Отрывок из повести
Как Ключевская сопка, вулканно парит буровая, куда приехал с концертом в бригаду Геннадия Лунина знаменитый балалаечник Юрий Клепалов.
Заиндевелый остов вышки обвит причудливыми, как борода Велеса, космами пара. Далеко в ночи разносится нарастающий свист воздуха, испускаемого из пневматических муфт, грохот стальных легкосплавных труб да рев четырехсотсильных дизелей, рокоты их и завывания. Стены вагон-столовой приглушают шумы буровой, и они похожи тут на гул тетеревиного тока.
Не изменяя себе, артист и перед буровиками предстает в отутюженном концертном костюме с бабочкой и витать, кажется, способен среди этого промасленного бурового люда, прохваченного градусами морозных ветров, обласканного глинистыми растворами и пахнущего железом и осадочными толщами древних морей, что плескались в чаше Сибирской низменности.
Поклон со сдержанной улыбкой, и напоминающий борца статью здоровяк со стожком седоватых волос на голове навис уже над немудрящим своим инструментом. Несколько щипков, настроечных переборов флейтового почти звучания, и он откидывается корпусом назад, обводит взглядом собравшихся. Клепалов подметил, как один буровик зевнул. А другой молодой парень с огненно-рыжими вихрами сверлит его взглядом и нагло так улыбается. Ну-ну, побалалай тут, глянем, что ты за птица.
Это была бригада асов, мастера к звезде Героя представили, и целые ансамбли даже приезжали сюда, не переводились на пищеблоке апельсины из Марокко и кофе растворимый. Ударники из ВИА могли посостязаться с лязгами буровой и так давали по мозгам и перепонкам, что искры из глаз сыпались. Впечатляло, как ползли дымы из-за барабанов под светомузыку. Это не бренчалка трехструнная.
Клепалов смотрит на плечистых, с отбронелыми ладонями слушателей и думает про себя: «Сегодня у вас встреча с искусством, ребятки. Не в дискотеке вы, где кушают музыку, закусывают ею под градусы, и равна становится эта музычка пироженке или коктейлю. С чего же начать? С «Размышления о Родине», конечно же, она близка, должно быть, и понятна вам: питали ж музыку застенчивые русские речки и деревеньки, одинокие, как вдовы, копны сена на лугах».
Но на пальце мы заостримся поначалу, читатель, да-да, на нем, миленьком. Палец – проблема из проблем. Палец – вечная проблема музыканта, играющего на струнных. Эмилио Пюжоль, письмо которого приведено в словаре-справочнике тюменца Михаила Яблокова «Все о гитаре», заявляет резко и прямо, что вопрос о звуке, производимом ударом ногтя или мякотью пальца, существует с тех пор, как существует струна, приведенная в вибрацию ударом пальцев. Среди древних уже Плутарх в своих «Кратких замечаниях» писал, что звук, полученный прямым прикосновением пальцев, удар мякотью, как сказали бы мы. Это подобно тому, как извлекает знание из природы натуралист, ни одна ж космолетная станция, ни один автомат, робот не заменят живого глаза натуралиста.
Я много общался с известным ныне всему миру композитором-балалаечником Юрием Клепаловым. Легко себе и представляю его на Самотлоре, где довелось бурматросить в море недр и мне аз грешному.
…Взял музыкант в руки балалайку, и полилось счастье, как Волга-речка, и сам обрадовался, и всех радовать стал.
Мускулки лица артиста искрились блестками музыки, боли и радости, мятущимися волнами переливались по нему. Мысль его витала по самым дальним весям Руси…
Много лет пробивался сибирский наш музыкант-«народник» к сольной игре на балалайке, к уникальному ее голосу, который бы не подавляло, не угнетало никакое сопровождение. Если ты в ансамбле, то рояль или оркестр забьют, заглушат, смикшируют огрехи. А тут – голенькая балалайка. Дерево звука со всей кроной его прослеживается от ствола до последнего листика, все по слуху. Это – форма бесстрашия. Выступая на полевых станах, в заводских цехах и концертных залах, искал ключ к сердцам людей, через всевозможные варианты пытался пронять их: исполнял песни, наигрыши, обработки классических произведений и собственные композиции. Верил увлеченный музыкант в эту исторгнутую им из бытия истину: «Жизнь станет музыкой, если музыка станет жизнью. Музыка тогда достигает своей цели, когда она становится сверхмузыкой». И наступил момент, когда появился долгожданный отклик.
Это случилось в Болгарии. Именно там, вне границ родной земли, ворохнулась она в его сердце всей громадой. Как ворохнулась Россия у Гоголя в Италии, где он написал лучшие о ней страницы. Так и ухватил Клепалов в Болгарии коронный свой жанр сочинения-размышления, будто перо Жар-птицыно выдернул.
