Бесконечно долгий июньский день медленно угасал. Огромное солнце, наполовину скрывшееся за крутой горой, подсвечивало багрянцем полупрозрачные опаловые края высоких кучевых облаков. Спустившиеся с горы рабочие нашей разведочно-добычной партии только что поужинали и устало разбрелись по палаткам. Лишь несколько человек остались под брезентовым тентом столовой, где за выскобленным добела столом началась азартная игра в домино. Мы с Михаилом Петровичем, грузноватым и добродушным завхозом, терпеливо ожидали своей очереди, досадливо отмахиваясь ольховыми ветками от наседающего гнуса. В нескольких шагах от нас, под невысоким обрывистым берегом, шумел среди камней холодный стремительный Гончак. Со стороны речки, перекрывая шум воды, послышались чьи-то тяжелые неторопливые шаги, и вскоре мимо нас прошествовал к кухне соловый жеребец Федька, неисправимый лодырь и обжора.
– Михаил Петрович, – от нечего делать обратился я к своему постоянному партнеру, – а почему вы называете этого тунеядца Федором Ивановичем?
Завхоз настороженно взглянул на меня заплывшими голубыми глазками, шумно вздохнул и нехотя ответил:
– Да так, было промеж нас одно дело… Вот с тех пор и кличу его полным именем.
Мне, да и другим присутствующим, стало любопытно: за какие особые заслуги соловый удостоился столь высокой чести, тогда как всех нас, кроме начальника партии, Петрович называл просто по именам? Мы наперебой стали упрашивать его, чтобы он рассказал об этом «деле», понимая, что оно не было чем-то заурядным. Он долго отнекивался, пыхтел, покрякивал, но, наконец, уступил нашим настойчивым уговорам.
– Ладно уж, шут с вами, послушайте, раз так загорелось! Может быть, кому-нибудь из вас мой рассказ пойдет на пользу.
Три года тому назад мы с Кузьмой остались зимовать здесь, на Гончаке. Главное задание нам было – сохранить до весны в полной боевой готовности шесть экспедиционных лошадей. Только-только мы успели просушить и сложить на складе всякое-разное полевое снаряжение, как повалил снег и отрезал нас от всего остального мира. Сначала все у нас было ладно: лошади жевали сено да овес, а мы потихоньку ремонтировали палатки, спальники, вьючники, сбрую и все такое прочее. По пятницам, в урочное время, докладывали по рации в Туру о своем житье-бытье. Между делом, когда выпадали тихие солнечные деньки, охотились на рябков да белок. Но вот, в аккурат перед самым Новым годом, в нашей рации что-то сломалось. Повертели мы ее так и эдак, открыли крышку, посмотрели на разноцветные проводки и лампы, легонько потрогали их отверткой да и снова закрыли: рацию ремонтировать – это тебе не сбрую ладить! Что тут оставалось делать? Посовещались мы с Кузьмой и порешили: надо мне ехать в Туру на Федьке, в ту пору самом молодом и сильном из наших коней, чтобы отвезти на ремонт рацию да заодно, раз уж случилась такая оказия, закупить все необходимое к празднику – Новый год все же!
Запрягли мы Федьку в легковые сани, и тронулся я в неближний путь. Снарядился, конечно, капитально: надел две пары теплого шерстяного белья, ватные брюки, свитер, телогрейку, шубу, а сверху еще и тулупом прикрылся – хоть и безветрие, а мороз-то – за сорок! Ну что ж, без особых приключений к вечеру того же дня добрался я до Нидыма. Переночевал там у знакомого зверовода-эвенка, а утречком двинулся дальше. Снега на самой Тунгуске в ту зиму было так себе, а местами его и вовсе ветром посдувало. Так что ехать было не затруднительно. Федьку я особо не понужал, потому как доподлинно знал его норовистость, и в Туру мы добрались уже в сумерках. А на следующий день, пока ремонтировали нашу рацию, я закупил все, что нужно для встречи Нового года, да еще получил в конторе целую кипу газет и журналов, чтобы в непогодь было чем заняться.
