О том, что Григорий проходил срочную в Афганистане, мы в коллективе узнали случайно: под Новый год на корпоратив он неожиданно пришел с гитарой, и когда время безудержного веселья прошло, стал петь о том, что душа просила: про бой в окрестностях Кабула, про «черный тюльпан» и ордена, которые не продаются… За столом стало тихо, а Григорий, растерянно посмотрев по сторонам, будто ища кого-то в зале, поспешно простился и ушел. На следующий день прятал глаза и старался ускользнуть от наших расспросов. Сухощавый, смешливый, с проседью курчавых волос и острым прищуром глаз, он неожиданно предстал перед нами в ином свете.
Уступив моей настойчивости, он все же согласился на откровенный разговор, но с условием – фамилию называть не стану. Объяснил так: «Я – один из тысяч и такой же, как те, кто там служил. К тому же сначала нас предавали забвению, потом называли убийцами и сторонились, после стали делать из нас героев. А мы просто честно выполняли свой воинский долг».
– И все же, Гриша, как это было?
– Меня призвали в 80-м, сразу по окончании техникума. Уже год, как там стояли наши войска, о чем мы и не подозревали, и о том, что там идет война, тоже не знали. Верили, что будем защищать южные границы нашей страны, и если не мы, то туда войдут американцы. Задача – помочь афганцам, избравшим социалистический путь развития, но идти по этому пути душманы – «духи» – почему-то не хотели, а если враг не сдается, его уничтожают, и «кто не с нами, тот против нас». Так учили еще в школе. На политинформациях в учебной части нам объясняли, что 80% ДРА занимают горы, от которых простираются каменистые и глинистые пустыни, полупустыни и предгорные степи… Это все. Вскоре нам предстояло увидеть и познакомиться с непонятным для нас народом, крайне скрытным.
Из шестидесяти человек моего призыва только двое отказались служить в Афганистане, но их все равно туда отправили. Поверьте, мы хотели выполнять воинский долг и презирали отказников. В Ташкентской учебке веселые такие ходили, бесшабашные, хохотали по поводу и без повода. В белых воротничках, подтянутые, нас заставляли маршировать, и чтоб нога к ноге, и не выше пяти сантиметров от сапога соседа. Смешно вспоминать...
И вот прилетаем в Кабул, выходим из самолета и слышим оглушительное: «Ура! Смена прибыла!» Перед нами стояли по пояс раздетые, с автоматами через плечо, в наколках, измученные парни. Они рвались домой, а нас посадили в машины и вдруг предупреждают: «Пригнитесь, здесь стреляют, а «пуля – дура». Вот так и началась моя война, в которой главное – во что бы то ни стало выполнить приказ. Ни в каком боевике не покажут того, что происходило на самом деле, и правильно сделают, ведь для тихого и спокойного человека – это ад. Мы жили в палатке, где кровати в несколько ярусов, печка «буржуйка» и тумбочки. Воду при жаре под сорок градусов по двое суток не привозили, не умыться. Но это мелочь!
Действовал такой приказ: сколько человек в атаку ушли, столько должны вернуться, живых или мертвых. Берем высоту, видим, один погиб, за его телом ползет другой. Выстрел, убили второго, теперь за двумя ползет третий… Бывало, из роты возвращались только шесть человек, и на себе несли автоматы, фляги и трупы. От солнечного удара и резкого перепада температур теряли сознание.
Убивать мы не умели. Один солдат после первого выстрела чуть с ума не сошел, другой столкнулся с душманом лоб в лоб и в страхе пустил в него всю очередь из автомата. Куски мяса в разные стороны, кровь рекой, сам стоит, окаменелый, белый, как полотно. Мы его по щекам хлещем, а он ничего не видит, не чувствует. Потом рвота началась, плачет. Представь, в восемнадцать лет впервые уехать из дома от мамы да в такую жесткую взрослую жизнь, в чужую страну, где горы, ущелья, виноградники, которые первый раз в жизни видишь, а душманы, кстати, лазили по хребтам, как кошки, им все с детства знакомо, они-то дома, это мы, как выяснилось, непрошеные гости.
