– Как служба, старый? – голосом заики поинтересовалась спина, в то время как руки что-то отыскивали в чреве импортного агрегата.
Происходящее выглядело весьма обыденно, если не считать, что с хозяином «тойоты» Мазунов был знаком десять лет, квартиры их выходили на одну лестничную клетку, и среди родственников соседа, который к тому же находился в плавании, похожих на этих двоих не наблюдалось… И все-таки сомнения появились: при всей неожиданности встречи, очень уж уверенно и неторопливо держались и действовали незнакомцы.
И тогда Мазунов спросил, небрежно поведя стволом вдоль машины и для полной ясности изменив имя соседа:
– А сам-то Леня куда подевался?
Мефистофель выпрямился и, повернувшись, присел на ребро панели. На его странном лице, где скорбь соседствовала с жуткой улыбкой, что-либо прочесть не представлялось возможным.
– Леня? А, Леня, козел, – ответил он неожиданно усталым голосом. – Он, козел, вторые сутки зависает у меня с подругой: попросил вот пригнать, да забыл сказать, где зажигание блокировал…
Он встал и кивнул недомерку:
– Принеси-ка фонарик, он на переднем сидении…
– Постой, не ходи, – вмешался Мазунов, делая два шага назад и поднимая ружье на уровень груди. – Ты напутал, он не Леня. И вы мне не нравитесь, парни, – добавил он, щелкнув курком.
Недомерок опустил руки вдоль тела, дружески улыбнулся и двинулся в обход Мазунова, перекрывая единственно возможный путь к отходу. Мефистофель тем временем снова уселся на передок машины и озадаченно уставился на ружье.
– Мне это не нравится, парни, – повторил Мазунов и почувствовал холод в желудке. – Я не сторож, но я знаю хозяина и не хочу, чтобы у него произошли неприятности. И я не хочу отправлять вас в тюрьму. Вы оставите все, как есть, перемахнете за ограду, а я сообщу охране, будто бы спугнул кого-то – идет?
Мефистофель тихо рассмеялся и сунул правую руку за спину.
– Ты зачем, мать твою, курок взвел, олух? – сквозь зубы сказал тот, что был с монтировкой.
Оскорбление на Мазунова подействовало.
– Это ты мне? – сказал он, сразу же успокаиваясь. – Еще раз помянешь мою мать, обещаю тебе скорые похороны, обрубок.
И он отступил еще на шаг, направив ствол прямо в лоб Мефистофелю.
– А ты, приятель, убери руку из-за спины. Только медленно.
Мефистофель с сожалением вздохнул, покачал головой и, неожиданно оттолкнувшись от машины, стремительно рванулся вперед. Но не менее стремительно последовала реакция Мазунова: он увел ствол ниже и, не раздумывая, нажал на спусковой крючок. Выстрелом, произведенным с расстояния в четыре метра, как позже установили эксперты, нападавшему почти оторвало ногу в области коленной чашки, поскольку кучность заряда картечи была максимально плотной. Грохот выстрела и звериный рев, полный боли и ужаса, распороли ночь, как старую шубу.
– Ну, все, педрило, – сказал недомерок, пригнулся и ринулся к Мазунову, держа монтировку на отлете. Он летел с неотвратимостью пущенной под откос платформы, и расчет его мог состоять лишь в единственном точном ударе.
Остальное Мазунов помнил смутно: он еще помнил, как отбил ружьем монтировку, направленную ему в кадык и зацепившую раздвоенным жалом скулу, как отскочил в сторону и как с размаха ударил прикладом в затылок потерявшего равновесие грабителя. Потом, вероятно, от вкуса и вида крови, стекающей по лицу на ветровку, от страшного напряжения, предшествующего этой развязке, рассудок его не выдержал. В беспамятстве он продолжал крушить уже мертвую голову до тех пор, пока не завыла сирена… Как оказалось, сторож с перепугу сбежал, а милицию вызвал случайный прохожий, услышавший выстрел и крики.
