Еще не успел отгреметь, отзвучать, откружить и отплясать самый волшебный, загадочный, ослепительно-яркий, любимый и желанный всеми Новый год, с его Красавицей-Елкой, с чудесами, подарками, надеждами и мечтами. Еще повсюду царит праздничная атмосфера и хорошее настроение в душах людей. Все это и озаряет следующий сразу за Новым годом наш главный семейный праздник – День рождения Могучего Корня уже нашего «родословного древа» – Зота Корниловича Тоболкина. Третьего января. Как часто сравнивала я своего мужа и в жизни, и в письмах с Богом!.. Вот уже восемь лет, как день его рождения стал «Днем его светлой и священной Памяти»…
В 1935 году, когда вновь было разрешено праздновать Новый год и повсюду ставить елки, многодетная, безграмотная, но очень трудолюбивая крестьянка из сибирской деревеньки Хорзова – Александра Гордеевна родила любимому мужу Корнилу Ивановичу Тоболкину, бывшему тогда первым председателем колхоза «Серп и молот», в качестве «новогоднего подарка» своего «заскребыша», 15-го по счету, ребенка. Родителям было по 47 лет.
Очень жаль, что Корнил Иванович, вырастивший сына до 24-х лет и рано ушедший из жизни, так и не узнал, что Зот стал известным русским писателем, так и не прочитал ни одной написанной им строчки. Какое счастье, что его маме – Александре Гордеевне, пережившей мужа на десять лет, я успела прочитать первый, написанный ее младшим сыном роман «Припади к земле», где Зот исторически точно описал не только жизнь деревни 30-х годов, но и свою семью, в которой родился и вырос. Талантливому перу Зота Тоболкина принадлежат печатавшиеся в разных издательствах страны романы «Зодчий», «Отласы», «Грустный шут»…, повести «Жил-был Кузьма», «Сизиф», «Любава»…, рассказы «Мечта», «А речка течет», «Две берёзы»…, пьесы «Баня по чёрному», «Верую», «Песня Сольвейг»…, стихи, литературные миниатюры и т.д. Многое ещё ждёт своего издания.
Творчество писателя отмечено несколкими правительственными наградами, в том числе орденом «Знак Почёта» и многими литературными премиями. Его имя носит строящаяся улица и центральная городская библиотека Заводоуковска, а также библиотека №6 в Тюмени.
Не зря же его имя ставили «в один ряд с первопроходцами Севера, такими как Муравленко, называли «одним из интереснейших драматургов, отмечали его самобытную гениальность, способность увлечь до слёз, до замирания сердца, до гулкой мёртвой тишины в зале, до высшего градуса сопереживания.
Городское и областное руководство, департамент по культуре, творческие союзы должны быть не только заинтересованы, но и должны обратиться с коллективной просьбой в положенную инстанцию по поводу присвоения имени уникального писателя-сибиряка Зота Тоболкина одной из улиц Тюмени. В этом городе он прожил всю свою творческую жизнь. И с жизнью этой не хотел расставаться…
Пусть в этот январский день напоминанием тюменцам, любителям литературы, поэзии станут несколько стихов их земляка Зота Тоболкина. Мысли и чувства, выраженные в них, тесно связаны с образом, укладом жизни и отношением автора ко всему окружающему…
Нэлли ТОБОЛКИНА, жена писателя, член Союза журналистов России.
Поэтов очень часто забывают.
Иных же каждый очень плотный день
Вычеркивают в памяти людей,
Все повторяя, книжки сочиняют.
Гремел когда-то знаменитый Дант,
Гомер, конечно, Лермонтов, Есенин,
Но стало это воздуха трясеньем
Хотя поют и переиздают.
Хотя пока ещё их покупают.
Издатели теперь, как муравьи, снуют,
И под шумок свои стишки суют.
И их в России вряд ли кто-то знает.
Поэзия не терпит суеты.
А больше презирает суесловье.
Не суетись, пожалуйста, и ты.
Храни стихи свои с такой любовью,
Чтоб их читали через много лет
И говорили: «Это был поэт!»