Родителям писали, что все в порядке, служба, мол, идет настоящая, рота – дружная. Почта шла через Ташкент, дома тогда, может, и догадывались, где мы служим, но молчали, собственно, как все в стране. Мне пришлось развозить цинковые гробы на спецвертолетах «Черный тюльпан». Сидишь и думаешь, что сказать родителям? Погиб как герой, выполняя интернациональный долг? А смерть порой была такой случайной, совсем не героической, нелепой: высунулся из укрытия, и нет тебя.
Григорий нервно закурил.
– Каждый второй болел желтухой, каждый третий мог стать наркоманом. Гашиш пробовали все, его умудрялись привозить в снарядах и даже в гробах. Я, например, однажды так надышался, что думал, будто стал столбом, а кто-то начинал смеяться или плакать, или трястись от страха, полагая, что в окружение попал, а нервы и без того на пределе… Там все можно было купить. Дома мечтали о паре джинсов и дубленке, а ты сходил на караван – и у тебя их десять, ну и что? Доллары и швейцарские часы не делают тебя счастливым, если вчера в бою убили твоего друга. Сидим у костра, курим, молчим, знаем: завтра бой, задача – очистить виноградник, и кто-то из нас точно не вернется и курит сейчас последний раз. Кто?
Воевали в Афгане и отряды МВД по спецзаданиям. Я никого не осуждаю, на войне, как на войне – жуть. Жалею ли я? Нет. Пусть будет. Это хорошая школа, человек раскрывался быстро, и ценности носили другие названия.
– А национальность сослуживцев имела для тебя значение? – спросила я.
– Значение имели боевые качества, военная подготовка и характер человека. Признаюсь, не любил я почему-то азербайджанцев, может, из-за веры мусульманской. Но однажды получили мы задание взять высоту, и говорю одному из них, если выполнишь «то-то», мы спасены. И он выполнил, а у меня изменилось отношение к целой нации, за один день, из-за одного человека.
– Ты считал себя православным? А в защиту небесную верил?
Григорий усмехнулся:
– Убивали и православных, и мусульман. С молитвами, зашитыми в гимнастерках, и без них. И тех, кто молился, и тех, кто не молился. Но мы, помню, хорохорились, мол, выше страха перед Богом, не боимся смерти, не верим в судьбу. Однажды Библию нашли и сожгли, смеясь. Правда, холодок по спине пробежал.
Чудеса тоже происходили. Парень рассказывал, что во сне видел рядом с собой Николая Чудотворца. Через несколько дней мать ему в письме написала, что накануне ходила в монастырь, службу специальную заказала и просила батюшку за него молиться. Может, и жив он остался, благодаря их молитвам, кто знает. А еще поразительный случай был, один армеец змею со змеенышами прикармливал, и вот однажды она подползла к нему и зашипела, да так агрессивно, что тот вынужден был отступить. Она будто гнала его за пределы лагеря, от которого через несколько минут почти ничего не осталось. Я тоже несколько раз висел на волосок от смерти, из плена бежал… Но домой все же вернулся.
– Эту радость даже представить трудно…
– Да, приехал счастливый, живой ведь. Сидим с отцом за столом, я ему говорю: там война, батя, а он мне: не ври, и матом, мол, в газетах и по радио ни слова об этом, значит, нет никакой войны. И такая обида меня взяла, не слов я хотел, а правды. Так что и родители по-всякому встречали. Жена от меня ушла, школьные друзья жили совершенно другой, уже чужой для меня жизнью. У них в голове дискотеки какие-то, а я по ночам вскакивал в холодном поту и автомат искал под подушкой. Еду в троллейбусе, мне душно, тесно, воздуха не хватает, скажет кто грубое слово, меня бросает в амбиции: я за вас столько отдал, а вы… Пригласили девчата на вечер встречи в школу, а я танцевать разучился, музыка странная, вспоминаю тех, кто остался еще служить, кто под пулями в укрытии сидит, и тех, кто уже никогда танцевать не будет. Заплакал, как мальчишка. Оказалось, что в своей стране, в мирной жизни я вроде бы лишний. Понял, что самое трудное не там, в Афгане, а теперь, на гражданке. Иногда просто нервы не выдерживали от кутерьмы, бестолковщины, мышиной возни чиновников.
