Зимняя ночь долгая. Конца-края, кажется, ей нет. Все метет. Окна залепило снегом. «Светать пора. Пойду откопаю свое логово от заносов, небось, и дверь-то не отпереть – с вечера буранит, не зря военные отметины напомнили о себе. К непогоде, верный знак», – думает старик.
Семенычу много лет. Старый фронтовик, офицер. Имеет боевые награды, но удивительно скромный человек. В деревне с рождения, отсюда и на войну провожали, сюда посчастливилось живым вернуться. Женился на местной красавице, и вот сюда же пожаловала старость его. Сельчане любили Семеныча за рассудительность и доброту. Уважали за руки его золотые. Но главное, что сделало его знаменитым в деревне и окрест, – это искусство класть печи.
«Охо-хо», – воткнув лопату в снег, распрямился Семеныч, чтобы передохнуть. Снегу и впрямь невпроворот. «В ограде как по мерке кто сыпал – вровень с голенищами пимов, как раз к рассвету управлюсь», – посмотрев в небо, вздохнул старик. И вдруг услышал какой-то писк. Стукнули ставни, сорвались с крючков, надо, как затихнет эта свистопляска, закрепить. В эту минуту ветер, словно услышав упрек, затих. И в тишине еще явственнее обозначился тоненький жалобный писк.
Старик отворил ворота, и перед его взором предстала удивительная картина. В снегу барахтался маленький серый щенок.
– Подкидыш? – опускаясь на колени, улыбнулся Семеныч. – И как это угораздило тебя в этакую-то пору очутиться у избы нашей? Э-э-э, да как не околел-то, ну, полезай-ка.
Он снял шапку, положил в нее щенка, крепко прижал к себе и поспешил в дом.
За окнами белело. Супруга Семеныча истово молилась на образа, где, как маленькая заблудшая звездочка, теплилась лампадка.
– Чего огня не зажигаешь? Думал, спишь еще.
– Да не спала я, слышала, чего-то бормотал все.
Оглянулась на мужа, и рука, занесенная для положения креста, застыла в воздухе.
– Что там?
– Подкидыш, – сказал старик. И тут же вывалил щенка на половичок.
– Хороший какой, – выдохнула старушка.
– В избе поживет, покуда хоромы ему не излажу. Славный будет кобелек. Будем звать его Бураном.
– Буран, – погладила хозяйка щенка и, как бы одобряя решение мужа, добавила: – в буран найден, стало быть.
И стал жить Буран у Семеныча. В ограде построил старик для собаки просторную конуру.
– Тут живи, знай место, – почесывая за ухом Бурана, говорил хозяин. – На цепь сажать не стану. Цепь – это плен, неволя, а в плену, в неволе какая жизнь, так – существование. А ты пес разумный, полной жизнью жить должен, и себе, и мне, хозяину, в радость.
Прошла зима. Буран вырос. Густая шерсть его переливалась серебром. Широкие мощные лапы у когтей были с чернотой, отчего казалось, что пес обут в тапки. Голова была большой, тяжелой, с обвислыми мягкими ушами, с черным замшевым носом и с какими-то совсем не собачьими большими черными глазами. Взгляд у пса был особенным. В нем словно отражалась собачья душа.
Семеныч все больше привязывался к Бурану. Он научил его здороваться, приносить полешки, топор, рукавицы, шапку, ездить с ним на мотоцикле. У Семеныча мотоцикл с коляской, старенький М-72. В лес за грибами, за травой или по другой какой надобности соберется, бывало, а Буран тут как тут, прыгнет в коляску и ждет выезда.
Вот как-то занемог Семеныч. Лежит в койке, не подымается. От завтрака отказался, и обед уже близится, а сил подняться нет. Буран с улицы в двери скребет, беспокоится. Отгоняла его хозяйка, отгоняла, а он не унимается. Тогда Семеныч крикнул: «Погоди, Буран. Чуть-чуть подожди, и поедем». Собака тут же успокоилась. Вскоре супруга и говорит хозяину: «Ведь Буран-то в люльке битый час сидит». Пришлось подыматься Семенычу и ехать за деревню.
– Ну вот что ты делаешь, – после выговаривала жена, – здоровья нет, а он на поводу у пса идет, подумаешь, государь какой, катать его.
– Просто непорядочно это – собаке врать.
Лето пролетело, осень прошла. В деревне все знали о преданном друге фронтовика. Однажды сосед решил навестить Семеныча. Вошел во двор и застыл в испуге. В двух шагах от него лежит здоровенный пес. «Туман, Туман», – ласково приговаривал сосед, медленно продвигаясь вперед. Хозяин услыхал, вышел навстречу и поправил гостя:
– Не Туман он, а Буран.
Вытерев испарину на лбу, сосед поздоровался с Семенычем за руку и выдохнул:
– Черт его знает, помню, что какое-то ненастье.
А ненастье уже гнало по дороге снежные барханы. Близилось Рождество.
– Что-то ты не спешишь за отоваркой в магазин. Фронтовикам, говорят, дефицитные продукты отпускать будут, – за утренним чаем заметила хозяйка.
– Вот спасибо, напомнила. Настоящая любящая жена, – не то с иронией, не то с обидой проговорил Семеныч. – Да неуж я пойду орденами бряцать, расталкивать баб, ребятишек, чтобы полкило колбасы к ужину получить? Чего зря Бога гневить, голодными не бываем.
С этим и вышел из-за стола. А на утро следующего дня, открыв дверь на улицу, Семеныч от удивления даже присел. В зубах у Бурана была увесистая палка вареной колбасы. Пёс держал её аккуратно, не повредив упаковки.
– Вот шельмец, и откуда приволок ты дефицит этот?
Тут же были выдвинуты две версии: либо какая-то недальновидная хозяйка в сенях схоронила колбасу до праздника, либо грузчик вороватый из магазина припрятал лакомство в снег. Но награду Буран получил – большой пласт «Докторской».
Весной старый фронтовик заболел. Буран грустил и все чаще просился в дом.
– Пусти ты, мать, животину, нешто не слышишь, как умоляет об этом собака?
Хозяйка отпирала дверь. Буран бежал к хозяину, лизал ему руку, лоб, волосы и крепко-крепко прижимался.
– Ну, ну, Буранушко, – легонько отпихивая собаку, приговаривал старик. – Мы еще поживем. Вот поправлюсь, переложу печь и поедем с тобой, дружок ты мой разлюбезный, в лес – веники будем ладить. Много, много у нас, Буранко, работы.
Пес слушал и вдруг совсем не по-собачьи заглянул Семенычу в глаза.
– Смотри-ка, мать, Буран плачет.
Пёс сидел неподвижно, по морде, мимо замшевого носа, ползла крупная прозрачная слеза. Когда она исчезла, Буран жалобно, протяжно завыл.
Семеныч умер на рассвете. Буран, не переставая, выл, метался, не принимал еду. Ни на какие слова он не реагировал. Ближе к ночи сын Семеныча, чтоб хоть как-то успокоить пса, вынес ему фуфайку хозяина.
– Может, запах отца успокоит.
И впрямь после долгого воя Буран затих. А утром всех поразила картина разыгравшейся собачьей трагедии. На разорванной в мелкие клочья фуфайке лежало бездыханное тело собаки. Передние лапы были, как у человека, прижаты к мощной груди, и в них зажат рукав хозяйской телогрейки. Сердце собаки не выдержало потери дорогого и самого преданного друга.
История эта до сих пор, как легенда, передается из уст в уста и очень часто в деревне этой можно наблюдать, как пацаны, играя с щенком, ласково называют его Бураном.
