Послав свою рукопись в Москву на предстоящее IX Всесоюзное совещание молодых писателей, я стал ждать вызова. Это было осенью 1988 года. Узнав об этом факте, весьма влиятельный, по его стойкому самомнению, ныне покойный, бывший ответсек Тюменского отделения СП СССР Евгений Ананьев-Шерман, при котором за полтора года до этого я был принят на должность литконсультанта, как-то уж очень навязчиво, участливо стал предлагать мне всяческую покровительственную поддержку.
Мол, просто так, от души, как-де, начинающему автору… Давайте-ка, Мишенька, я вот сейчас же позвоню секретарям правления Поваляеву, Скворцову, Иванову-Сидорову-Петрову, в общем, всем, “кому нужно”, и вашу рукопись быстренько-быстренько рассмотрят вне очереди и со “стопроцентной гарантией положительного результата”. А там, глядишь, вы получите вызов, успешно пройдёте совещание, станете лауреатом, получите рекомендацию в литинститут или даже в члены Союза…
Но гордый, честолюбивый и дерзновенный Федосеенков, не раздумывая, отказался. “Не пристало будущему русскому классику прибегать к суетливой помощи каких-то ушлых деятелей от писательской бюрократии!”. Примерно с такой категоричностью и самомнением сказал я себе. Тем более что и времени-то впереди почти целый год – совещание должно было состояться лишь в июне 1989 года. Успеется. Всё и так прочтётся и по достоинству оценится… “Ну что ж, нет так нет… На нет и суда нет”, – старик Шерман, явно не ожидая от юнца столь бесцеремонного отказа в своём дражайшем содействии, как-то разочарованно осёкся, поперхнулся, недовольно покашлял в кулак и сходящуюся в квадрат седую бороду. И больше к этому разговору никогда не возвращался. Хотя всё так же, как прежде, лукаво-улыбчиво здоровался со мной. И по-прежнему при случае называл Мишенькой. От чего меня коробило. Ответственное же кресло вместо него теперь занимал Сергей Шумский.
И вот со времени отсылки рукописи проходит полгода, на дворе весна. Вызова нет. Май кончается – тишина. Что делать? А, была не была! И, отпросившись у Шумского, самотёком прибываю в столицу. Завтра начинается совещание. Поинтересовавшись в большом Союзе на Поварской, какова судьба моих творений, я увидел искреннее сочувствие на лицах организаторов, поскольку таковой фамилии из Тюменской области они и в упор не видывали. И предложили мне самому поискать свои бумаги тут, на первом этаже, в одном подсобном помещении. Комната приблизительно три на четыре и высотой не меньше двух с половиной метров была ажно до половины забита разноцветными и разнокалиберными папками. Порывшись час-другой, я с помощью невероятных усилий и очевидного везения отыскал свою, даже не вскрытую, со всеми сургучами, бандероль со стихами… Вот тебе и прочтётся! После чего меня наконец-то включили в общий список участников, состоявший примерно из шестисот фамилий.
Не буду вдаваться в подробности по поводу того, где я остановился, где и как непосредственно проходило совещание, скажу лишь, что пометавшись между семинарами Васильевой и Старшинова, выбрал последний. Самое интересное, и это не могло не радовать, что ветеран, поэт-фронтовик Николай Константинович Старшинов помнил меня по одной-единственной на тот момент публикации в своём альманахе “Поэзия” ещё трёхлетней давности. Помимо Старшинова, руководителями семинара были также Геннадий Космынин и Николай Дмитриев. Все, к сожалению, на сегодня перешли в мир иной. Царствие им небесное! Среди же молодых авторов в этом семинаре участвовали, например, ныне известные Леонид Сафронов, впоследствии ставший ещё и православным священником, Александр Дорин, Любовь Бессонова, Светлана Сырнева…
После довольно благополучного окончания работы семинара, и для меня в том числе, как молодого автора – мои вещи бурно и продолжительно обсуждались и в конце концов отметились как “оригинальные и изобретательные”, состоялось ещё одно очень памятное мероприятие – импровизированное застолье в одной из шестиместных комнат гостиницы. В нее набились все двадцать пять “семинаристов” во главе с компанейским Колей Дмитриевым. Который, кстати, тоже помнил молодого сочинителя из Тюмени по своей собственной рецензии, которую он, Дмитриев, написал ещё аж четыре года назад, когда отобрал лишь один текст из двух десятков присланных мною по глупости в редакцию журнала “Юность”. Видимо, в ту пору Николай подвизался там в качестве рецензента. Но с того единственного стиха я и начал отсчёт своим уже более-менее уверенным и осмысленным творениям.