Сначала об этой войне ни слова, а потом стали создавать общественные организации: Ассоциации афганцев, Союзы матерей, появилось множество вокально-инструментальных ансамблей, нас приглашали в школы, дарили цветы, аплодисменты. Пришлось пройти испытание славой. А зачем? Какой ценой? Войну ту назвали ошибкой, политическим просчетом. И тысячи погибших парней стали статистикой.
– А как сложилась твоя жизнь после?
– Сослуживец, афганец, помог мне устроиться механиком на корабль в Рижское пароходство, экипаж подобрался хороший, во многих портах мира причаливался. В Риге квартиру получил, второй раз женился. Только успокоился, как началась борьба за самостоятельность прибалтийских республик. Латыши перешли на латышский язык, русские школы закрывают, в магазинах отворачиваются, соседи за спиной шепчут: уезжай в Россию, у вас есть своя историческая Родина, а у нас другой земли нет. В Латвию стали съезжаться латыши из Сибири, Казахстана, понятно, им нужна работа, квартиры, детские сады. А где взять? Надо вытеснить нас. Мило улыбаясь, кулак в карманах держат. Официально ко мне претензий не имели: хочешь – живи, учи язык, олатышивайся, но психологически было очень трудно. От сочетания внешнего лицемерия и внутренней ненависти просто корежило. Надо отдать должное, они умеют создавать атмосферу выживания: начинали тебя просто игнорировать, интеллигентно презирать. Холодный народ. Национализм – вообще очень опасная штука. Латышей я тоже не осуждаю, их мало осталось, пусть возрождаются, но только почему за мой счет?
Приехали в Тюмень к моим родителям. Я занялся коммерцией: из матросов в бизнесмены подался. Механики на госпредприятиях были не нужны, везде повальное сокращение, а в бизнесе я сам себе хозяин. Покупал товар подешевле, продавал подороже и получал прибыль. Только тогда многие гоняли воздух: товара нет, но тебе по телефону его предлагают и продают. Иногда казалось, что это вранье страшнее Афгана, там ведь была цель и идея, открытый враг и преданный друг, и честные отношения. Понял, в бизнесе не может быть друзей, каждый хочет получить «бабки» за счет другого, подставит тебя, а сам скроется, и концов не найдешь. Рэкет был страшный, взятки за любую мелочь, и чем выше должность, тем больше сумма. Меня обворовывали не раз, предавали. Например, реализовал товар вдвоем с напарником, прибыль должны были на двоих делить, а он все себе взял. Договор подписан, а он убеждает, что сделка не прошла. Я – в суд, а мне: «Это коммерческая тайна, вам и в налоговой ничего не скажут». Никто моим делом заниматься не стал. Подобных ситуаций было тысячи. Разгул 90-х почему-то быстро забыли.
В бизнесменах долго не проходил, машина была, таксовал, потом вот в нашу контору водителем устроился. Остепенился, успокоился, теперь внуков бы дождаться.
– Значит, жизнь, в принципе, удалась. Политиков не осуждаешь, на митинги не ходишь?
– Кто воевал, митинговать не будет. Понимаете, все познается в сравнении. Сейчас я не боюсь, что моего сына втихую отправят воевать, допустим, в Иран. Не боюсь, что дочь не получит высшего образования, хотя бы потому, что заработал на ее обучение. И домик в деревне я им построю. Короче, сейчас от самого себя многое зависит. У меня претензий к власти нет, а к Путину, поверьте, лишь благодарность за то, что бардак 90-х прекратил. Я в него верю. Альтернатив не вижу, а новички в любом деле, в том числе и в политике, настораживают: не знаешь, чего от них ожидать. Прорвемся. Вернее, Россия с Путиным прорвется, вот увидите. Он научился слышать народ.
А от той войны меня уже не излечить, но я хочу ее забыть. Просто под Новый год телеграмму получил – одним афганцем стало меньше…