Обратно я ехал довольный тем, что так быстро и ловко управился со всеми делами, что повидался и за чаркой обстоятельно потолковал со своим давнишним приятелем Федулкой-охотником, который незадолго перед тем пришел из тайги с богатой добычей. Первый день возвратного пути тоже прошел как нельзя лучше. Но когда следующим утром мы выехали из Нидыма, я-таки не утерпел и для сугреву несколько раз основательно приложился к фляжке со спиртом. Сразу же стало вроде бы как потеплее, и я даже сбросил с себя тяжеленный тулуп. Дальше – больше, через какие-нибудь полчаса и вовсе разомлел: мурлычу под нос песенку, благодать да и только! А тут еще под такое доброе настроение солнышко вовсю светит, снежок под полозьями весело поскрипывает…
В таком блаженстве проехал я несколько километров и стал уже подремывать. Все бы «на большой», да только мороз между тем стал потихоньку до меня добираться. Спохватился, когда уже завиднелись Скалы Суслова. До дома оставалось еще километров двадцать, а Федька, шельмец этакий, как назло, идет себе ленивым шагом, не торопится. Стал я его понужать, а он – ноль внимая! Взяла меня тут досада, ну в сердцах-то я ему и врезал пару раз кнутом. Он прорысил метров сто, а потом опять пошел шагом, приустал, видно, с непривычки: ведь, почитай, ползимы без хорошей разминки отстоял в конюшне. Так вот, идет он шагом, а сам косит на меня настороженно фиолетовым глазом. Как только подниму кнут, он затрусит ленивой рысцой, опущу – пойдет шагом. Подирижировал я таким манером, пока рука не занемела, но вскоре сообразил, что мороз-то тоже не дремлет, вот-вот до самых костей проберет. Б-р-р, даже тулуп вроде бы вовсе греть перестал!
Чтобы хоть чуток согреться, решил я немного поразмяться. Сбросил с себя тулуп и соскочил на лед. Однако не успел я пимами коснуться его, как Федька тотчас же рванул вперед размашистой рысью. Сперва я даже обрадовался такой его догадливости.
Прорысил он немного и опять пошел шагом. Стал я его догонять. Чувствую, побежала кровушка по всем жилкам, руки-ноги снова стали сгибаться – согрелся, стало быть! Вот уже до саней осталось всего два-три шага. Только я было протянул руки, чтобы ухватиться за ободок, как Федька сделал новый рывок. Пришлось мне снова трусцой догонять его.
И что же вы думаете, проделал он со мной такую забаву несколько раз: оказался хозяином положения! Преодолели мы таким манером несколько километров. Ох, и нелегко же мне, мужики, достались эти самые километры при моей-то комплекции и тяжелой одежде! Мороз – за сорок, а я весь как есть – мокренький, и пар надо мной, вроде бы как над полыньей, прямо-таки клубами поднимается. Сперва я во все горло матюгался, потом грозил Федьке самыми страшными карами и, до конца осознав свое истинное положение, сник. С пересохшим от такого долгого марш-броска горлом, шатаясь от усталости, еле-еле бреду по невесть откуда взявшимся сугробам и горестно думаю: «Ну, старый дуралей, видно, придется тебе тут и загнуться ни за понюшку табаку. И это-то после того, как всю войну прошел без единой царапины! А все из-за собственного недомыслия и Федькиной злопамятности!».
Делать нечего, стал я его умолять: «Феденька, голубчик, остановись! Поиграл – и будет, не стану я тебя больше кнутом охаживать, только остановись, ради Бога, дай сесть в сани!». Однако как ни молил, не подпускает и близко к саням, знать, здорово на меня осерчал. А вскоре я и вовсе упрел, плюхнулся в снег и из последних сил прохрипел: «Федор Иванович, не погуби, погоди! Вот те крест, век пальцем не трону!». Смотрю, а он и впрямь остановился и с такой ехидной усмешкой посматривает на меня. Кое-как дополз я до саней на четвереньках, перевалился через борт и затих. Долго так лежал неподвижно и все никак не мог отдышаться и сердце успокоить: казалось, что оно у самого горла трепыхается. И как только оно выдержало такую нагрузку – ума не приложу!.. Дальше мы ехали без происшествий и домой добрались еще засветло.
