Великий и святой человек, истинный верующий православный христианин, вечный крестьянин-единоличник, фронтовик, отдавший армии 75 месяцев жизни, созидатель одной из первых в России новодельной православной церквушки, праведник и проповедник. 4 февраля 2013 года ему исполнилось бы сто лет. Он прожил 93. Рассказ о нем написан встреч времени, от прощания с ним к знакомству, ставшему для автора знаковым.
Прощение. Май 2005 года
Всякий раз, бывая на Уктузском кладбище, я гоню от себя мысль, которая навязчиво выплывает в сознании и никак не хочет исчезать, хотя суеверная неловкость немножко пугает меня. А мысль о том, как красиво, независимо и уютно умел устраиваться в жизни дорогой мой друг Тимофей Павлович, так и тут, на последнем земном пристанище, он выбрал место, лучшее из других. И не глубоко в чаще крестов да гранитных глыб надгробий, и не на самом краю, у канавы, где постоянно толкутся люди и где скот деревенский выедает сочную теневую траву; и не одиноким поселенцем, и все же не в тесноте соседей.
Его могилка прямо под березой, береза старая, может, ровесница его большим летам, но молодящаяся, раскудрявая, с тысячами весенних сережек и длинными плакучими прядями притомленных солнцем ветвей – в его природу…
Когда весенним майским днем копали могилку, нанятые мужики резонно предлагали от березы отступиться, потому как ее корневища не дадут нормально работать, но сын его Женька, Евгений, сказал бухтельно, что такова воля родителя, и от березы отступил самую малость, острой лопатой обозначив контур ямы. Корневища рубили топорами и тихонько матерились.
Мы никогда с Тимой не говорили о его смерти, хотя тема эта обыкновенна для верующего человека, всю жизнь думающего, как спасти душу свою после окончания земного пути. Тима тоже заботился о душе, и меня пытался приучить, но скоро понял безнадежность стараний и перестал упрекать за скоротечные прегрешения. Смерти он не боялся, так и говорил, что готов ко встрече с Господом и готов ответ держать за все свои грехи. Я в таких случаях протестовал, что какие могут у него быть грехи, если всю жизнь свою верил и молился, но Тима многозначительно говорил:
– Э-э-э, Коленька, все мы грешны перед Богом, а я более всех, девятый десяток живу, в год раз виноват – и то вон сколь!
Я слишком хорошо его знал, чтобы заподозрить в кокетстве, он считал себя грешником по православной традиции, ссылаясь на высочайшие авторитеты, и чаще всего вспоминал Серафима Саровского, его моления на лесном камне, его утверждения, что грешен, многажды грешен.
Тима всегда жил тихо и спокойно, и только на общественных сходах мог позволить себе высокое слово о вере и человеческой добродетели, тут его охватывал духовный порыв, он обо всем на свете забывал, говорил вдохновенно и складно, за примерами уходил в самые глубины веков православия, а потом возвращался к сегодняшнему бытию и клеймил лодырей и пьяниц. Мне довелось видеть его на встрече односельчан с главой района. Тима не особо почитал новое чиновничество, но руководитель с ним здоровался за руку, и Тима не удержался, чтобы не одернуть назойливых просителей государственных воспоможений:
– Вот ты, Степанида, вопиешь о несправедливости, что ребят трое, и помощи от государства самая малость. А знаешь ли, что Господь послал детей, дабы испытать силу материнской любви, от Бога тебе заповеданной? А ты к государству руку тянешь, которая долж-на дите голубить. Про государство нынешнее нечего сказать, растянули его по суставчикам. Но вот ты – мать, не приведи Господь в голодные глазенки смотреть, в них великий укор и страданье, а сколько же соток картошки ты нонешной весной посадила?
– При чем здесь картошка, если мне детские не платят четыре месяца? – Женщина, видно, уж не одну схватку выиграла, в старике она не видела достойного противника и отмахивалась от его вопросов даже как-то скучновато.
