В штате газеты мне пришлось поработать при трех редакторах. Имею в виду Николая Яковлевича Лагунова, Виктора Семеновича Горбачева и ныне действующую Ларису Николаевну Вохмину.
Добрые старые времена... С теплотой и трепетом вспоминаю период, когда партия и правительство нацелили общество на дальнейший подъем сельского хозяйства. Кажется, это делалось где-то в середине 70-х. И тогда велено было каждому мало-мальскому предприятию создать при себе подсобное хозяйство по выращиванию картошки, зерновых, коров и свиней. Естественно, «сельский» отдел редакции в лице Саши Васильева и его зава Толи Зенкина широкозахватным образом осветить реформу не мог. К теме срочно подключили другие отделы. Отдел культуры обязали поднимать тему возделывания гречишных культур, отдел пропаганды переключился на лён. Отдел городской страницы под чутким руководством Генриха Мингалева и корреспондента Людмилы Пухлий опекал городское тепличное хозяйство.
Мне, корресподенту отдела промышленности и транспорта, досталась вполне родственная тема. Моторный завод наладил производство агрегата под вывеской «экструдер». Машина нацелена на выпуск кормовых добавок для рогатого скота. Как нарезают резьбу, крутят гайки – это я уже понимал вполне, но до широкого круга читателей необходимо довести способы усвояемости этих добавок, кажется, на основе извести. И даже надо нарисовать диаграмму повышения удоев и привесов.
Вове Девяткову из отдела советской работы шеф по-родственному удружил прекраснейшую и в буквальном смысле слова плодотворную тему: искусственное осеменение коров. Зяма – так друг обращался к близкому кругу – «отлил» целую полосу, словом, гвоздь номера. «В середине полосы подали фото Аркадия Васильевича Космакова: техник-осеменатор с поднятым орудием труда на антураже радостных колхозных коров. Будь ты семи пядей во лбу, но ничего ближе к теме не придумаешь». В материале непременно должна присутствовать проблемность. Тогда Зяма последней строкой «гвоздя» задался вопросом: «А куда осеменатор дел лишние полкилограмма спермы?». Публикация имела ошеломляющий успех, и, как водится, вывешена на доске приказов. Меня за экструдер тоже отметили повышенным гонораром. Я года два-три носил сценический псевдоним Экструдер – ну, типа еврейская фамилия.
За великие труды и творческий подход к выполнению порученного задания нас дополнительно поощрили творческой командировкой. Мы с Зямой, не сговариваясь, выбрали Ханты-Мансийск. Вова должен был напитаться проблемами местного исполкома. Кстати, в этом плане у Девяткова богатейший опыт. Он берет в архивном отделе исполнительного комитета пачку протоколов и на их основе затем создает великолепнейшие статьи, корреспонденции, очерки, эссе, заметки, хронику, фельетоны.
Вот, протоколы в портфеле. Далее Зяма напросился ехать со мной. Короче, нам предстоит на приписанном к рыбокомбинату Ан-2 с поплавками вместо колес добраться до озера Ендра и пообщаться с промысловиками. Там известный бригадир Борис Андреев. Накануне Родина наградила его орденом Ленина, хотя был представлен к Герою Соцтруда. Не дали, потому что только что развелся с женой – не подобает коммунисту опускаться до моральных низин. Так «Лениным» и ограничились. Кстати, я написал очерк об Андрееве, назывался «Живая вода». Через год с лишним обнаружил очерк слово в слово в журнале «Коммунист». Под чужим именем. А вы говорите про моральные высоты.
Ну, да ладно… Прилетели чин-чинарем. Предстоит ночной лов – до самого рассвета. Озеро Ендра – это растянувшаяся вширь и вдаль система. Самое широкое место более десятка километров. На одном конце обосновались рыбаки, на другом – пирс для причаливания гидросамолета, чуть далее некая сараюшка, почти у самого берега чаны с тузлуком, в которых девочки-практикантки из Тобольского рыбтехникума солят «живое серебро». Впоследствии полуфабрикат идет на вешала (ударение на последнюю букву). Щуку тут попробовали ещё не совсем завяленную – просто объедение, язык проглотишь.
