СПАСЕНИЕ ЛАЗАРЯ

МОИ ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ

Андрей, сколько я его помнил, всегда имел гриву длинных, ниже плеч, смолянистого цвета волос, которая являлась предметом моей белой зависти. Я всегда хотел иметь такую же, но не позволял школьный военрук – старый милитарист, продолжавший, несмотря на перестройку и «новое мышление», безраздельно властвовать над будущими призывниками. Эта блистательная шевелюра обрамляла тонкое, выразительное лицо с чёрными пронзительными глазами и хищным горбатым носом, каковыми Андрей был обязан тюркским корням кого-то из своих родителей. Одним словом, парень был не из тех, кого не заметишь в толпе. И прозвище у Андрея было звучное, библейское – Лазарь. Хотя, конечно, не в честь евангельского персонажа, а просто потому, что фамилия его была Лазарев.

Лазарь слегка заикался, но это ничуть не мешало ему быть краснобаем, каких поискать, и душой любой тусовки. К тому же он замечательно играл на гитаре, и всё время носил её с собой, исполняя любой репертуар – от матерно-частушечного до сложных хард-роковых запилов. Единственное, что мне в своё время порой не нравилось, – это прорывающиеся иногда в его голосе слегка высокомерные нотки самоуверенной, снисходительной назидательности, словно он был старше меня не на два года, а на все десять.

Лазарь, как и я, был металлистом – поклонником модной тогда тяжёлой музыки, и любил, напуская на себя важный вид, рассказывать о новостях и слухах из рок-н-ролльного мира. Такая информация была в большом дефиците, и тусовка слушала его, раскрыв рты, словно какого-нибудь гуру. А ещё он имел какие-то выходы на «чёрный рынок», где мог раздобыть любые сокровища – от «родного» немецкого «Метал Хаммера» до самой свежей пластинки «Металлики» или «Айрон Мейден». Правда, стоили тогда такие артефакты среднюю месячную зарплату советского служащего, а то и две.

Но весной 1989 года с Лазарем внезапно произошла метаморфоза. Потусовавшись накануне в Ленинграде, среди тамошних «неформалов», он проникся идеями хиппи. И не только проникся сам, но и почувствовал стремление нести эти идеи дальше, так сказать, в массы, настолько они его впечатлили. Уж не знаю почему, но выбрал он в качестве объекта для своей проповеди именно меня.

Лазарь жил у дедушки с бабушкой, но вполне автономно от них, в отдельном небольшом домике, стоявшем во дворе. Там он основал своё маленькое государство, свой мирок, не имеющий ничего общего с окружающей душной, пыльной действительностью. В этом мирке имелись старый проигрыватель грампластинок и бобинный магнитофон, а также огромное количество неслыханной ещё мной музыки на виниловых дисках и «катушках». Здесь я впервые услышал «Воскресенье» и «Калинов мост», «Зоопарк» и «АукцЫон»…

Несмотря на всю свою коммуникабельность, Андрей был, в сущности, очень одинок. Девушки у него на тот момент не было, а у окружающих не хватало фантазии, чтобы понять и оценить распиравшие его идеи и откровения. Лазарю требовался собеседник, и даже не столько собеседник, сколько слушатель. Он угощал меня крепчайшим – две чайные ложки с «горкой» на маленькую чашку кипятка – кофе и кубинскими сигаретами «Легерас», от которых глаза лезли на лоб, и упоённо, с ностальгией рассказывал про питерскую «Систему» (так называлось сообщество «неформалов»), обильно перемежая свою речь хипповским новоязом. О значении некоторых словечек мне оставалось только догадываться, а спросить было как-то неловко. Потом я даже составил себе небольшой словарик этого арго. Большинство слов имели англоязычное происхождение. Например, обувь называлась шузами, волосы – хайром, деньги – прайсом, слово олдовый означало – старый, добрый, найтовать – ночевать, дринч – выпивка, герла – девушка, ну и так далее. Со всеми производными.

А ещё он писал стихи – красивые, необычные и немного печальные.

У Лазаря всегда можно было без всяких проблем заночевать, если мы засиживались за разговорами слишком уж допоздна, благо, имелась лишняя кровать. И я не раз засыпал на ней уже под утро, когда край неба начинал сереть, а с улицы тянуло влажной предутренней свежестью, слушая вполуха про «приблизительного воина» или «уездный город N».

