С поэзией Александра Смирнова я познакомился чуть раньше, чем с ним самим, – в начале 1990-х, едва начав работать в районке, на страницах которой нет-нет, да и печатались его стихи. Выходили также небольшие подборки в «Тюменской правде», «Тюменских известиях», еженедельнике «Сударыня». В 1992-м столичное издательство «Интердетектив» выпустило коллективный сборник «Перебитое крыло», в котором Александру также нашлось место.
В этом году усилиями родственников и друзей поэта-самоучки вышел, наконец, его авторский сборник – «Пересечение света с горькими каплями слез», вобравший в себя 33 стихотворения, написанных в разные годы. Хотелось бы сказать – очередной сборник, но – увы! – первый и единственный. И – посмертный: столь долго ожидавший появления на свет своей первой книжки, Саша так и не дождался этого – в 2009 году его не стало. Было ему всего пятьдесят лет…
Он родился и всю жизнь прожил в крохотной пригородной деревушке Зубарева. В соседнем Перевалово окончил десятилетку, «не кончал институтов, не проходил каких-либо курсов». Работал комбайнером, как и его отец-фронтовик (инвалид войны), водителем, кочегаром, столяром, электриком, художником-декоратором, участковым (!), сортировщиком почты, слесарем… И везде, где бы он ни был, его сопровождали стихи. Он неплохо рисовал, зачастую прямо на полях рукописей. Не чурался экспериментаторства: помимо традиционных жанров и форм, прибегал и к пародии, и к эпиграмме, у него много вещей, написанных акростихом, есть большая подборка моностихов, или одностиший («Ну, Маня, собирайся: надо замуж…», «Ты в рот гляди – в глазах-то правды нет…», «Пойду, умру, а вы готовьте слезы…», «Я не отдам вам долг – и не просите…» и т.д.). Есть даже поэма «Сто девяносто дней», написанная в 1992 году и названная так по числу дней, проведенных автором на свободе между 1-м и 2-м сроками заключения. Да-да, была в биографии Александра такая вот полоса: как говорится, из песни слов не выкинешь.
Разные стихи и по тематике, хотя преобладают, в основном, о природе, о женщине, о любви. («Любовь и поэзия неотделимы от меня, – писал он в одном из писем. – Но мне страшно быть безответно влюбленным»).
Лирика любви у Александра исполнена драматизма, благородства, душевного такта. Его любовь – это любовь, полная разноголосицы и одновременно возвышающая человека, очищающая его, как в огненной купели, от всего ложного, недостойного в поступках и помыслах. Он передал в поэзии свою муку мученическую, пренебрегая заданностью, каким-либо логическим планом или расчетом. Лирика его создавалась не половинчато, в его характере яснее проступала истовость – он истово страдал и истово виноватился, исступленно добивался правды и столь же исступленно обличал нечестность, несправедливость в самом себе, а потом уже в других: «Пускай порою я виновен в том, что свято жить не тороплюсь…». С точки зрения здравого смысла он был, пожалуй, не совсем и не всегда последователен, но эта его непоследовательность, осознаваемая им, обернулась диалектикой живого чувства, которое и составляет сердцевину лирической поэзии, в особенности отечественной.
Он продолжал любить и ненавидеть, смиряться и бунтовать, удивляться красоте – природы, женщины. Блоковское «Ты как отзвук забытого гимна в моей черной и дикой судьбе» отзывается в стихах Александра не однажды.
Безупречные с точки зрения версификации («технически грамотные», как отзывался о них А. Гришин), далеко не все стихи Александра доходили до читателя. Причины были разные – одни обвиняли его в декадентщине (т.е. упаднических настроениях), в «мелкотравчатости», другие – вообще в том, что не пристало давать слово… уголовнику: «Ну что ему есть сказать? Ату его!».
О, Господи! Да если изъять все, что написано было людьми, по разным причинам и в разное время побывавшими «по ту сторону колючки», что останется от русской поэзии?! Ведь «сидельцами» были Ярослав Смеляков и Виктор Боков, Юрий Домбровский и Борис Чичибабин, Николай Заболоцкий и Варлам Шаламов, Семен Липкин и Анатолий Жигулин – и это лишь малая толика имен.
…«Сотни моих стихов валяются дома в черновиках, архивах. Сотни, рожденных жить, но уготовано им пропасть, – с горечью и отчаяньем писал Александр Смирнов, заключенный ЯЦ 34/1, 5-го отряда, по адресу одной из редакций, где его без объяснения причин упорно не хотели публиковать. – …Я заказал себе от силы три-четыре года жизни. Больше жить не могу. Страшно. Больно. Одиноко. Цель моя теперь – выйти и умереть дома. Не по-собачьи, «в заколючье», с номером на ноге, а именно дома. Среди травы, деревьев – единственно не забывающих, помнящих меня».
