(Рассказ провинциального интеллигента)
Хочу поучаствовать в вашем конкурсе. Тем более что жизнь наша такова, что явлений, связанных с пристрастием к пагубным привычкам, в ней более чем достаточно. Случай, о котором хочу рассказать, произошел со мной, если выразиться словами поэта, «на заре туманной юности».
Работали мы тогда в книжном издательстве и считались промеж себя людьми глубоко начитанными и интеллигентными. Однако, несмотря на это, некоторые из нас так любили закладывать за воротник, что многим и не снилось.
Чаще всего этим грешил художественный редактор Степан Баламутов (имя и фамилию я, конечно же, изменил). Обычно ближе к обеду дверца потаенного шкафчика в кабинете Иваныча открывалась все чаще и чаще. Худред делал вид, что ничего крамольного не происходит, но его физиономия от розового цвета плавно переходила в бурый и говорила сама за себя. Успевал наклюкаться до окончания рабочего времени так, что превращался в позорное пятно всего издательства, и перед руководством вставала задача незаметно и быстренько отправить Иваныча домой. Задача была не из легких, так как худред зачастую требовал «продолжения банкета» и более тесного общения с народом. При этом, если ему препятствовали и обходились неласково, мог совсем не по-интеллигентски запустить графином в стену или перевернуть офисный стол.
Обычно боролись с этим явлением так. Директор издательства выдавал деньги на бутылку водки кому-то из числа умеющих находить общий язык с Иванычем, и этот кто-то должен был, прикупив по пути пузырь, сопроводить смутьяна до дома и там, по возможности, занять его до отхода ко сну. Однажды сия участь пала и на мои бедные плечи.
И вот мы на кухне Баламутова. Степан Иванович разливает, я стараюсь делать вид, что поддерживаю его. Пьяно-ласковая улыбка не сползает с лица хозяина:
– Знаешь, Арсений, хочу спросить тебя, как ты относишься ко Льву Николаевичу Толстому?
«О, Господи», – тревожно пронеслось в моем мозгу. Однако отвечаю:
– Хорошо отношусь к нашей «глыбе» и «зеркалу». Правда, к стыду своему, до сих пор так до конца и не дочитал его «Войну и мир». Слишком тяжелым показался на школьной скамье, а потом как-то руки не доходили.
– Ккка-ак? Ты не дочитал «Войну и мир»?! – Казалось, Иваныч проглотил валун размером с огромный тазик. Глаза его мгновенно остекленели, лицо слегка побелело и перекосилось злобной гримасой. Точно так же, как перед тем, когда он обрушивал столы и кидал графины на стены. Сквозь зубы он промычал:
— Подожди-ка, я счас, — и какой-то волчьей походкой устремился в спальную комнату.
И тут меня охватил ужас, я вспомнил, что Иваныч еще является и охотником и у него имеется карабин, который хранится в металлическом сейфе. Догадку мою подтвердил железный скрежет ключа. Недолго думая, я опрометью вылетел на лестничную площадку. В мозгу лишь свербело: «Таким же людям нельзя позволять иметь при себе оружие!!!». И еще: «А ведь любителем Льва Толстого себя считает. Да Лев Николаевич, если хотите, никогда не оценил бы такой бешеной к нему любви. К тому же писатель в свое время ратовал за общество трезвых. Да будет вам это известно, Степан Иванович».
Однако Ивановичу было не до моих мысленных причитаний. Достав карабин и не обнаружив меня на кухне, он следом вылетел на площадку. Тут надо сказать, что я допустил оплошность: с перепугу ломанулся почему-то не вниз, а вверх. Видимо, неправильно сработал инстинкт: вниз надо было сбегать четыре этажа, а вверх – всего один. Наверху я оказался в западне. Деваться некуда, распластался по всей лестничной площадке, казалось, слился с нею и перестал дышать, хотя сердечко колотилось, как новгородский колокол.
Господь услышал мои молитвы, наградив пьяного не только безумством, но и глупостью. Иваныч мог сделать вывод, что я физически не успел за столь короткое время слететь до первого этажа и, раз двери внизу не хлопнули, я остаюсь где-то в подъезде, но… так и не сделал этого вывода. Поводив стволом в разные стороны, по-звериному понюхав воздух (скорей всего, в воздухе что-то от меня оставалось), он вернулся восвояси. А я осторожненько, а точнее, пулею вылетел на свободу.
С тех пор я ни за какие коврижки не соглашался доводить Ивановича до его хаты. И вообще не пью, а ко Льву Николаевичу теперь отношусь с особенным трепетом.