Так вот. Дмитриев буквально породнился за эти непередаваемо насыщенные дни с творческой молодёжью. Благодаря, видимо, как я уже сказал, своей природной чёрточке – он легко сходился с людьми – и той же, собственно говоря, молодости. Ведь он родился в год смерти “отца всех народов”. То есть был всего лишь на три-четыре года старше большинства наших семинаристов. Тем более сам родом из деревенских – простой, открытый, незлобивый. А работал он учителем русского языка и литературы где-то в одной из школ Подмосковья. По-моему, в Подольске. Выглядел же он и вовсе по-пацански: стрижка полубокс, с прямым чубчиком, сам роста невысокого, широколицый, улыбчивый. Никакой в нём ни спеси, ни характерного столичного снобизма и выпендрёжа. Свой парень. Хотя в те времена уже достаточно известный в стране поэт, почти нарасхват публикуемый в центральных журналах и альманахах, в разнообразных коллективных сборниках, выпустивший в свет уже две своих стихотворных книжки, лауреат премий имени Островского и Ленинского комсомола, часто гастролирующий с чтением стихов по всему пространству Советского Союза, обладающий большой внутренней культурой и незаурядными познаниями в различных сферах… Но и выпить любил очень… Да. Вовсе не дурак на счёт этого дела был Коля Дмитриев! Ох, как не глуп. А просто мудр. Настоящий Сократ данного занятия.
Сколько же было по жизни репьёв, кустов, подворотен и синяков, сколько потерянных паспортов, шапок, сумок, денег, ключей! А уж сколько пролито жениных слёз!... Однако душа требовала. Так же, как у Есенина… Но, что удивительно, стихи, и свои, и чужие, Коля помнил всегда. Опять же, как автор “Москвы кабацкой”. И читал их великолепно. Без надутого пафоса или деланного артистизма. Без аффектации и выпучивания глаз. Но зато как-то глубоко прочувствованно, убедительно, достойно. Не поучая и не назидая всем и вся вокруг, но лишь как бы утоляя жажду присутствующих.
…Будет ночка глухая-глухая,
И пойду я, лицом высыхая,
Стороной, чтоб детей не пугать,
И откроется мне понемногу
То, что ведомо ветру и Богу,
И о чём мы так любим гадать.
***
Падай-падай, интерес к поэзии,
Среди новых всяческих чудес.
Для неё чем хуже, тем полезнее –
В этом её тайный перевес.
Пусть её тоска неодолимая
Обоймёт, обступит поскорей.
Нелюбимый или нелюбимая
Видит мир и глубже, и острей...
Правда, в тот вечер он читал лишь совсем немного своего, а в основном стихи некоего Алексея Решетова. Да так много читал, да с таким упоением, с нескрываемой любовью к этим строкам и даже с восторгом, что безоговорочно очаровал ими всех поголовно. Он буквально открывал молодой поэтической поросли страны этого, почти пожизненно отвергнутого власть предержащими, “сына врагов народа”. по этой причине практически безвестного в ту пору уральского мастера слова. Да и теперь-то, увы, немногие в России знают его… Нынче, к сожалению, тоже покойного. И ему, многострадальному, дай Боже приюта в Царствии горнем!
