Продолжение. Начало в №№ 20 и 22
Наконец все разошлись, и последние лучи осеннего солнца, принятые окнами под куполом церкви, освещали ее нутро таинственным светом. Монах с семинаристами на автобусе отправился в Уктуз, где у Тимы при церкви был домик для ночлега, Тима предупредил заранее, что поедет со мной на машине. Когда мы остались одни, я понял, что Тима специально сделал так, он не все сказал в проповеди, и есть, наверное, слова для меня. Я молча стоял перед аналоем, на котором лежала икона Рождества Пресвятой Богородицы, в честь этого праздника в 1843 году был освящен большой каменный храм на нынешнем месте, мне удалось найти его фотографию. Икону эту преподнес мне Тима в день освящения места закладки священного камня и установки водружального креста, преподнес неожиданно, не предупредив. Возможно, он помнил мое желание ничем не выказывать свое участие в святом деле и хотел все-таки показать меня народу. Икона была обернута полотенцем. Тима объявил, что передает ее церковному старосте. Я вышел перед народом, поклонился Тиме, принял дар и поцеловал икону. Никто не учил, само получилось. Тима потом сказал, что все правильно.
Какая-то перемена случилась во мне, вдруг стало понятно, что церковь перестала быть только моей, а именно моею она была все эти два года, у нее появился настоятель, появились прихожане, она стала частью официальной Церкви. Своего будущего места я еще не знал, хотя понимающие люди советовали просить благословения на учебу в семинарии и служить в своей церкви, но я не мог на это пойти, и причины были.
Тима подошел, в который раз приложился к иконе, повернулся ко мне:
– Ты сам-то понимаешь, что ты сделал? Ты, Коленька, построил храм, не Бог весть какой, но служить можно. Мы с тобой престол ставили в алтаре, теперя церковь освящена, и входить в алтарь не дозволено, только священству и невинной деве для уборки по благословению. Я испросил соизволения Господа нашего и проведу тебя в алтарь, дабы ты приложился к освященному престолу Бога нашего в твоей церкви.
– Она уже не моя.
– Потом.
Он отворил простенькую дверь, мы вошли в полутемный алтарь, престол был накрыт, лежали распятье и Евангелие. Я трижды перекрестился и припал к престолу, пахло свежей сосновой доской, этот запах перебивал все другие, наполнявшие пространство.
Два дня назад мы сколотили это нехитрое сооружение и установили, закрыв прямоугольное отверстие в полу, оставлявшее на виду камень, заложенный в день освящения места для строительства церкви – 21 сентября 1996 года. Тима без устали говорил о предназначении этого предмета, прежде чем дать мне строгануть или отпилить доску, напоминал о необходимости благословиться. Мы вязали престол долго, наконец Тима сказал, что получилось, как надо, и престол встал на отведенное для него место.
Наш иконостас был самым простым, какие доводилось мне видеть, не в пример иконостасу, выполненному северорусскими мастерами для Свято-Троицкого монастыря по заказу дорогого мне человека архимандрита Тихона, там такое благородное дерево и такая кружевная резьба, что сам отец Тихон плачет, на него глядя. Мы свой иконостас к освящению сделали из простых брусков и тесинок, вставив в заранее намеченные гнезда отпечатанные в типографии иконы, наклеенные на картон и втиснутые в рамы.
Тут же стояли несколько подсвечников, сделанных Тимой и его земляком Юрой Варламовым, мастеровым и верующим человеком, я увидел как-то на епархиальных складах в Тобольске очень красивые подсвечники, но цена их была столь велика, что брать не имело смысла: можно купить всю утварь, но не суметь уже достроить церковь. В простеньких этих подсвечниках догорали последние свечи.
– Теперя скажу тебе, – Тима торжественно поднял голову. – Скажу, что если не ты, то никто, и Господь это видит. Люди не запомнят, и власти не отблагодарят. Но готовься к испытаниям, ибо совершил ты великое, примерно сказать, и не всем оно по душе. Наши страдания ничто по сравнению с Его муками на кресте, потому терпи. И гордыню выкинь из головы, смутит. Все, поехали, там ужин готов, а у нас гости.