Мазунову дали шесть лет, и напрасно мрачный, лысеющий адвокат, бывший прокурор с двадцатилетним стажем, яростно скальпировал доводы обвинения своими отполированными сентенциями – судья была непреклонна. В их последнюю встречу, оправдываясь в поражении, он, между прочим, сообщил о ней кое-что.
«Вы помните плакат военной поры «Родина-мать зовет»? – сказал он с печальной усмешкой. – Похожа, не правда ли? Она заслуженный судья Российской Федерации, имеет награды и все такое прочее. Но вот что интересно. Однажды, совсем случайно, я стал свидетелем дружеской беседы, которую она имела со своим шофером, в полной уверенности, что их не видят и не слышат. Так вот, она выкурила одну за другой не меньше десяти сигарет, и за это время успела преподать мне урок такого изощренного мата, какого я и от мужчин не слыхал. Не знаю, какие у них отношения, но улыбалась она, извините за выражение, как пожилая блядь, торгующая с лотка несвежими овощами…».
– 3 –
Через месяц после утверждения приговора Мазунов отправился за пятьсот километров от следственной тюрьмы обживать «Колючий остров».
В то время работы там было, хоть отбавляй, но как пенсионер он имел полное право на безделье и не замедлил воспользоваться им, хотя заманчивых предложений от лагерного начальства поступало достаточно. В частности, по прибытии с этапом его тут же отвели к заместителю «хозяина» по производству, подполковнику Бреусу, который ознакомился с его делом и в покровительственно-льстивой форме предлагал совместными усилиями поднять на ноги инструментальный цех и заняться чем-то наподобие автосервиса. Мазунов внимательно слушал нудный монолог и спокойно наблюдал, как вяло дирижирует костлявыми руками этот седовласый господин с прямыми плечами и с изможденным лицом аскета, под кожу которого его обреченная печень обильно сцедила свою бурую желчь. Круглые очки цвета йода, несвежая форма и свежий запах спиртного довершали беглый портрет подполковника.
Мазунов пробыл в кабинете двадцать минут и за это время пришел к заключению, что, помимо физических недугов, Бреус страдает хроническим косноязычием и полной некомпетентностью в управлении производством. И все же не это послужило причиной его отказа, и даже не то, что в статье его исключалась возможность досрочного освобождения, как бы он ни старался. Просто Мазунов полагал, что имеет все основания ненавидеть людей, которые его осудили и держат теперь за решеткой.
Один раз в три месяца на свидание приезжала жена, иногда – с дочерью, стройной девушкой с блестящими волосами, черными и тяжелыми, как у матери, только уложенными на особый, модный манер. У дочери были синие глаза, своеобразная привычка высоко держать голову и ходить носками чуть врозь, как это свойственно профессиональным гимнасткам. Дочь Мазунов обожал и гордился независимостью ее характера, ее свежестью и красотой, живым умом и стойкой любовью к книгам, в чем, безусловно, была его немалая заслуга. Она платила той же монетой: ее доверие к отцу – в отличие от матери – было безгранично и, посвящая его в свои планы или романтические переживания, она часто просила совета, что втайне тешило его мужское самолюбие.
Свидания наполняли душу болью и хаосом. Трех суток не хватало, чтобы обрести, пусть иллюзорно, «покой и волю», но было достаточно, чтобы впасть в отчаяние от мыслей на эту тему.