* * *
МОЙ ВЕТХИЙ ДОМ
Ещё не сварен суп. Картошка не очищена.
И валит сквозь дыру, сквозь крышу синий снег.
Пусть стынут руки. На душе-то чисто!
И пишется, как пишется теперь в деревне мне
Роман… ну, да роман. Ничуть не менее.
Я напишу. Дойдёт ли до людей?
Пока ж в деревне разное все мелют:
Не пьет, не курит, все сидит злодей.
Бумагу тратит, время убивает.
Сам нищ и полуголоден порой.
Но забывают люди, забывают,
Что у меня богатство – лишь перо.
Но я ничуть, ничуть не сомневаюсь,
Что эта пьянь потом загомонит.
Об этом пусть они не забывают:
Я клубный чин, я в клубе гармонист.
А что пишу – они ещё узнают.
Потом дивиться будут и читать.
Одна сестра… Зайдёт ко мне больная
И тихо спросит: «Молочка-то дать?»
– Есть чай, есть сухари. Да вот зарплату
Сегодня обещали. Вдруг дадут.
Но принесет буханку хлеба брату.
И подивится: «Что это за труд?»
Не дожила. Но труд мой оправдался.
Пошли романы, пьесы и стихи.
Потом иной в деревне похвалялся:
«В породе нашей нет людей плохих».
В породе… А порода на кладбищах.
Один под Курском, под Орлом – другой.
Здесь – старики, сквозь крышу ветер свищет.
Но пишется. И на душе легко.
* * *
Оттанцевали снежинки, как молодость.
Только танец родится опять.
Отчего вдруг повеяло холодом?
А ведь вспомнилась юная мать…
За прокосом прокос, комариная
Очень нудная песня гундит.
Травы нежные дождиком вымыло
Сколько ж соток ещё впереди?
Я устал. Ну и пальцы порезаны.
Хоть когда-то любил сенокос.
Опрокинулось синею бездною
Небо. Солнышко пролилось.
Золотые дождинки и жаркие.
И поёт мне литовка, поёт.
Мама хворая, маму-то жалко мне,
Как ни в чём не бывало, идёт.
И коса, ей от века послушная,
Как сверкает, как режет траву!
Уж немало мы соток порушили.
Но жарынь! Я сейчас зареву!
Да ведь совестно, ну притомился я.
Мне б в тенёк да чуть-чуть отдохнуть.
К озерочку слетаю. Умылся я.
Снова можно мне лямку тянуть.
Я поправлю литовку. Безжалостно
Рубашонку заброшу в кусты.
Не суди меня, мама, пожалуйста.
И за слабость мальчишью прости.
А водичка-то силы прибавила.
И запела вдруг звонко коса.
В общем, жизнь рассудила всё правильно.
Только пот заливает глаза.
* * *
Как мало, братцы, человеку надо!
Я это понял поздно: уж закат.
Но не грущу. Имела меньше мама.
И я, возможно, в этом виноват.
Я виноват, что ты поторопилась,
Оставила земную эту жизнь.
С отцом все так же точно повторилось.
И ты легла. И он давно лежит.
Я посвящал вам целые романы,
Хоть знал, что этим вас не оживить.
Я опоздал: ты не узнала, мама,
Сколь высказал я вам своей любви.
При жизни вашей говорить стеснялся,
Берег свои заветные слова.
Отец при мне ни разу не ругался,
Но хмурился и то едва-едва.
А я тогда нащупывал дорогу,
Метался, словно ошалевший конь.
Работ и городов сменил я много.
Грустила часто братова гармонь.
Но вот нашел. Огонь мне прометеев
Ее уж где-то в полночь осветил.
Я думаю, что в главном я успею.
На это хватит мне ума и сил.
Но все равно спешить ничуть не стану.
Все взвешу: и решенья, и слова.
Успею, хоть скребется где-то старость.
Она, я знаю, в этом неправа.
«Еще не вечер», – кто-то отчебучил.
Я им отвечу, что люблю и ночь.
И ночью мне писалось даже лучше.
