Я думаю, что земля нуждается в тепле и холодными боками ищет солнце, а мать в естественном порыве защитить прижимает к груди маленькую землю – круглую и светлую голову ребенка.
Юность и мать… Заря и сумерки… Они рядом, но они и далеки… И в то же время они всегда вместе… Женщина – начало этому единству.
Женщина –
Свечение
В темноте!
Мудрое учение
Простоте!
Красное заглавие
Над строкой!
Разве петь не вправе я
О такой?...
Фекла Терентьевна, мать дважды Героя Советского Союза летчика Бориса Феоктистовича Сафонова, не видит моих слез. Она меня и не знает. Но ее слова, ее боль, ее память-святыня тревожат мое сердце…
«…Они ездили в эту самую Батуми… На экскурсию… Билеты бесплатные… Боря в тапочках поехал – не было ботинок. На рынке в Плавске я купила ему тапочки… Боря обрадовался: «Мама, где ты такие хорошие купила?». Я говорю: «У бабушки одной…».
Земля, солнце, вселенная, материнское сердце – они всегда вместе. И где-то на этом сердце болит родимое пятнышко…
«…И вот он поехал… Все в ботинках, а Борис в тапочках… Какие у него были счастливые глаза! Один его друг написал, что у Бориса были карие глаза, а не серые, как некоторые журналисты и поэты утверждают…».
Седая женщина…
Она берет портрет,
Как будто прикасается к святыне.
Ей ничего родней и ближе нет,
Чем память эта вечная о сыне.
Две высохших руки –
Как вздрогнули они!
На них – печаль,
На них – судьба и годы…
И я подумал:
Где она хранит
Те силы,
Что осилили невзгоды?
А память светится, терпеливая и недотошная, и мать говорит – не с теми, кто досаждает вопросами о сыне-герое, а сама с собой:
«…Привяжу ему эту самую катушечную нитку и крючок к хворостинке – и он сидит целыми днями на реке… Я спущусь от школы, посмотрю – беленькая головка виднеется – и обратно…».
Речка Плава и сейчас красивая, но матери, ее памяти кажется, что она была еще краше. Крутой левый берег из глины и белого камня посверкивает родниками. Прикоснешься к воде губами, а в глазах, близко-близко, – село родное на холм карабкается, и школа с садом, полным цвета закипевшего молока, бежит к тебе. В той школе отец – его неторопливая рука такая же ласковая, как и его взгляд.
У Бориса было два отца. Первый, Феоктист Дмитриевич Сафонов, работал наборщиком в Москве. Он умер, когда сыну не было и пяти лет. Тринадцать душ осталось вместе с матерью после его смерти, и Фекла Терентьевна решила вернуться в Синявино, что около Плавска, где Борис привязался (и полюбил!) ко второму отцу – Сергею Васильевичу Ступину, местному учителю.
Для человека главное – чтобы люди рядом были хорошие. Чем больше их – тем лучше. Второй-то отец из этого числа оказался. Он и к рыбалке приучил, а мать и рада сыновней забаве.
«…Он все рыбу любил ловить… Потом подрос… Стал купаться. Плотина тогда была высокая – воды много… Боря хорошо плавал, бывало, все прыгал с плотины туда, в бучало…»
У матери свое представление о сыне. Ей дорог и близок тот образ, который прошел через ее сердце и совсем юным остался в памяти. Она тогда и сама была молода, работала по найму, и дети в трудностях не дали ей согнуться.
«…Прибегаю однажды домой, а навстречу – соседка. «Твой мальчик, – говорит, – прыгает с плотины в бучало! Там сваи! Он убьется!» Я попросила его: не прыгай, там сваи – разобьешься!.. «Нет! – смеется он. – Я уже там плавал, все исследовал…».
Юность не боится ни опасности, ни старости, и не каждому суждено обратиться к ней с такими словами:
Сегодня я пришел к тебе из вьюг
И встретил взгляд,
В зеленое закован.