Вернувшись домой уже затемно, я подъехал к церкви – в глубине сада она была тихой и маленькой. Обошел кругом, потрогал стены, уловил аромат каждения, исходивший из-за неплотно прикрытых дверей, отойдя, на темном небе нашел три силуэта крестов. Какое счастье видеть тобою сотворенный храм! В тогдашнем смятении я не понимал этого, осознание пришло много позже.
Тима в новом подряснике всю службу был около священства, сиял душой и лицом, праздновал. Он знал место, когда возможно было спросить у служащего монаха благословения на слово. Поклонившись, Тима подошел к центральному аналою, привычно крякнул и звонко воскликнул:
– Братья и сестры! Радостный день мы живем, и Пресвятая Дева Мария, покровительница наша, радуется вместе со своими детьми, ибо все мы – дети Бога нашего. Столько лет жили в сиротстве, и вот свершилось, по воле Господа и силами человека. Теперя есть у вас дом, приходите и говорите с Отцом своим небесным. Батюшку своего почитайте. Стар и млад знайте: волос с головы человека не упадет без ведома Господа, потому любите Его, любите и упасайтесь.
Когда ехали вместе двадцать километров до Уктуза, забыл спросить его, что он имел в виду: спасайтесь или опасайтесь? Тима много говорил не совсем мне понятного, я не всегда переспрашивал, полагая, что непонимание идет от церковной неграмотности, хотя оказывалось, что он часто ограничивался намеками, следовало подумать, как его понимать.
Еще хотел вернуть его к разговору о возможных моих страданиях, что-то не то он говорит, церковь же построена, все позади, не надо обивать пороги богатых фирм и людей, писать многочисленные бумаги районному и областному начальству, брать деньги в долг в банках и у знакомых под залог честного слова и собственного имущества, потому что церковь еще ничего не имела. Вот тогда были и ночи бессонные, и глаза в пол, когда приходили мужики за расчетом за выполненные работы, а денег нет, и неизвестно, когда они появятся.
На утреннюю службу в честь Рождества Пресвятой Богородицы собралось все село, день выдался теплый и солнечный, праздничные люди стояли вокруг церкви, ждали священников. Я отдал ключи Тиме и попросил его открыть замки. Перекрестившись, он отворил двери, женщины с букетами цветов из домашних палисадников осторожно вошли в церковь, которая еще дышала ароматами вчерашней службы. Мужчины чинно, словно на свадьбе, кучковались и не курили, тихонько переговариваясь. Цветы положили прямо на пол перед иконами, на подоконники, закрепили к косякам царских врат, к колоннам, держащим купол. В церкви стало людно и празднично. Солнце заливалось светом. Мы все были родные и близкие, малознакомых людей хотелось обнять и поздравить со счастьем быть здесь в эту минуту.
Отворились врата, и в сияющих одеждах священники вышли к пастве, громко выкрикивая:
– Мир вам! Миром Господу помолимся!
Тима стоял рядом со мной, в том же подряснике, с разбежавшейся вокруг лица бородой. Он крестился и кланялся, когда следовало, и раздраженно поглядывал на старушку по ту сторону ковровой дорожки, застилавшей центральный проход, та поминутно и суетно осеняла себя крестом. Я тихонько спросил, что его беспокоит.
– Да вон старуха, сепетит и сепетит непристойно!
Я уже почти пришел в себя, успокоился, исправно вслед за Тимой крестился и кланялся. Когда пошли крестным ходом, я отказался возглавлять процессию, дабы не нарушать своего обета. После крестного хода началось исповедание, выстроилась большая очередь. Мы с Тимой стояли в правом углу у иконы его любимого Николая Чудотворца, епископа Мерликийского, вдруг голос:
– Где он, покажите!
Мы обернулись, женщина больших лет, с лицом старческим и благородным, опрятно одетая и в белом платке с голубыми незабудками подошла к нам ближе и встала на колени:
– Спасибо тебе, сынок, за церковь.
Я опустился рядом с ней, мы обнялись и плакали. Потом мне сказали, что плакал народ вокруг нас.
Это была награда, самая высокая из возможных на земле. Другие оценки придут позже.
Продолжение следует.