Распрягал солового Кузьма, а потом я не выдержал и сам пошел в конюшню. Выбрал кнут потяжелее, чтобы как следует взгреть Федьку за свои давешние мучения. С приговорочками, грозно так подступаю к нему, а он, поверите ли, смотрит на меня спокойно и даже презрительно. И, знаете, было в его взгляде еще что-то такое-этакое, что удержало меня от расправы и остудило мой гнев. Постояли мы друг перед другом минуту-другую, а потом я ему и говорю: «Ну ладно, Федор Иванович, твоя взяла!». Бросил кнут в угол и вышел из конюшни… С тех пор вот и величаю его полным именем. Да он его заслуживает по всем статьям!
Взять хотя бы сегодняшнее происшествие. Как вы думаете, откуда он сейчас припожаловал и почему шел с такой спесивостью? Не ведаете! А прибыл он с горы, доподлинно зная, что рабочий день уже закончился и что сегодня трудиться его уже никто не заставит. Возчик Петро, запаренный и злой, прибежал ко мне еще до обеда и объявил, что больше на соловом работать не будет. «Это почему же?» – спрашиваю. «А потому!» – отвечает. «Ну, а все-таки?» – «Пришли мы с Федькой к карьеру, накинул я уздечку на сломленный сук и стал сгружать из вьюка кувалды и клинья. Только отнес последнюю поклажу, оборотился, а его уж и след простыл. Долго искал и звал его, ирода. Да все без толку!» – «Все верно, – говорю я ему, – дохлое дело искать Федора Ивановича на горе, которую он за пять лет всю, как есть, исходил вдоль и попрек. Уж его-то, прохиндея, надо привязывать как следует: этот простенький фокус с уздечкой он научился проделывать, уже на первом году своего трудового стажа. Теперь-то он заховался в какой-то только ему одному известной расселине и в лагерь заявится не раньше того, как по рельсу отобьют сигнал на ужин. Уж очень он этот «вечерний звон» уважает! Да что вам рассказывать, сами только что видели, когда он пришел. Знает, шельмец, что у Федосьевны всегда для него что-нибудь припасено от ужина.
Вот и верь после этого ученым книгам, в которых умные люди пишут, что животные-де никакого собственного соображения не имеют, а поступают сообразно каким-то рефлексам и инстинктам. Н-е-е-т, уж кто-кто, а Федор Иванович, поверьте старику, совсем не зря такую здоровенную башку имеет, и мозги в ней шевелятся – дай Бог всякому! Правда, соображает он не совсем так, как человек, и иногда его очень просто можно обвести вокруг пальца. К примеру, было с ним и такое. Целых два года прокладывали мы лежневку до Тунгуски. Пока подтаскивал на нем бревна Кузьма, всегда норму с гаком выполнял. Передал его Петру – не ладится у них дело, и все тут! А секрет-то, оказывается, был очень простой: Кузьма всегда грузил бревна на волокушу вершинами, а Петро – комлями. Обернется соловый и усечет: толстоваты бревна! После этого ты его хоть убей, будет храпеть и плясать на месте, мох и грязь – ошметьями во все стороны, а бревна – ни с места! Погрузи же Петро те же самые бревна, но тонкими концами, он поволок бы их за милую душу, хоть и без особой охоты.
А Федор Иванович тем временем неподалеку от нас с отменным аппетитом уплетал не заработанный ужин и, прядая ушами, внимательно прислушивался к рассказу Петровича. Видно, под впечатлением услышанного мне казалось, что он временами самодовольно ухмыляется.