Ну, что ж, гордись,
Ромашковый, как луг,
Пока душа с закатом не знакома!..
Сегодня я пришел к тебе из вьюг,
И завтра я приду оттуда тоже –
Теперь мне никогда не стать моложе,
С зарей в глазах,
Ромашковой, как луг…
Но ты, гордясь, не будь ко мне строга…
Мои седины – бывшие луга…
Мои глаза – угаснувшие зори…
Взгляни на прошлогодние стога,
Что преют на соседнем косогоре –
Они, как я, пришли сюда из вьюг…
«Коньков у него не было… Не знаю, кто ему их сделал, или продал, или подарил… Так он все катался. Бывало, воду из речки далеко носить было… Я скажу Боречке: «Иди за водой…». Он подвязывает коньки… Я говорю: «Иди за водой!», а он: «Я – на коньках. Так быстрее!». Конечно, обольется весь – ведро-то везти неудобно, но воду все-таки привезет…».
Какую силу в грудь влила?
Да можно ли вживить туда пружину?!
А мать стоит, и вся белым-бела –
Не оттого, что сына родила,
А что ему всего лишь жизнь дала,
Но не сумела дать бессмертье сыну…
У матерей на это взгляд иной:
Бессмертье сына – это сын живой…
Фекла Терентьевна понимает, что ее спрашивают о чем-то другом, возвышенном. Как часто в книжках пишут, герой ведь из ничего не получается. Но она понимает и то, что Борис – просто ее сын, который, даже став первым в стране дважды Героем Советского Союза и уйдя в бессмертие, навсегда остался для нее мальчиком. И в этом мальчике, которого бережет ее память, она не ищет ничего героического.
«…Ружье он сам собирал и разбирал – никто его этому не учил… Бывало, ребята приходят: «Борис, исправь затвор…». И он исправит. У соседа – Солдатова – был сад хороший… Приходит Мария Васильевна: «Борис, пугни грачей – обламывают побеги… Я тебе пороху дам…». А он: «Я и так их пугну, бесплатно…». Как же он гордился тем, что может помочь людям! Ну, думаю, не зря дала я ему рубль: может, ружейным мастером будет…».
Разве свяжется этот эпизод в материнском сознании с тем первым боевым вылетом сына, когда небо советского Севера закрестили фашистские самолеты и молодой комэска с первой очереди открыл свой боевой счет? Но интуиция подсказывает ей, что любовь к жизни, добро и справедливость, готовность постоять за них проявились в сыне уже тогда, когда он отпугивал настырную грачиную стаю от соседского сада.
«…С этого и пошло… Однажды мы обедаем, а наседка с цыплятами по двору ходит. И вдруг налетел ястреб, схватил цыпленка и понес его… Борис выскочил из дома с ружьем, но было уже поздно… На другой день он насыпал пшена для наседки, лег неподалеку с ружьем и лежал до тех пор, пока не привлек хищника. Лежа, он попал ему прямо в лоб…».
Я соединяю эти два эпизода в одно начало крылатой биографии удивительно чистого душой человека и пытаюсь найти истоки этой чистоты в рассказе-памяти матери.
«…Мальчиком Борис очень с девочками дружил… Было их пять: две Коняшкиных сестры – Шура и Мария, Якушева Шура – московская, ныне директор одной из школ, Оля Потапкина, Шура Панкратова… Придут за ним: «Фекла Терентьевна, отпустите своего Бориса с нами в прятки играть!». Или в лапту… Я говорю: «Можно». Посмотрю в щелку: пошли пять девочек и шестой – Борис…».
Мать перебирает в памяти страницы сыновней жизни, и они кажутся такими же пожелтевшими, как страницы долго пролежавшей за печкой книги.