Уже на первом свидании в зоне, объевшись под завязку домашними новостями, Мазунов неожиданно разволновался и принялся ходить из угла в угол, не обращая внимания на жену, которая все порывалась его успокаивать, но, не находя нужных слов, только умоляюще глядела на него, в бессилии сплетая и расплетая на груди свои тонкие пальцы. Как было объяснить ей, наивной, что комната с решеткой в окне и без единой розетки – вовсе не больничная палата, а шесть лет в тюрьме – это куда мучительней, чем месяц в кардиологии после инфаркта…
Потом были другие встречи, радостные и не очень, со временем утратившие в памяти последовательность, но сохранившие в ней отчетливый образ дочери, горько плачущей и по-детски растягивающей красивый напомаженный рот. Напуганная российской кинопродукцией, где изображение «лагерных ужасов», как правило, подается со столь любимой у нас бестолковой чрезмерностью, она искала в его лице, во всем его облике следы «той» отвратительной жизни и с прямотой молодости задавала такие вопросы, на которые он никогда не посмел бы дать ей такие же прямые ответы. Да и были ли нужны они ей? Как-то на одном из последних свиданий, перекладывая вещи, привезенные из дома, она задержалась на коробке с лекарствами и вдруг, все бросив, быстро подошла к нему, крепко обняла и зашептала в ухо:
– Не притворяйся, папочка. Я же знаю, как тяжело и больно было тебе все эти годы… Да и сейчас, когда осталось несколько месяцев. Только, пожалуйста, не думай о смерти, не надо. Ведь есть же Бог, Он тебя не бросит, Он все видит и воздаст кое-кому по заслугам. Вот увидишь, я молюсь за тебя каждый день…
Каким бы странным это ни показалось Мазунову, но молитвы дочери были услышаны. Совсем скоро он получил краткое уведомление своего адвоката, где тот поздравлял его с грядущим освобождением, а в виде презента сообщал о судье Мазунова – Панкратовой, осужденной вкупе с прокурором за взятки и направленной в далекую уральскую зону, где ей предстояло в течение девяти лет убеждаться на практике в неувядаемой мудрости библейского постулата: не судите, да не судимы будете.
Глубоко удовлетворенный несколько запоздалым возмездием, Мазунов в тот же вечер показал письмо Габриловичу, только что вернувшемуся из секции «положенцев», где он вставлял одному из блатных золотой мост самой высокой пробы. Красавец прочел послание с бесстрастным лицом, достал из тумбочки банку сгущенки, растворимый кофе, потом сел рядом на кровать и положил мускулистую руку на плечо Мазунову.
– Надеюсь, отец, сейчас ты доволен? – сказал он, скосив глаза на репродукцию картины Иванова. И добавил непонятно к чему: – Во всяком случае, твоя очаровательная дочь далеко не единственная, кто при этом известии поблагодарит Его за отмщение…
Затем он хлопнул Мазунова по плечу и взмахом руки подозвал отрядного шныря – двадцатилетнего верзилу с круглым губастым лицом по кличке Мосол, который в углу секции домывал шваброй пол. Тот покорно поставил швабру к стене, вытер о штаны руки и со скорбным лицом подошел к Габриловичу. Эта скорбь появилась и не покидала его лицо с тех самых пор, когда однажды, доведенный до отчаяния вечно голодным желудком, он «сломался» и был пойман на краже хлебной пайки, за что его и загнали в шныри, а проще сказать, в прислуги.
– Послушай, Костя, – обратился к нему по имени Габрилович, и протянул пару американских сигарет. – Ты вот что: как помоешь, вскипяти нам водички, пожалуйста, добро? Кури, браток, не стоит благодарности…
Мосол положил сигареты в карман, и туповатое лицо его на миг просветлело.
– Какой базар, доктор, – пообещал он дрогнувшим голосом и торопливо ушел, шалея от проявленной к нему человечности.
– Ты знаешь, старый, за что он сидит? – глядя ему вслед, спросил Габрилович.
Мазунов поморщился и ответил:
– Не называй меня «старый». Когда ты так меня называешь, мне все время один урод вспоминается… Так за что он сидит?
– Он у себя в деревне поросенка совхозного конфисковал, – сказал задумчиво Габрилович. – Ты только посмотри на него: вроде бы высок, здоров и в то же время во всем что-то упущено, недоделано, что ли… Ноги длинные, крепкие, а ходит, как гусь, загребая, ступни толстые, бесформенные. Нет, такому никогда ни обувь, ни одежду не подберешь…
Продолжение следует.
