увидите такого.
Уговаривали его долго, мотивируя тем, что отдохнет во время лечения, потом на курорт отправим, но он не соглашался.
Я не мог понять, как можно отказываться от такой, в моем понимании, заботы, поэтому вскочил и заявил:
– В таком случае мы вынуждены обратиться к руководству с требованием вашего увольнения. Хватит шутить. Здесь не дружеская вечеринка, а официальное заседание профкома. Завтра к десяти утра чтоб был готов. Лично отвезу вас. На этом закончим.
Все поднялись и молча разо-шлись. Я остался один и жадно курил, стараясь успокоиться.
Утром, с трудом усадив с шофером Бондаря в машину, мы уехали в лечебницу. Оформление было кратким. Его переодели в пижамную пару, тапочки и увели в корпус. С чувством выполненного долга я возвратился на работу.
Назавтра отправился навестить больного. Царящая кругом тишина, удрученный вид больных, какая-то безысходность, заполнявшая этот отделенный от всего мира высоченным плотным забором уголок, – все это заставило меня потерять беззаботную самоуверенность и дерзость. Я скромно спросил:
– Что еще нужно принести? Вы не стесняйтесь. Я все раздобуду. В облисполкомовский буфет пробьюсь. Там воды живой только нет.
Бондарь, старательно держа перед собой сверток с пачками папирос, еще больше сгорбился, уперся локтями в колени, сильно повернул голову, чтобы увидеть меня единственным глазом, снова отвернулся и дрогнувшим голосом произнес:
– Благодарствую, ничего мне больше не нужно. А что надо, тем ты не поможешь. Скука давит. Как трезвый останусь, она тут как тут. Спасенья нету. Думаю, зачем живу, кому нужен? Я ведь хоть и пью, все равно вижу, что лишний среди людей. Одни смеются, другие презирают, третьи удивляются. А кто поймет? Это нужно жизнь мою угловатую понять. Смерть за мной по пятам смолоду ходит. Кусает, а не забирает. Сейчас вот медленно грызет, с каждой рюмкой старею, и силы покидают, а пока есть градус в крови, вроде как живу. А начиналось-то как хорошо!
Пораженный таким откровением, совсем не подходящим к его замкнутому, отчужденному от людей облику, к его затрапезному виду, я готов был обнять Бондаря и сказать нежные, успокаивающие слова.
И тут он обратился ко мне:
– И ты вот тоже… схватил, повез! Думаешь, убедил меня? Нет, парень! Я ведь понимаю – тебя заставили со мной возиться. Сам бы не додумался. Молод еще. Я бы не дался, да жалко тебя стало. Ты еще веришь, что все тебе под силу, а жизнь – лестница крутая, немногие наверх забираются.
К нам подошла медработница в синем халате и, не глядя на нас, грубо сказала:
– Больной, давайте на уколы, вас там отдельно ждать не будут…
Возвращаясь на работу, я долго стоял на остановке. Автобусы проходили мимо, а я курил и пытался унять свои мысли.
«Почему мы так мало знаем друг о друге? Ходим на работу, сидим на собраниях, голосуем, рассуждаем о производстве. И все строго, деловито, официально. Наступает пять часов, и контора пустеет. Все уходят по домам, где нянчат детей, шутят, собираются в компании, выпивают. Здесь нет места официальности и формализму. Где же наше настоящее лицо? Почему мы так меняемся даже в течение одних суток? Почему часто для начальника подчиненный, прежде всего «исполнитель», а не такой же человек, со всеми его горестями и радостями, успехами и неудачами?»
Рассуждения и откровения Бондаря подняли во мне чувства и думы, о которых я раньше и не подозревал.
Дня через три я снова посетил лечебницу. Бондарь встретил меня у самой проходной. Откуда он узнал о моем приезде? Неужели ждал каждый день? Принесенную с продуктами авоську взял без интереса и неожиданно предложил, кивнув:
– Пойдем вон туда, в уголок. Там и побалакать можно.
Устроившись на скамейку вдали от корпуса, мы некоторое время сидели молча. Я не знал, с чего начать разговор. Видно было, что и Алексей Анемподистович мучается, не находя подходящих слов.
Наконец, я спросил то, что было давно всем известно.
– Вы, кажется, на Украине родились?
Он вздрогнул и повернулся ко мне:
– Кто, я? На Украине, на Украине… Село такое есть недалеко от города Гуляйполе, Синельниково называется. Екатеринославской губернии. Сколько лет прошло, а все видится: солнце к вечеру опустится на поле и лежит. Отдыхает. Потом вдруг спрячется куда-то, как провалится, и сразу темнеет кругом. Утром с другой стороны поля появится – и опять кверху. Целыми днями старательно греет землю. Видать, Украина и солнцу люба. Да-а! Жили все небогато, дружно. На работу с песней и с работы тоже. Я волов погоняю, а бабы в арбе на все голоса заливаются. Украинки без песен не могут. А слова найдут такие, что всю душу истомят.
Он прикрыл глаза, стал покачивать головой и вдруг негромко запел дрожащим голосом:
– Ой, у лози, тай ще при берези
Червона калына.
Спородыла молода дывчина
Хорошего сына.
Спородыла, тай же сположила
Бело лычко, черны брови,
Тай не дала тому козакови
Нэ счастя, нэ доли.
Песня закончилась, а певец все также раскачивал головой, в такт прозвучавшей грустной мелодии. Я смотрел на него и никак не мог поверить, что так нежно и трогательно звучал недавно его голос. Это совсем не совмещалось с тем образом, к которому мы привыкли. Между тем он глубоко вздохнул и снова заговорил:
– В 1914 году началась Русско-германская война, я был еще молод. Как только стукнуло 18 лет, меня мобилизовали в армию Махно. Пошел, можно сказать, с желанием. «Самостийну Украину защищать», как говорили агитаторы. Зачислили в отряд. Дали винтовку. На третий день выбрали нас шесть бойцов, самых молодых и неопытных, необстрелянных. Повели за хутор, а там, у траншеи, шесть мужиков стоят в нижнем белье. Сказали, что это белые офицеры, на Дон пробирались, и мы их должны расстрелять. Короче, после залпа все упали, а мой стоит. Не смог я его убить. Командир моего приговоренного из нагана добил и ко мне:
– Предатель! Мать-Украину продаешь? Закопайте его живьем вместе с беляками.
Подвели меня к траншее, по голове прикладом бахнули, и свет в глазах померк.
Продолжение следует.