«…Однажды выпросился у меня в ночное. В школу он тогда еще не ходил. Лет шесть ему было, седьмой… Услышал, что в ночном костры жгут, ну, и поехал… Приезжает домой скучный. Я спрашиваю: «Ну что, понравилось в ночном?». А он тихо так говорит: «Да, понравилось»… Больше ничего не сказал. В тот же день пришла Панкратова Прасковья Петровна и говорит: «Твоего Бориса в ночном ребята били – курить заставляли… Он потянул два раза – у него рвота началась…». Так он за свою недолгую жизнь и не научился курить… Не пил и не курил».
…Короткий старт –
И он ушел в зенит.
Туда,
Где воздух призрачен и гулок,
Где смелость
Лишь умелого хранит
На виражах
Рискованных прогулок…
Случилось это много позже – в Тульском аэроклубе, а потом – в Качинском военном училище, но материнская память хранит первые сыновьи шаги.
«…Он очень любил на коньках кататься!.. Если свободный, не пои и не корми, только дай на коньках покататься… Однажды послал его отец, Сергей Васильевич, на бугор в Синявино: «Там, – говорит, – я валенки оставил». Зная Борину слабость, я сказала: «Ты только, пожалуйста, с этой горы не съезжай! Она очень крутая, а речка возле нее глубокая». Но он раскатился с горы – и прямо в глубину… Валенки поплыли… Кто-то их потом достал… А Боря домой не пошел – в омет спрятался, мокрый весь. Приходит та же Прасковья Петровна: «Твой Борис, мокрый, в омете лежит». Я пошла, привела его, раздела, все сухое дала, приказала на печку лезть…».
Материнская память не нуждается ни в помощи, ни в участии. Она не тускнеет с годами, не мельчится, не исчезает напрочь. Память материнская вечна.
«Однажды приходит Борис и говорит: «Мам, мне надоело кататься на поездах! (Он тогда в железнодорожном ФЗУ в Туле учился). Хочу на этом, на ероплане!.. Я уже все комиссии прошел». А я-то и не знала. Только не хватало ему лет… «Пойду и скажу, – говорит, – что мама далеко от района и метрику пришлет мне потом…». И его приняли…».
Он вел машину,
Что была пока,
Как дикий конь,
Оседланный впервые,
И пылью
Им казались облака,
И искрами – разряды грозовые…
От шестнадцати до двадцати шести – десять лет. В неполных двадцать семь Борис Сафонов – командир истребительного полка полярной авиации – оставался для матери все тем же пяти-семилетним.
«…Он очень любил животных… Однажды приходит, мальчиком еще, до школы, и плачет: «Мама, там ребята хотят щенка утопить… Дай мне три копейки – я куплю у них его». Ну, я дала. Он приносит щенка – маленького, грязного – и говорит: «Мама, мою порцию молока отдавай ему». Я говорю: «Ладно, хватит и ему, и тебе». Того щенка он Шустриком назвал и никогда с ним не разлучался».
Сухие натруженные материнские руки время от времени перебирают фотографии, а глаза не видят их: бумажная память не похожа на память сердца. Мать не верит в бессмертие, в которое ушел ее сын, поглощенный в 1942 году пучиной Северного моря.
Память, память –
Синяя тоска,
Память
Материнского соска!
Но память знаменитых сафоновских ударов еще и сегодня жива. И пусть слово «сокол» сегодня не в моде, пусть варьируется оно благодаря несметным богатствам русского языка, но дважды Герой Советского Союза Борис Феоктистович Сафонов – сокол, смелый и расчетливый, ясный и стремительный, верный Родине, матери и тому, что называется долгом.
Вслед за матерью я иду по его следам. Они не теряются за снегами и туманами торжествующих лет. Они ведут в бессмертие.
По тем следам,
Что он оставил там,
Мы,
Многие,
Продолжим вечный поиск.
Мы знаем:
Высота –
Не высота,
Когда
Ее достигнув,
Как с поста,
Уходим мы на землю,
Успокоясь…
