В светлый день 9 мая были мы с женой на даче. Москва принимала парад с новым Президентом России В. Путиным. Для меня же «Прощание славянки» и другие марши звучали в сознании, когда я под нежарким солнцем вскапывал лопатой картофельный надельчик. Вечером встретил нас оживленный город.
По центральной улице Тюмени неслись с праздничными сигналами и флагами легковые машины. На них плакатные надписи: «Спасибо деду за нашу Победу», «С Победой!» и прочее. На крыше одного авто укреплен был макет пулемета «Максим»… Это тот краешек празднования 9 мая, что зацепили мы с женой. Утром получил электронку из Нью-Йорка от ученого-буровика, выдающегося в отрасли инженера-изобретателя, с которым работали на Самотлоре, Юрия Цырина. уйдя на пенсию, он уехал к сыну в Америку, воссоединился, как говорит, с семьей и стал там писателем и журналистом. Осуществил мечту молодости, грезы свои о поэзии. Итак, привожу письмо его.
Дорогой мой Саша!
Во-первых, с Днем Победы! Еще имею право поздравлять, поскольку не опоздал: у нас продолжается 9 мая и не завершились телефонные звонки с поздравлениями. Не завершились и устные беседы по поводу сегодняшней даты. Печально, что разок-другой услышал и мерзкие, хамские, сытые изречения об этом Великом Празднике. Слава Богу, они редки на фоне нормального восприятия подвига советских людей. И с горечью понимаю, что не от американцев исходит эта вонючая жвачка “исторических размышлений”, а главным образом от сытых российских демагогов. Не хочу развивать эту тему и не зову к лакировке истории – пусть историки добросовестно трудятся и добывают свои истины. Но ведь есть и нормальные нравственные нормы поведения. Мне, например, понятно, что светлый праздник народа нельзя портить. Но ведь кое-кому ужасно приятно в кругу людей, объединенных в момент праздника высокими чувствами, вдруг смачно пёрнуть... Такое вот гордое самоутверждение...
Ну, да ладно! Хочу сказать пару слов о другом. С искренним интересом побывал в твоем “Философском клубе” Федора Андреевича Селиванова. Не буду сейчас увлекаться комментариями. Просто говорю: интересно – так держать!
И вот какая у меня возникла незамысловатая мысль. Мне кажется, что хотя ты стал для меня новым писателем, к которому мне надо еще привыкнуть, а я для тебя символизирую некую традиционность мироощущения, из которой ты уже выпорхнул, но мы вряд ли стали друг для друга “инопланетянами”. Думаю, нам пока не грозит равнодушие к общению друг с другом. И для этого есть надежная основа: мы вышли из единого мироощущения нашей молодости и ни в малейшей мере не стали равнодушными – наши души трудятся и день, и ночь, и день, и ночь (как и обязаны по Н. Заболоцкому). Пусть так и будет – подольше!
Твой Юра.
Здесь я как автор вернусь как бы назад сюжетно и дам ту выдержку из романа «Самотлорский Спартак», которую я посылал в Нью-Йорк Юрию Цырину.
НА ВСТРЕЧЕ В “ФИЛОСОФСКОМ КЛУБЕ” Фёдора СЕЛИВАНОВА
Читал я кусок про Лобнор. Это озеро представляет, как писал о нем Пржевальский, неправильный эллипс, сильно вытянутый от юго-запада к северо-востоку, точно по птичьему курсу к родине обетованной. И был в аудитории человек, которого картина эта взволновала. Это была женщина. По блеску глаз я улавливал ее волнение. В аудитории витали флюиды куска одной поэмы, которой она впечатлилась лет 15 назад. Попросила переписать ее для себя. Автора не знает. Но все годы живет в ее кровотоке этот стих. Лебеди в сознании этой женщины и лебеди Лобнора космолюдинно единились в одну стаю. Если бы я мог читать волновую клинопись духа, я бы услышал в параллель своему чтению:
Летели лебеди устало,
Поля окутывала мгла.
Небесной грусти и печали
Был полон каждый взмах крыла.
Летели лебеди печально:
Попутный ветер изменил.
И лебеденок, третий в стае,
Давно об отдыхе молил,
А старый требовал терпенья,
Мол, погоди ты, погоди,
Мы сложим крылья,
Смочим перья, лишь
Встретим воду впереди.
И вот внизу отрадой вечной
В глаза блеснула им вода,
По-за деревней озерочко
Немногим более пруда.
Ах, как приятно, обессилев,
Снижаться было им, паря,
На этот плес, как небо синий,
И тихий. Что пред ним моря!
На кипень белую слетели,
Спустились птицы свысока
На озерко, и в самом деле
Похожее на облака.
И видел стаю из кабины
Шофер, жестокая душа,
Сквозь гроздья красные рябины,
Сухие пики камыша…
Если б я мог считывать текст с волновых листов книги, которая жила в пространстве моего чтения, я бы проник в сердце той драмы, что разыгрывалась с лебединой стаей. Мы ждали птиц на Северах наших и пели на комсомольских хуралах:
У нас метут снега,
У нас гудит пурга,
И голосов совсем не слышно птичьих,
И где-то там вдали
Курлычут журавли,
Они о родине заснеженной курлычут.