Сияя, звезды думали помочь.
«Я сам!» – я в это верю нерушимо.
Сам вздую горн. Сам лемех оттяну.
А на заре – под нашим небом синим
Начну пахать, чтоб накормить страну.
* * *
Опять заиграла гармошка.
И вдруг засветилась душа.
Все русское здесь, и немножко
Мне грустно. Но жизнь хороша!
А много ли в жизни-то нужно?
Улыбку да солнечный луч.
Январь этот стылый и вьюжный
По-своему чуден, могуч!
А я же январский, я зимний.
Но всякое время люблю.
Порою, быть может, наивно.
И коротко по февралю.
Там дня не хватает. Мне больше.
Я жаден, неистов, влюблён.
О дай, мне поболее, Боже!
Но жизнь коротка, словно сон.
Я жаден, неистов! Мне мало
Отпущено в сутки часов.
Успею ли сделать я, мама?
Безделью давно уж засов.
Успею ли? Дня, не теряя,
Я снова, ликуя, пишу.
Я жизни своей доверяю.
Я радости в ней нахожу.
Другим эта радость – потеха.
А мне эта радость – восход.
В деревню пора уж поехать.
Там тоже хороший народ.
А что мне? Других мы не терпим.
На радости будем щедры.
Как кровь-то бурлит в моем теле!
Как ярко пылают костры.
* * *
Зашел я к другу так, не с ночевой:
Москва – планета, в ней полно знакомых.
– Забыл? Ведь ты же в этом доме свой! –
Вздохнул, но, между прочим, без укора.
Он сам поэт. Я ж с прозы начинал.
И как гордился он моим романом!
В Москве меня впервые издавал.
С тех пор уже написано немало.
Но очужела для меня Москва.
И лет уж семь в столице не бываю.
От толчеи там пухнет голова.
И адреса я часто забываю.
А здесь, здесь тишина. Вон – поле, лес.
А с крутояра золотые главы.
И птичье ликование с небес.
И мне не надо ни рублей, ни славы.
Я у себя, как Пимен, одинок.
Нет, иногда прогуливаюсь с внуком.
Но все ж в столице жить бы я не смог.
Там – суета. И это просто мука.
А дома поднимаюсь до зари.
Пишу. Или бреду, уставясь в звезды.
И лес со мной по-братски говорит,
И пьян, и сладок этот дивный воздух.
И пью его, напиться не могу.
Дышу им вволю, жадничаю малость.
Ведь много выпил на своем веку!
А сколько же попьянствовать осталось?
Дай Бог подольше быть мне во хмелю.
И искренне плести простые строки.
Я нежно их пишу или пою.
А нежность не велит мне быть жестоким.
* * *
ЭРЗЯ
Великая народность, тыщи две.
А ты творишь неистово и мощно.
Давно уж всем известно об Эрзье.
А о народе неизвестно точно.
Но тем и славен маленький народ,
Что сотворил нелепых и могучих.
Какой же день? Какой сегодня год?
А из былых, какой был самый лучший?
Да все они по-своему – закат.
Но до заката надо потрудиться.
Бери топор или киянку, брат.
И – за дела. И что-нибудь родится.
Вот руки материнские… они
Уже давным-давно, они остыли.
О, мать! С небес слезинку урони!
А то я задохнусь от этой пыли.
Жесток я… Не ленив, но не могу.
Откладываю то, что в давнем начал.
То замираю, то вдруг побегу,
То засмеюсь, а то возьму заплачу.
Да каждый так. И Анжело страдал.
Все думают, что Леонардо счастлив.
Дал бог таланта. Ну и мук им дал.
Себя не поделить им на две части.
А в целом – капля гения и кровь
То стынет, то кипит и – через миску.
Дай мне резец, а может быть, перо?
Я запишу иль вырежу те мысли.
Перо остро. Ещё острей резец.
А кровь кипит, кровь мои вены рушит.
О, Господи! Дай силы мне, Эрзье!!!
Дай слуху мне, но глохнут, глохнут уши!..
Зот ТОБОЛКИН