Невода выбраны. Пелядь в ту пору шла, попадались сырок, щекур, пару нельм поймали. Улов отменный. И рассекает акваторию караван из плоскодонок, с бугром наполненных рыбой. Буксировочный катер натужно борется с волной и ползет вперед черепахой. Часа два добирались до пирса, мечтая о широкой деревянной кровати в гостинице для Vip-персон в сосновом бору в Хантах.
Однако пилоты кукурузника «обрадовали», дескать, лайнер перегружен, а посему за журналистами они прилетят вечером спецрейсом. Зато девочкам привезут хлеб и прочие продукты, а то уже сидят бедные на голодном пайке.
Мы с Зямой выспались на горячем прибрежном песке. «Лайнер» не прилетел ни вечером, ни даже завтра. Потом выяснили: самолет послали на тушение таежного пожара. А что делать-то? И тут обнаружили принайтованную к пирсу дюралевую «казанку». Весла на месте. Не раздумывая, отправились в путешествие по озеру.
Наткнулись на крупный остров.
– Надо его как-то обозвать, – двинул Вова идею. – В Ледовитом океане есть остров «Правды».
– Тогда этот пусть будет островом «Тюменской правды».
За повестку дня проголосовали единогласно. Именем Зямы легко назвали мыс, мою фамилию теперь без проблем несет пролив. Но ещё остаются безымянными залив, перешеек, бугор, лощина, ручей.
– Может, заливу дадим ф.и.о. Костылева, как-никак он завотделом нефти и газа?
– Не-а, Леня, конечно, замечательный парень. Спору нет. Талант. Обалденные материалы строчит о буровиках. Во всех центральных газетах печатается. Но вместе с нами выпьет – и тут же настучит редактору.
Претенденту было отказано. Залив получил имя заведующего отделом городской страницы Генриха Мингалева, бугор назвали Валерой Перевощиковым, хотя напрашивалась партийная кличка Лом – с подачи Валеры Иксанова, великого мастера на кликухи. Перешеек удовлетворился художником Сашей Бажиным. Про художника сложен стих: «По коридору ходит Бажин, по горло вермутом заряжен». Бажин мог всё: не только рисовал, но и вязал, шил, вышивал. Однажды Саша построил замечательный лапсердак, серый с малиновым оттенком. В этом прикиде носились по коридору сотрудники всех отделов по очереди. Коридор был километровый – во всю длину первого этажа здания по Ленина, 62. Известный дом Главтюменьнефтегаза. Дом печати по Осипенко, 81 тогда только ещё строился, но уже по устаревшему проекту.
Но тогда Саша Бажин считался подмастерьем. Главным художником являлся Лука Маркович Комлев. Фронтовик. За ретушь принимался исключительно после того, как в ресторане «Сибирь» – заведение потом взорвали саперы и на этом месте построили никому теперь не нужный магазин «Океан» – выпивал положенные 150 граммов водки. Ему бесплатно наливали. Однажды, уже после ресторана, в Центральном гастрономе по Первомайской – ныне его тоже нет – Лука купил три десятка яиц. На улице к фронтовику придрался хулиган – и художник врезал ему сеткой с тремя десятками. Забавное было зрелище.
Основная обязанность газетного художника той эпохи – это ретушь снимков. Вот принесли корреспонденцию об уволившихся из армии парнях, на фото ребята орудуют лопатами, ещё не вылезши из гимнастерок, только погоны спороты. «Что, разве у нас военный коммунизм?» – раскритиковало высокое начальство из обкома. Лука Маркыч разрешил проблему уже не дрожавшей рукой: вжиг-вжиг – и все мужики в беретках, ещё несколько мазков – экс-солдаты во фраках и при галстуках. Сапоги и лопаты для иллюстрации суровости бытия остались на месте.
Я и сам, корреспондент, порой занимался ретушью: ответсек Владимир Александрович Фатеев кинет на стол фотокарточку типа «ни кожи, ни рожи», мол, сделай там морду, извините, фейс. Шариковой ручкой поправишь нос, глазки «откроешь», уши «прижмешь». Качество так называемой высокой печати было такое, что никто не замечал значительных поправок внешности, человека можно было узнать исключительно по фамилии. Но, увы, иногда перевирали. Помню, известного бригадира сварщиков судостроительного завода обозвали маркой комбинированного агрегата. Черт возьми, 13 человек читали и, увы, пропустили ляп. Такие вот издержки профессии.