– О картошке веду разговор, потому что от нее идет все деревенское благополучие. Не суетись, я разъямачу: картошки накопала, капусты наквасила, свеклы и морковки кинула в погреб – и стол не пуст. А в пригончике кабанчика завела на детскую пособию, вот и мясцо. Мы пошто от крестьянской-то жизни отворотились? Демократия на тощий желудок все равно, что принудиловка. Вот если бы вы, вопиющие к руководству, не на государство детей своих обрекали, а на свой труд полагались, тогда и страна, может, веселей бы дышала.
Собрание это происходило июньской порой середины девяностых, поводов для митингов что на Горбатом столичном мосту, что в Уктузском клубе было довольно, но меня тогда испугало, что никто из зала старика не поддержал, хотя никто и не оспаривал его суждений.
Тима умер в своем домике 16 мая 2005 года. Я тогда числился корреспондентом областного сельскохозяйственного еженедельника. Редактор попросил найти достойного фронтовика и написать о нем очерк для номера в честь Дня Победы. Перебрал всех знакомых возможных героев, как-то не грели обласканные многократно имена, и вспомнил о Тиме: чего мне искать, если рядом настоящий фронтовик, служивший два года до войны и полтора после? Правда, наградами не богат, зато фотография есть еще в буденновке и красноармейская книжка, в которой помечено, что по социальному положению красноармеец Кузин есть единоличник. Редактор кандидатуру одобрил, я позвонил Тиме в субботу, в канун Верб-ного воскресенья.
– Ты вот что: приезжай после обеда, потому что мы служить будем по поводу праздника. Вход Господень в Иерусалим, слыхал? И барабан захвати, я тебе про ту войну много чего скажу.
Барабаном он называл диктофон, ему нравилось потом слышать свой голос.
Я приехал после полудня. Тима вышел за ворота своего домика, потерявшегося в густых зарослях черемухи и сирени, укрывших его даже безлистными веточками. Мы обнялись, я троекратно коснулся чистенькой его бородки, оставлявшей для собеседника только ядреный нос да ясные осторожные очи, поздравились с праздником. Тима весело доложил:
– Послужили хорошо, народишку, верно, немного, но и так ладно. Я уж пообедал, расскажу тебе, как было дело в войну. Обожди, дак мы уже писали про это на барабан.
Пришлось еще раз объяснить, что газету интересует только военная сторона его биографии, его восемьдесят месяцев службы, без веры и каждодневной Божественной помощи, как он говорил.
– Тебя кто такому научил? – Тима смотрел на меня снизу вверх с нескрываемым сочувствием. – Мыслимо ли допустить, что мы победили врага только оружием да атакой? Глупость сказал твой редактор, а ты повторил. Ладно, скажу, как знаю, а ты после выбирай.
День был очень теплый, как летний, даже солнце припекало, несмотря на то, что апрель. Мы сели в тени дворового навеса, старик в плетеную качалку старой еще работы, я – на чурку для подколки дров, какая есть в каждой деревенской ограде. Он очень любил говорить, способности проповедника по жизни не пригодились, потому использовал всякую возможность общения и разговора. В рассказе Тима заводился, разгорался, речь его становилась вдохновенной и красивой. Я давно уже заметил, что приятно слушать людей убежденных, знающих за собой правду, им не надо придумывать фразы, довольно оформить мысль в слово. Впрочем, мы еще вернемся к ораторским способностям Тимы.
Он говорил о войне, как крестьяне говорят о посевной или жатве: была, мол, такая работа, и кровью истекали, и друзей хоронили, и выжить хотели, только не любой ценой. Время от времени рассказчик мой сбивался на нежелательную колею, например, о мотивах обращения Сталина к православию и как это помогло в военных делах. Предупредивший заранее о нежелательности такого уклона очерка, я настойчиво возвращал Тиму к земным делам.
Продолжение следует.
