Моим родителям Николаю Васильевичу и Татьяне Ивановне посвящаю эти воспоминания
Всякий раз, перебирая небольшой семейный архив, перечитываю стопку пожелтевших открыток, написанных аккуратным почерком. Это отцовские весточки с фронта.
Одна из них датирована маем 1942 года. На лицевой стороне изображены ребятишки, которые пытаются дотянуться до почтового ящика, чтобы опустить письмо папе на фронт. На оборотной стороне выцветшими от времени чернилами сообщение:
«Милый, дорогой мой сынок, поздравляю тебя с днем рождения. Желаю здоровья, ума. С каким удовольствием я посмотрел бы, помял бы и крепко-крепко расцеловал бы тебя. Помни всегда, что я любил тебя сильно, как может вообще любить твой папка. Будь здоров. Прижимаю и целую тебя. Пиши. Поцелуй мамочку, сестричку».
Ясно вижу радостно-сосредоточенное лицо матери, пробегающей эти незатейливые строчки; вот серьезность переходит в улыбку, а чтение продолжается еще и еще раз…
Вспоминать детство – будто проявлять фотографии: изображение сначала блеклое, потом становится все ярче и контрастнее, пока не появится вполне различимый снимок. Память наделяет его запахами и звуками.
* * *
Через месяц после моего рождения репродукторы протрубили войну. Война! Слово краткое, но глубокое, какой-то фантастической губкой вобравшее в себя океан горя и страданий, голода и холода, бессонных ночей и усталости. Но с первых и до последних дней войны вера в государство и надежда на то, что Бог не отвернется, не покидала народ.
В первый же день войны отец, командир Красной армии в запасе, пошел в военкомат и вскоре оказался на фронте. Мать со мной, мальцом, и старшей сестрой Верой осталась один на один с военным лихолетьем. Но, как известно, мир не без добрых людей. Давнишний приятель отца посоветовал перебраться из Тюмени в Тобольск, полагая, что там будет легче пережить испытания.
Переселение, как казалось, в «хлебный город» Тобольск произошло только год спустя, в конце лета. Знакомый отца, у которого мы должны были квартировать, послал за нами старенькую полуторку с таким же старым водителем, видимо, освобожденным от призыва по возрасту. И вот с нехитрым скарбом мы направились в неизвестность по грунтовой дороге, готовой в любой момент стать непреодолимым препятствием для «лысых» колес.
Через пару дней вконец изношенный мотор машины, выбиваясь из сил и постоянно ломаясь в пути, приблизил нас к последнему рубежу – паромной переправе через Иртыш. Да не выдержал – окончательно заглох за несколько километров до переправы. А тут еще выяснилось, что паром оживет только с наступлением весны. Технике позволительно было выйти из строя, но только не матери – ведь на ее руках две маленькие жизни, предстояло как-то устраиваться в ожидании ледостава.
Приютила нас большая крестьянская семья, кормилец которой тоже был на фронте. Сострадание нашему положению простых людей есть лучшее качество народа, оказавшегося в горниле страшной войны.
И еще меня поражает: казалось бы, случилась непредвиденная остановка в пути, а в городе вот-вот начнутся занятия в школах. Ну и ладно, можно год и пропустить, ведь причина-то уважительная. Но мать сделала все, чтобы сестру приняли учиться; на выходные Вера приходила из города пешком (а это с десяток километров), а потом через седой, по-осеннему неспокойный Иртыш на лодке татарина-перевозчика за двугривенный добиралась до места нашего временного проживания. Между тем по первому крепкому льду мы перебрались в Тобольск. Мать устроилась на работу, сестра училась, меня определили в ясли. Всем было нелегко в ту пору. Одним словом – беда. А она-то, как известно, одна не приходит.
Зимой в городе случилась эпидемия сыпного тифа – смертельной болезни истощенных людей. Трупы ее жертв, как в блокадном Ленинграде, спешно, зачастую на санках, вывозили на кладбище. Медицинские работники, в основном престарелые и инвалиды, безмолвно вершили свой подвиг: занимаясь санобработкой населения и стараясь локализовать очаг эпидемии. И страшная болезнь была побеждена с таким же героизмом, как и на фронте! Не было цены и заботе о подрастающем поколении. Для меня до сих пор в миллион раз дороже любых импортных витаминов слегка подслащенный сахарином горьковатый хвойный настой, который выдавали детям. В памяти два незабываемых вкуса военного времени: рыбьего жира и горьковато-сладкой хвои.
Жизнь шла своим чередом: кончились холода с сопутствующими им эпидемиями, все наполнилось пением птиц и благоухающей зеленью – символом земного обновления и связанной с этим надеждой на долгожданную победу. С наступлением паводка у работоспособного населения появилась трудовая повинность, которую, по большому счету, и повинностью-то назвать язык не поворачивается: нужно было для учреждений города напилить из выловленных из реки бревен установленную норму дров.
Так что жили в трудах, не сытно, не в тепле, а женщины еще и с постоянной, изнуряющей тягостной думой о своих мужчинах.
