Буквально вытащив из-под рук чтящей порядок мамы, спасла от «расправы» четыре номера «Дружбы народов» за 1990 год. У нас дома всегда любили толстые журналы. В разные годы выписывали «Неву», «Новый мир», «Юность», «Москву», конечно, «Роман-газету» и в конце восьмидесятых – начале девяностых «Дружбу народов».
Мои родители не были гуманитариями, отец работал обычным шофёром в строительном управлении, мама – в заводском отделе кадров, они свято верили в идеалы коммунизма, с удовольствием ходили на демонстрации и, боюсь, толком так и не узнали, что означает слово «диссидент». Но эти журналы, от которых нет-нет, да и налетал пусть слабый, но манящий запах инакомыслия, читали запоем.
Они лежали у нас чаще всего на кухне, где мама долгими вечерами готовила первое, второе и третье на всю семью, не отрываясь от Астафьева, Распутина, Рыбакова, а отец, приезжая на обед, сначала брал в руки новый номер, а потом уже ложку.
Сейчас, считает мама, можно всё купить в книжном магазине, поэтому незачем хранить старые журналы. Увы, это далеко не так. Возьмём в руки ту же «Дружбу народов», благополучно скончавшуюся в наше демократическое время. Интереснейшая публицистика, как ни странно, не потерявшая своей актуальности и через десятки лет. Тонкая, полная национального колорита проза, густо сдобренная в перестройку запрещёнными ранее темами. Поэтические подборки, новые имена, яркие репродукции во вкладках. Казалось, всё, о чём можно было раньше говорить только на кухнях, перекочевало в этот журнал к началу девяностых.
Вот стихи Юлия Кима, песни которого уже пели все, а имя только начали узнавать, ведь корейско-еврейский сын бывших политзаключённых в мелких титрах в очередной кинокартине проходил под именем Ю. Михайлова. Как правильно он выразил в своей поэзии всеобщую великую «русскость», о которой его друг Игорь Губерман потом напишет четверостишие:
Изверившись в блаженном общем рае,
Но прежние мечтания любя,
Евреи эмигрируют в Израиль,
Чтоб русскими почувствовать себя.
В «Московских кухнях» Юлия Кима русская боль за свой, русский (!), народ, который в то время ещё не прятали стыдливо за куцым именем «россияне»:
Чай да сахар, да пища духовная,
Но еще с незапамятных пор
Наипервейшее дело кухонное –
Это русский ночной разговор,
Где все время по нитке таинственной,
От какого угла ни начни,
Все съезжается к теме единственной,
Словно к свечке, горящей в ночи:
– Россия, матерь чудная!
Куда? Откуда? Как?
Томленье непробудное,
Рывки из мрака в мрак...
Труднее и извилистей
Найдутся ли пути?
Да как же: столько вынести
И сызнова нести!
И об этом же общем кресте рядом в журнале пишет белоруска Светлана Алексиевич в повести «Цинковые мальчики»: «У нас было много богов, одни теперь на свалке, другие – в музее. Сделаем же богом Истину. И будем отвечать перед ней каждый за своё, а не как нас учили – всем классом, всем курсом, всем коллективом… Всем народом… Будем милосердны к тем, кто заплатил за прозрение больше нас. Помните: «Я своего друга… Я свою правду в целлофановом мешке с боевых нёс… Отдельно голова… Отдельно руки, ноги… Сдёрнутая кожа…». Лев Толстой окончил «Войну и мир» на границах Отечества. Русский солдат пошёл дальше, а великий писатель за ним не пошёл… Всю жизнь теперь на нашей земле эти могильные красные камни с памятью о душах, которых уже нет, с памятью о нашей наивной доверчивой вере».
Повесть об Афганистане читать невозможно даже сейчас, после того как телевидение приучило нас совершенно спокойно смотреть на льющиеся потоки крови и сцены нечеловеческой жестокости. Но читать надо, потому что мы всё забываем, потому что забываем себя. И я не вижу «Цинковых мальчиков» в книжных магазинах. А вы видите?!
А ещё в постперестроечных номерах «Дружбы народов» туркмены, осетины, армяне, латыши много и тревожно говорят о русской культуре, которая стала частью их самих, а теперь умирает, о роли России в их жизни. Их споры трогали и задевали, не оставляя никого равнодушным. Я скучаю по тем временам. И до сих пор считаю Чингиза Айтматова, Василя Быкова, Нодара Думбадзе представителями одной со мной культуры. Вот такая вот Дружба народов.