“Так вот откуда у Дмитриева эта цепляющая грустинка, точность выражения, граничащая с недосказанностью, и такая зримая подробность образа…”, – по ходу догадывался я – тогдашний, ещё мало искушённый в тонкостях поэтического цеха провинциал, хотя незадолго до этого в одном из интервью Дмитриев прямо назвал Решетова в числе своих наставников… Что ж, собственно говоря, каков учитель, таков и ученик. Оба молодцы. Не грех таких и себе взять в учителя. А Коля между тем купался во всеобщем восхищённом внимании. Самую что ни на есть благодатную почву нашёл он для высеивания наиполезнейших решетовских семян.
Шёл дымок из гильз ещё покуда,
Снег шипел – и вдруг пришла она,
В дни войны похожая на чудо,
Хрупкая такая тишина.
Зазвенел солдатский котелок,
И совсем нежданно на поляне
Кто-то ясно разглядел цветок.
Кто-то, улыбнувшийся устало,
Пожалел – и не сорвал цветка,
Будто это тишина стояла
На зелёной ножке стебелька.
Когда Николай читал, действительно, тишина стояла такая, что комариный писк, раздайся он тут, показался бы рёвом взлетающего истребителя. Да, на совещание попасть – полдела, а вот на такую встречу – это уже полное откровение! И вся компания “семинаристов” просто трепетала и улетала. И благодарила судьбу за это.
Николай же, между делом поведав о том, что Решетов вообще-то обыкновенный пермский мужик и тоже, как мы тут, порой употребляет мерзкую, а рождённый в тридцать седьмом, сызмальства почём зря мантулит в березниковском солекаменном забое – самоотверженно рубит на благо страны калийные соли, продолжал, замахнув не глядя очередные сто граммов:
Зеница ока, Родина моя,
Что без тебя на белом свете я?
Без белых рощ, без пушкинской строки
Я не жилец, я сгину от тоски!
***
Настали дни суровые,
И спрятаться спешат
Под шали под пуховые
Серёжки на ушах.
В лесу озябла клюквинка,
Меж кочек лёд блестит,
И пар идёт из клювика,
Когда снегирь свистит.
***
Не видать в окне Россию,
Всю погружённую во мглу,
И только пёрышком гусиным
Скрипит сверчок в своём углу.
И льются нянюшкины песни,
Как будто слёзы по щеке,
И драгоценных женщин перстни
Горят на пушкинской руке.
И на одной из стен лачужки
В глухом неведомом краю
Тень стихотворца тенью кружки
Пьёт участь горькую свою.
– Вот так, ребята, есть ещё сегодня истинная красота!.. – тут мне показалось, что Николай смахнул слезу. – между прочим, говоря здесь о Пушкине, Решетов сказал и о себе, и обо мне, и обо всех нас, русских стихотворцах… Вот что такое поэзия. А не какая-нибудь там пустая “аксиома самоиска”!
этой цитатой-перевертнем из раздутого на весь свет и обласканного властями Вознесенского Дмитриев заклеймил всю многочисленную новомодную по тем временам модернистскую стихопродукцию. Он был ярым несторонником бесплодных словесных экспериментов и вывертов…
Хотя вашего покорного слугу, тоже несколько грешившего в ту пору чрезмерным увлечением начинаниями Хлебникова и Заболоцкого, он же почему-то похвалил на семинаре, сказав: “мне по душе ваш сумасшедший, по-русски юродивый лирический герой”… 
И попросил, когда выйдет моя первая книжка стихов, выслать ему экземпляров тридцать, “чтобы раздаривать её своим друзьям и знакомым”. Чего, правда, я из скромности (или из лености) так и не сделал. Да и, честно говоря, очень критически сам отнёсся к той книжке, вышедшей в следующем году, как уже потом понял, слишком рано.
Позже я узнал об Алексее Леонидовиче Решетове, что, оставив большую часть своего здоровья и времени в глубине шахты и переехав, наконец, из Березников в Пермь, он стал работать там… литконсультантом. При тамошнем отделении Союза. Вот это да! стало быть, на какой-то недолгий срок мы были с ним коллеги… Хотя именно в тот момент я чувствовал себя лишь благодарным учеником этих двух мудрецов от поэзии – заочно Решетова и воочию Дмитриева. Как ни странно, они и ушли из жизни почти одновременно – в начале двухтысячных.
Светлая им память.