Первое композиторское творение навеялось ему, когда ходил он узкими мощеными крупной брусчаткой улицами в маленьком городке у предгорий Стара Планины, слушал напевную старославянскую речь. В разливе зелени у реки назойливо, как жалейка, звенели цикады, в травяных заводях гулко кричали охваченные брачным томлением молодые лягушки, самые музыкальные, наверное, существа в мире. Западали музыканту в душу пейзажи с черепичными крышами, древними церквями и задорными генерал-петухами с полыханием яровистого золота от низа по самую дужку и выше. И щемить стали сердце ему воспоминания о зарастающих бурьяном, заброшенных деревеньках сибирских, Тавде-речке с поющими берегами, излучинами из кварцевых крупнозернистых песков, волглыми от рос травами на островах. Виделся ему мысленно утренний молочный туман, когда зажигается он на солнце и горит, как перламутр. Слышались музыкальные в акустике надводных пространств басы коров. Вспоминались минуты, когда песок, волны, солнечный свет и мелких речных чаек с черными чепчиками на головках он ощущал, как друзей-сокровенников, и улавливал тонким музыкальным слухом своим, как шелестит от дуновений ветра, поет позолота-кожица на смолистой сосне. Ну, где еще услышишь, как поет она вся плотью счастья и будто окутывает тебя облаком волосяно-тонких перезвонов нежнейших чешуек!
В Болгарии впервые на премьере пьесы «Размышление о Родине» в концертном зале «Балкантуриста» почувствовал музыкант, что удалось ему душу оркестра разбудить в балалайке. И смог музыкант вылиться не только русской удалью и ширью, но и напевностью Италии, сдержанностью туманного Альбиона, энергией тех земель, где зажигаются огнем фламенко. У немцев, итальянцев, испанцев, японцев, венгров, шведов, англичан вышибал слезу проникновенной своей игрой артист-сибиряк, единя их своей ладой-балалайкой, сокровением ее струн в космолюдинное человечество. Так единит любовь в высшее дружество мужчин и женщин. Он стал дипломантом Всемирного фестиваля студентов и молодежи в Москве. Другого такого мастера, который раскрывал бы тембровую игру русской балалайки, в нашей стране нет.
Мы говорим с Юрой в одну из очередных творческих его командировок в Тюмень (перебравшись в столицу, тешил теперь душу свою наездами к нам). Снова он мой гость. В окно снописто падают лучи солнца. Клепалов очень живописен в золоте весеннего света.
Не могу удержаться, чтобы не пошутить с другом, и, лукаво улыбаясь, заявляю ему:
– Никак не могу определиться, как вас теперь называть? Маэстро, чинно-благородно или в запростулю, как было у нас с тобой ранее, Клепа?
– Валяй, как желается, батенька.
– Ну, так вот, Клепушка, пять лет уже пребываешь ты в Белокаменной. Признайся ж, отчего в Москву дернулся?
– Вопрос нелегкий. Был я там наездами из Тюмени и острей еще чувствовал, что тесновато мне дома.
– Поблудить захотелось по земному шару?
– А хоть бы и так. Конечно, тут я мог бы стать профессором…
– Бери выше, Клепалыч!
– Или даже народным артистом. Ну а дальше-то что?
– Кулики на это учены, Клепа, мой дорогой: хвалят свое болото ужасти как.
– Вот-вот. Творчество, Петрович, не терпит застоя. И сменил я место жительства, чтобы обрести новые краски, новые тембры, новые идеи. Так многие поступали. Шукшин, Распутин и другие. И немудрено: Москва в центре всех идей и событий.
– Всех ли?
– Вредина ты, Петрович.
– Чем богаты, тем и рады.
– В Москву вернулся Солженицын.
– Вермонт, наверное, та-а-ка-я провинция.
– Не знаю.
– Встречь солженицынскому пути в Россию двинулся Астафьев. В Овсянку вернулся, – и с шуткой добавил: – По глиссаде Михаила Жванецкого: консерватория, аспирантура, мошенничество, афера, суд, Сибирь. Так, по концовке, и декабристы сюда глиссадировали.
– Ничего себе придумал ты мне возвращение. Я лучше огородами, огородами и уйду к Котовскому… Нет, поп два раза обедню не служит. А что до Астафьева, то в Москве ему ловить было нечего. Но он же словесник, а я струнник. Это другое дело.
– Но Москва, Юра, и адовы это круги политики. Как и литературы Садового кольца, впрочем: змеиный роддом она. Переделкинский дележ дач – это ж беспределкинский космический балдж. Не сковырнешься в бездну, где Вергилий уже не поможет?
– Да, надо уметь не потерять голову там. Многим художникам это удавалось. Именно Москва подняла на мировую высоту Бунина, Есенина, Чайковского, Рахманинова, сделала их достоянием нации.
– Бери выше.
– Земли всей. Принимаю твой намек.
– Дружок-москвичок из наших весей сказал мне как-то, что Москву рассматривают часто, как пъедестальное место для вышних деяний. А в ней просто можно жить. Обывать, так сказать.
– Ну, уж я в эту купель не нырну.
– Верю.
– Москва-то как раз и сильна провинцией, Петрович. Я, к примеру, остаюсь провинциалом в самом хорошем смысле слова. Не потерялся в коловерти Москвы. И на это потребно было, конечно, мужество духа… Балалайка не дает увести с пути истинного.
– Ну что ж, Клепушка, желаю тебе успеха и удачи! Балалай дальше и дольше.