Саша Бажин вырезал из липы оригинальный гарнитур, повез на выставку в Новосибирск. Продал шедевр заезжему американцу. На вырученные баксы приобрел строительный материал. Сам же и отгрохал хоромы, так как руки золотые. В них ныне и проживает – там, на Черной речке. А речка, которая на острове «Тюменская правда», стала Хреновкой – Володя Хренов служил в отделе пропаганды при заве Боре Ухалее. Вова «отлил» красивый очерк про коробейников «клубнички» – «видики» в ту пору запрещенные, а ныне смотри хоть до посинения что легкую эротику, что крутое порно. Демократия, панимашь!
Что интересно, мне приходилось писать зарисовку об отце Саши – Сергее Ивановиче Бажине. Великолепнейший токарь автоколонны. Прошел всю войну. Разведчик, награжден орденами и медалями. В очерке солдатские сапоги героя я назвал прохорями. И сегодня написал бы точно так же.
Что у нас там ещё осталось? Лощина. Я выдвинул кандидатуру Жоры Громыко.
– Зачем нам Жора! – заругался Зяма. – он у нас не работает, Жора собкор «Труда».
– Так все «центральные» собкоры вышли из «Тюменской правды»: Громыко, Михальков, Чурсин, Уколов…
– Нет уж, нет уж, выпал из гнезда и пусть идет лесом.
Лощине дали имя горевшего в танке фронтовика, в ту пору замредактора Дмитрия Гультяева. Сам редактор Лагунов никогда не брался за такое гиблое дело, как отругать корреспондента за промахи, за нарушение трудовой дисциплины. Николай Яковлевич всегда перекладывал это на Дмитрия Георгиевича. Зам старался, как мог, зам оправдывал доверие.
Забыли про песчаную косу, отливающую на солнце золотом, вода спадет – и будет весьма удобно с такой позиции ловить рыбу закидушкой. Косу отдали Володе Теребу, спортивному корреспонденту и комментатору. Вспомнили потом и про Володю Танкова, ныне замредактора «Тюменского курьера», но приличных «точек» уже не нашлось.
Лощина стала Сидоровой – Вера Васильевна испокон веку служила стенографисткой: так бойко лепила на бумаге свои закорючки, честное слово, она и нынче бы выдержала соперничество с Интернетом. Кроме того, Сидорова считалась божьей карой для собкоров. Собственных корреспондентов в ту пору было довольно много: в Салехарде, Тобольске, Ишиме, Омутинском, Ярково, Ялуторовске, Сургуте. Я, корреспондент «из области», напрямую имел дело с Георгием Никитиным – пожалуй, одним из тех сотрудников, чьи материалы не надо было править, дружеские отношения сложились у меня с Пашей Белоглазовым, с Пашей Земляных, с Николаем Мирошниченко, с Лидией Цареградской. Лида, конечно, была независима и оригинальна. Замужем за начальником управления буровых работ в Сургуте, а посему владела информацией из первых рук. Но старалась. Я зачитывался её творениями, сидя в выходные дни в своей общаге.
Ныне едва ли кто помнит, что редакция имела свое общежитие. Это комната «квадратов» в тридцать на втором этаже деревянного дома сразу же за обкомом КПСС. Все удобства на улице за большим крапивным кустом – домик с буквами «М» и «Ж» на обмелованном фасаде. И обитали мы тут вместе с Борей Ваулиным. Боря служил корреспондентом в отделе партийной жизни при заведующем Юрие Степановиче Бакулине, которого позже заменила Раиса Ковденко. Боря имел диплом ветеринарного врача, учился на последнем курсе факультета журналистики УрГУ. Диплом мы ему написали, друган защитился на «отлично». Я познакомил его с красивой девушкой из мединститута. Борька на ней женился и отбыл в город Белгород. Слышно, что там заделался самым лучшим спецкором тех краев, весь в грамотах, дипломах и медалях запакованный. Но писем мне не пишет.