В конце письма, извиняясь за «вспыльчивость и мальчишество», он еще раз просит прочитать все-таки его стихи. И вновь задается вопросами, не дававшими ему покоя:
«Стоит ли мне действительно жить? Или – не надо».«Ни-че-го! Ни критики, ни одобрения, ни реплики. Страшное одиночество… Помните нашего Белова? Силища! Я плакал, когда читал… Хватились же, когда он покинул всех… Он был калекой. Физически. Это страшно. Это больно. И никого рядом. Я калека. Душевно. Вернее, урод. Это же больно. И тоже никого рядом. Его приковала коляска… Меня приковала тюрьма… И никого рядом…».
Деликатный и в то же время строгий как к себе, так и к другим, Гришин не мог оставить это письмо без ответа, пусть и несколько запоздалого. «Я действительно лично виноват перед Александром Смирновым, – писал он 21 января 1995-го. – Нет, не в том, что когда-то написал ему, что присланные мне стихи не несут ничего нового (наверное, я так тогда думал). Я виновен в том, что подготовленная мной его подборка… года три назад потерялась в недрах редакции. Так бывает. Но от этого, увы, не легче, и моей личной вины не снимает. Человек-то ее ждал…».
Те, кто близко знал Сашу Смирнова, подтвердят, насколько он был незлоблив, беззащитен, непрактичен, не приспособлен к жизни, но можно ли ставить это человеку в упрек? В том же письме, обращаясь к тем, с кем сталкивала его судьба, он пишет: «Мой добрый Гришин…», «Блестящий Леня Ткачук…», «Мой добрый, милый Отто Оттович Кох…», – совершенно искренне, сердечно, без тени иронии: не в его это было правилах…
Рано оставшись без отца – Алексей Константинович скоропостижно скончался, когда сыну было десять лет, – Саша всю свою сыновнюю любовь отдал маме, Елизавете Анфиногеновне. Именно ей, самому дорогому человеку, он посвятил свои самые, пожалуй, сокровенные строки:
«Ты меня по утрам дожидаешься,
Что ни скрип во дворе – ты к двери…
Но все время глазами встречаешься
Лишь с лучами холодной зари.
Вечерами глядишь вдоль дороженьки –
Не иду ли, не еду ль к тебе?..
И гудят онемевшие ноженьки,
И туман пред глазами в избе.
Извелась без меня ты, измучилась.
По хозяйству, по дому – одна.
По забытому «мама» соскучилась
И лет двадцать не слышишь «жена…».
Ты, как яблонька, волосом белая,
С загрубевшей корою морщин,
Дорогая моя, престарелая…
Я – навеки пропавший твой сын».
(Дается в сокращении. – В.П.).
Наверное, благодаря матери родилось и стихотворение «Маленький рай», казалось бы, очень незатейливое, описательное, но вобравшее в себя столько любви и признательности – к матери, к своей малой родине…
Что касается «мелкотемья», «мелкотравчатости»… Николай Рубцов, которого Саша называл в числе любимых своих поэтов, писал в одном из писем: «Думаю, что стихи сильны и долговечны тогда, когда они идут через личное, через частное, но при этом нужны масштабность и жизненная характерность настроений, переживаний, размышлений…».
И далее: «По-моему, легковесными стоит считать стихи, которые лишены всякого настроения, а значит, и поэтического смысла, а не те стихи, в которых выражено легкое настроение или состояние духа, и выражено легко».
Сборнику «Пересечение света…» предпослан эпиграф: «Знаешь, я не буду многословен, лучше сердцем к строкам прикоснусь…». Саша действительно писал сердцем, как бы банально это ни звучало.
Я не верю в мистику, но… Николай Рубцов был убит в ночь с 18 на 19 января. «Я умру в крещенские морозы,/ Я умру, когда трещат березы…». «Угадано день в день. И даже состояние природы предсказано», – писал друг Н. Рубцова, поэт Виктор Коротаев.
Саша Смирнов погиб в ночь с 18 на 19 января. Погиб, как и предсказывал в одном из своих стихотворений: «Слабость подкосит уставшие ноги,/ Рухну в сугроб, задыхаясь от стона…».
В одном из морозных дней 2009 года на окраине Зубарева, возле живописного пруда, случился пожар: дом Смирновых сгорел дотла, осталась лишь баня. В огне сгорели книги, рукописи, все рисунки Саши (мама его умерла немногим ранее). Сам он остался жив, но это ЧП, очевидно, приблизило его трагический конец. 20 октября ему исполнилось бы 55…