Я совершенно точно представляю напряженный взгляд матери; на правленных на почтальона, в равной степени желанного и в то же время вестника большого горя. Уж не с казенным ли он письмом? Слава Богу, оно нас миновало.
Тобольск оказался заштатным тыловым городишком, вовсе не «хлебным»: хлеб выдавали по карточкам, даже картошка появлялась на столе не каждый день. Видимо, в силу этих причин, сколько потом помню свою мать, она всегда тщательно сметала хлебные крошки со стола, съедая их, а картошку чистила, тонко срезая с нее кожуру.
На следующее лето нашего пребывания в Тобольске сестру за успехи в учебе наградили путевкой в близлежащий пионерский лагерь. Отказывая себе в детской радости, она скопила горстку соевых конфет и однажды во время сончаса отнесла их домой. Я представляю, с какой запыхавшейся радостью она передала эту драгоценность матери. А ведь так хотелось попробовать хоть одну конфетку!
Пришло время, и дальние уголки моей памяти стали наполняться реальными картинками прошлого, пока еще не осмысленного и расплывшегося. Как будто сквозь летнее дрожащее марево предстает передо мной бревенчатый дом с распахнутыми ставнями, небольшой дворик с какими-то постройками, не вытоптанная лужайка во дворе и высокое крыльцо. И бесконечно много света, исходящего с чистых небес и из материнских глаз. Отовсюду тепло: от ярких солнечных лучей, от нагретого дерева дома, от рук родного человека. Мне хочется бегать по прохладной мураве, взбираться на крыльцо. Я начинаю канючить, вырываться из рук, выгибаясь хлыстом. Мать отпускает меня, и я бегаю, бегаю…
В конце лета на крошечном лоскутке землицы, выделенном хозяевами выросли свекла и морковь. Однажды мать сказала сестре:
– Придет с работы инвалид-фронтовик, так ты нарви ему свекольного листа – пускай они наварят своим детям борща.
Инвалид пришел с большим мешком. Вера сорвала листья с десятка имевшихся корнеплодов, увидев, что они не оказали никакого воздействия на пустоту мешка, выдергала всю грядку. Но инвалид-то не знал, что это была вся наша свекла!
У пришедшей с работы матери был секундный шок, сравнимый разве что с потерей хлебных карточек. Но, опомнившись, она погладила Веру по голове:
– Ну и правильно сделала!
И опять заявилась зима с трескучими морозами и плохо топлеными избами. Пришла с новыми заботами и испытаниями. Вижу: при свете дрожащего тягилька мы сидим за ужином. Я искоса поглядываю на огромные тени, движущиеся по стенам, но уже их не боюсь. Перед нами закопченный в русской печи чугун с несколькими картофелинами «в мундирах». Мать очищает одну, разрезает, долго дует на нее, затем дает мне. С этих пор запах картошки «в мундире» стойко запечатлелся в моей памяти.
Этой же зимой тяжело заболела Вера. Целую неделю не спадала высокая температура. Красный стрептоцид, радикальное по тем временам средство, не оказывал никакого действия; она металась в жару, бредила отцом. Старая врачиха приоткрыла перед матерью страшную правду: у нее – кризис, то есть или… или… И тут свершилось чудо!
Как наяву ощущаю тепло полатей, вижу хлопочущую внизу мать, и вдруг –яркий свет в окно электрического фонарика, пробивающий полумрак помещения . Вижу, как заохала, заметалась мать, выбежав в холодные сени. А в дверях вместе с ней появился мой отец. Я это чувствую инстинктивно – отец в шинели, перепоясанный широким офицерским ремнем и портупеей. Памятно мне, как он, пахнущий холодом и табаком, высоко поднимает меня большими и сильными руками, целует. лицо его колется и холодит. Случилось это зимой победного сорок пятого.
За боевые заслуги отцу тогда дали краткосрочный отпуск. И вот что замечательно: на следующий же день после его приезда температура у сестры спала, дела пошли на поправку. Врач сказала, что это у нее произошло от сильного нервного потрясения.
* * *
Я теперь точно знаю, что видел это не во сне, а наяву. Просыпаюсь от суматохи в доме, комната залита солнечным светом, радиотарелка на стене разрывается от возбужденно-радостных сообщений и бравурной музыки. Выбегаем на улицу. А там все целуются, обнимаются, где-то бодро играет гармошка. Неосознанная радость переполняет и меня. Чувствую, что произошло что-то большое и значительное.
Почти одновременно с этим, хотя и прошел не один месяц, вспоминаю: мы всей семьей во главе с отцом, нарядные и счастливые, с чемоданами, перетянутыми багажными ремнями, по широкому трапу заходим в чрево белого парохода. Из машинного отделения тянет теплом и перегретым маслом. Располагаемся в каюте. По ее стенам колеблются отраженные от воды солнечные блики. Выходим на верхнюю палубу попрощаться с Тобольском. Раздается басовитый пароходный гудок, труба клубит черным дымом, колеса зашлепали по воде сначала медленно, а потом все быстрее, быстрее, и пароход, набирая скорость, везет нас в новую жизнь.
До свидания, Тобольск! Спасибо за приют!
Здравствуй, мирная жизнь!