Третьим к нам прописался Саша Головенко, практикант из МГУ. Хобби у Саши было бить мух из рогатки. Хлопнет рой и радуется: «Силачом меня зовут недаром: семерых одним ударом». Все стены общаги облеплены мухами. Часто Боря возвращался в общагу далеко за полночь. Или к утру. Нашу мораль блюли: за коридором находилась комната, может, три – там проживала семья из двух человек. Тихий и незаметный, слегка лысоватый мужичок и его супруга Ириада, которую мы незамедлительно переделали в Иродиаду. Ей всё почем: почему пришли поздно, с кем тискались за забором, почему дверь не закрыли, почему розы не пахнут, зачем Голда Меир, эта подлая еврейка… и т.п.
От Иродиады спасались запросто. Потому что во дворе дома находился дровяник. Последний ряд поленницы возвышался аккурат на уровне окна общаги. Отсюда и заходили. И зря Иродиада не смыкала глаз, ловя аморальных газетных писак у парадного крыльца. Дура же, одного благоверного супруга ей, видите ли, не хватает для семейной свары.
Ладно, примем всё отлитое выше лирическим отступлением и вернемся на остров «Тюменской правды». Скорее всего, приведенной топонимики на картах нет. Потому что в текучке дел мы забыли подать заявку в географическое общество при ЮНЕСКО. Но ведь ещё не поздно… Остров. За лощиной пригорок, весь усеянный прошлогодней, только что из-под снега клюквой. Крупная, как вишня, и кисло-сладкой приятности. Понимаете? Красным-красно, сплошной ковер. Мы с Зямой вполне даже объелись, почти наполнили ягодой случайно завалявшуюся в «казанке» трехлитровую банку. Вдруг за кустом услышали хруст. Присмотрелись и чуть не описались: медведь загребает лапой и пихает в пасть клюкву. Он, недавно проснувшись, ясно, голоден – значит опасен. Мишка в доли секунды снимет с нас с Зямой скальпы.
Ах, как мы удирали! Какой рекорд трусости! Если бы Топтыгин замыслил нас догнать, он бы сделал это играючи. Потому что на своей привычной территории. Потому что нам непросто было бежать, так как под островным мхом лежал скользкий до безобразия, едва тающий лед. Уже достигнув лодки, обернулись: бурый с клоками шерсти зверюга присосался к брошенной нами стеклянной емкости.
В Хантах бригадир Борис Андреев спросил, дескать, хоть рыбы-то взяли с собой? Какая рыба, отвечаем, от медведя едва увернулись. Глядишь, та банка нас и спасла… Три кило клюквы! А журналисты, худые и несчастные, поди-ка, и несъедобные.
С возвращением в родные стены узнали пренеприятную новость: ужесточается трудовая дисциплина. Отныне и во веки веков сотрудник обязан являться в контору ровно в девять ноль-ноль и уходить в восемнадцать ноль-ноль. Ничего себе! Ко мне вдохновение приходит в три часа утра, за следующие пять часов я легко создаю большое «художественное» полотно, в принципе отрабатываю трехдневную норму. Но поспать бы пару часов! Отныне это будет считаться злостным нарушением с вытекающими отсюда оргвыводами (что характерно, нарушители больше и лучше многих и писали, то есть они завсегда в первой десятке по строкажу). Но закон есть закон, нарушать нельзя, пикироваться можно. Народ в 9.00 заходил в кабинет, вешал на спинку стула пиджаки, создавал на столе творческий беспорядок и уходил. Приходил в 18.00 за пиджаками.
– Сегодня посетим пивбар, который по 50 лет Октября, – заявил мне Зяма.
– А деньги?
Тут Вова замялся:
– Деньги… Возьмешь в кассе взаимопомощи. Там девочки дадут.
«Девочки» – это сотрудницы отдела писем Лия Криницина и Аля Марьянова во главе с Александром Шестаковым. Обращения граждан в газету поступали тысячами, надо отсортировать, ответить, переправить для исполнения определенной службе – втроем еле справлялись. В ту пору люди ещё верили в сентенцию «Пресса – четвертая власть». Ныне Шестаков вроде бы пишет стихи и издает их целыми книгами. А тогда отбирал интересные письма, комментировал их, и снабжал карикатурными рисунками собственного производства. Конечно, далековато по уровню до Коли Рачкова или Жени Крана, но действенно.
Продолжение следует.