Жизнь свела их на закате жизни. Две усталые женщины, приходившиеся матерями сыну и дочери, звали друг дружку по старинке, сватьями, но взаимной приязни, увы, никогда не чувствовали.
То ли разница в возрасте давала о себе знать, то ли по-разному прожитые годы. Их дети, прихватив с собой ребятишек, уехали отдыхать в солнечную Турцию.
– Отдохните хоть чуть-чуть, – сказала «молодая» сватья, – не сомневайтесь, мы уж как-нибудь здесь не пропадем!
Крепко подумав, дети оставили их вдвоем в деревне. Позвонили по приезду, потом прислали СМС. И, наконец, втянулись в турецкое пляжное великолепие по полной, пребывая в счастливом неведении о том, что в мире остаются безнадежные больные и уже несбыточные ожидания.
Две сватьи, оставшись вдвоем, делали запоздалую попытку породниться душой. Дни той, что разменяла девятый десяток, были сочтены. «Четвертая стадия, неоперабельная опухоль», – сказала ее сыну женщина-врач, навестив больную еще в городе.
Прожили день, прожили два. Говорили только по необходимости: больную старушку все больше допекал склероз. Старый перелом шейки бедра давал ей возможность вставать и передвигаться очень медленно, с помощью дюралюминиевых ходунков.
Нацепив очки в строгой монашеской оправе, старшая по возрасту с утра до ночи читала свой «Молитвослов». Без ошибки чеканила «Символ веры» и ни разу не сказала плохого о бывшем муже, с которым изрядно намучилась в первую половину жизни. Все чаще старая впадала в далекое детство.
Ела плохо, подолгу откашливалась по утрам. Только нажим: «А то не дождемся Володю!» – помогал уговорить ее на пару ложек каши и молока. Трофические язвы на ногах старухи не поддавались никакому лечению. Поменяв с утра бинты, молодая сватья вскорости обнаруживала их лежащими на полу возле кровати. Родственница мучалась от нестерпимого зуда заживающих ран и по десятому кругу отмирающей плоти.
Дни проходили, похожие один на другой. Незадолго до возвращения детей смертельно больная старушка однажды выдохнула: «Ну, все», и с этого дня начала бесконечно повторять одну и ту же фразу:
– Простите меня все, и я всех прощаю…
Звучавшее смиренным рефреном покаяние говорило только об одном: конец этой мученицы близок. За прошедшие дни обе сватьи не только привыкли друг к другу, но и почувствовали наконец родство. Вот сметет их, как лепестки розовых бальзаминов, ветром скоротечной жизни, но на земле останутся их дети, внуки. Пусть хоть они будут здоровы, веселы и счастливы.
Наступил тот день, когда пришлось срочно идти за священником. Молодой доброжелательный батюшка помнил ту, к которой его позвали в последний раз, еще по временам ее работы в резиденции Владыки.
– Ты помнишь меня, Валентина? – следя за рассеянным старческим взглядом старухи, спросил облаченный в темные одежды священнослужитель.
Она отрицательно покачала головой, но вид ее был очень довольный. Содержимое небольшого саквояжика, с которым появился на пороге человек из ее привычного мира, его деловитые приготовления к таинству исповеди, первые слова молитвенного зачина сделали свое дело: старушке хотелось снова жить, наводить в этом мире чистоту и порядок. С трудом наклоняясь в разные стороны со своего низенького стульчика, она подбирала с пола невидимые соринки и улыбалась своим мыслям. О чем они были, эти мимолетные, ненадежные мысли?
– Может быть, ты хотела бы покаяться в каких-то грехах? – издалека донесся голос батюшки.
Старушка еще раз отрицательно мотнула головой и продолжала чему-то улыбаться, будто продолжая прерванный разговор с белокрылым ангелом.
Потом вернулись, успев все-таки увидеть ее живой, загорелые сын со снохой и веселые внуки. Через пару дней на ногах у бабушки появились сиреневые трупные пятна. Развилась гангрена, и просторный дом наполнился ее криками и стонами. Ногу вскоре ампутировали в областной больнице. Умерла она там же, на больничной койке.
…Гроб с телом стоял в кафедральном соборе всю ночь перед похоронами. Богомолки, осенив себя крестом, время от времени изумлялись: перед ними, красивая и торжественная, лежала не похожая на себя, вчерашнюю, Валентина. Казалось, их давнишняя знакомая была очень счастлива.
…После венчания сына со снохой, много лет назад, выражение ее лица было таким же. И Владыка, помнится, передавая молодым от себя коробку конфет, тихо спросил свою скромную помощницу:
– Валентина, ты рада?
Она тогда уверенно ответила «да», а высокий священный чин быстро взглянул на нее с незнакомой улыбкой. Это был всего один короткий миг великой человеческой грусти.