Летит печальный клин,
И весел лишь один,
Один какой-то журавленок-несмышленыш.
Бедный лебеденок, пацанчик мой дорогой, как же неотвратимо, слетышек атмосфер Лобнора, ты опускался паряще, изнемогая от усталости, на кипень вод-облаков под пулю-дуру хладнокровного, злорадно-жадного шофера-Ирода. Каким же потрясающим реквиемом звучали строки этой трагедии, изливаемые страдальческим сердцем женщины-матери, что поседеть могла в одночасье от этого неотвратимого горя, к какому торсионно вел сюжет одного из миллионов событий в планетном мире моего дома под звездами. Колыхать будет волна тельце дергающейся птицы и кричать детский клювик. Струйка крови начнет расплываться в горизонты озерочка и неба, запылает Вселенная. Тот это случай, о котором в писательской среде говорят, что мы не знаем, как наше слово отзовется. А я решил почитать главу из нового своего романа так, как это бывало некогда в известных мне по литературе салонах. В гостиной Майковых, например, как вспоминал Григорович, можно было всегда встретить тогдашних корифеев литературы; многие являлись с рукописями и читали свои произведения. В случае со мной мое Слово нашло отклик в клокотанье человеческого сердца. Круглолицая женщина – доктор философских наук, профессор Нефтегазового университета Любовь Николаевна Шабатура сказала, что лебедей, о которых она прочитала собравшимся, шофер тот, сидевший в засаде, начал стрелять. И в контрапункте с лобнорским лебеденком звучало письмо в газету бабушки Августы о судьбе белой лебеди, которую убил охотник над заливом в архангельском небе. Слушала этот стих неизвестного ей автора Любовь Николаевна в машине, когда они лет пятнадцать назад по природоведческой линии ехали в Ялуторовск. Проникновенно читал его директор школы имени Декабристов из этого города, Герой Социалистического Труда Яков Власович Бородин. Женщина плакала. Слезы катились по ее лицу, что волновало и чтеца. Если о нем говорить, то галлюционно видел он в этот момент и картину, которая предстала перед его взором, когда читал он роман Кретьена де Круа о Персевале, что видел «диких гусей полет, коих снег ослепил… Ястреб нашел одного из них, покинутого стаей. Он поразил его, ударил столь сильно, что тот камнем вниз полетел… И Персеваль видит примятый снег, где лежит гусь, и кровь, появившуюся вокруг. Эта свежая кровь ему кажется той, что была лицом его возлюбленной. И он думает до тех пор, пока не забывается, ибо именно так он видел на полотнище лицо своей любимой – ярко-красное, помещенное на белом, как эти три капли крови на снегу появились… Были глаза ее на мокром месте и в те минуты, когда в зальчике звучало про Лобнор. Конечно, я был взволнован таким восприятием своего текста. Выступил еще доцент университета Денис Чернышев. Как оказалось, я знал его маму, хорошую лирическую поэтессу Ольгу Чернышеву из Ишима, – город означен в моей душе, как столица «Великой озерной страны», где я некогда рыбоводничал в научной экспедиции, и звучали в небе ударами гонга лебединые клики. Стихи Ольги воспитывали хороший литературный вкус у парня, который помнил наизусть строки любимой и близкой ему поэтессы-мамы про Ишим, про то, что в этом городе
Плещут закаты, и в окнах рассветы горят.
В городе маленьком весны, как солнечный сад…
Слова из песни прольются, будто невзначай, и повторятся в водах вешних, прозвучат и в сознании сына:
Есть у города имя-отчество,
Позабыть его не спеши.
И мне было ценно слышать мнение Дениса Чернышева, в ком живет жажда по настоящему герою эпохи, который бы жил и действовал, перерастая свое время.
«Не отставай от века» – лозунг лживый,
Коран толпы. Нет: выше века будь!
А. Н. Майков.
Отмечу еще, что мама сумела воспитать сына на русской классике, на хорошей, истинной прозе и поэзии. А с чем столкнулся молодой ученый ныне, в начале нового века? Первое десятилетие в литературе стали править бал литературные «нулевые», подняться, может быть, было невозможно. Вот и написал молодой современный критик из плеяды «Братства кольца» Евгений Ермолаев, отчего далеко не всем молодым критикам не хватает значительности высказывания, и что это вообще проблема нашей незначительной эпохи и нашего бессмысленного общества (выделение А. М.). Но давайте подумаем, а что, значительной она была в пору, когда писали классики и вышла литература из «Шинели» Гоголя? Тогда не было массы бессмысленного в обществе? Все это было, и литература в целом являла собой как раз его зеркало. При всем при том она, литература, не испортилась, хотя могла бы…
Продолжение следует.