Ещё одной точкой соприкосновения для нас с Андреем стала религия, окружённая ещё не развеявшимся флером запретности, загадочности и гонимости, столь привлекательным для каждого любознательного юноши. Кстати сказать, та эпоха была настоящим золотым веком для Церкви – никогда ни до, ни после в неё не приходило такого количества думающих, образованных молодых людей с искренними духовными поисками. Потом, правда, шло тоже немало, но уже больше с экзальтациями, апокалиптическими видениями и конспирологией.

И мы с Андреем, не отставая от новых веяний, тоже были верующими, истовыми и восторженными. Или, точнее было бы сказать, просто позиционировали себя таковыми, потому что лично мои, например, познания в православном вероучении тогда были довольно смутными, а Писание я изучал в основном по книгам Лео Таксиля, за неимением других источников.

Однажды Лазарь вдруг заявил: непонятное внутреннее чувство подсказывает ему, что следует немедленно отправиться в церковь и принять крещение. Дабы не откладывать это дело в долгий ящик – с непонятным внутренним чувством шутки, как известно, плохи, – он запланировал сие мероприятие на ближайшее же воскресенье, а в крёстные родители пригласил меня с моей тогдашней подругой Ольгой. На том и порешили. Нас нимало не смущало, что я был на два года моложе своего предполагаемого духовного чада.

В ближайшее воскресенье утром мы втроём собрались у Лазаря. Он достал из своего погреба глиняную бутыль с вином какой-то немыслимой выдержки, чтобы потом отпраздновать, и мы торжественно отправились в церковь, стараясь придать своим мыслям подобающее благочестие.

Но крещение не состоялось. То ли поп, как Станиславский, увидев нашу троицу, не поверил в серьёзность намерений, то ли действительно куда-то торопился, но процедура была перенесена на следующую неделю. В следующее же воскресенье нам по каким-то причинам оказалось недосуг, ещё через неделю – тоже, потом сама идея как-то подзабылась, так что Лазарь так и остался нехристем, и я даже не знаю, покрестился ли он впоследствии. Возможно, что и нет, так как к христианству он со временем охладел. Но бутыль вина, тем не менее, была благополучно выпита.

Часто к нашим с Лазарем ночным бдениям присоединялись ещё двое лазаревских друзей. Одному из них, Сергею, было уже за двадцать, это был субтильный парень небольшого роста, в очках с толстыми линзами, внешне чем-то походивший на английского бунтаря из фильма «Мэри Поппинс, до свидания!», исполнявшего шлягер про непогоду. Позже, когда он тусовался с Лазарем в Питере, тамошние хипаны дали ему звучное прозвище «Азазелло». Другой, Мишка, он же Мишель, был, наоборот, высоким, крепко сбитым молодым человеком, ровесником Лазаря. Тот называл Мишку Чаком Норрисом за некоторое портретное сходство с американской кинозвездой, особенно когда Мишка отпускал усики. В отличие от нашего безумного общества Мишель был основательным, по-житейски трезвомыслящим человеком, но, как ни странно, нисколько не становился от этого скучным.

Однако эпицентром нашей тусовки всегда оставался, конечно, сам Лазарь. Он беспрестанно шутил, травил байки и анекдоты, а потом, выключив магнитофон и потушив в пепельнице окурок, непременно брал в руки гитару и пел песни БГ, Майка, «Наутилуса», Цоя… Репертуар его был обширен и необъятен, но больше всего Лазарь любил исполнять, как он говорил, «народный хипповский фольклор». Была у него, например, одна любимая песня про американских хипанов:

«По Миссисипи плывут пироги,

В пирогах хиппи – босые ноги,

А рядом с ними, ругаясь матом,

Плывёт зелёный аллигатор.

Приплыли хиппи в штат Индиану

И закурили марихуану,

А вместе с ними, ругаясь матом,

Курил зелёный аллигатор…»

Потом по сюжету появляются злые американские копы и винтят заторчавших хиппи.

«…и вместе с ними за ругань матом

Был арестован аллигатор».

Исполнялся этот блюз согласно законам жанра, с характерными интонациями и подвываниями.

Мне особенно запомнилась одна песня из лазаревской сокровищницы субкультурного народного творчества – тревожная, депрессивная, похожая на какой-то безнадёжный гимн. Да это, в сущности, и был целый гимн поколения позднесоветских диссидентствующих неформалов, как нельзя более точно передающий дух и мироощущение этой части тогдашнего социума. В песне было огромное количество куплетов, заканчивающихся одним и тем же рефреном:

«Мы сидим на бетоне и смотрим в окно:

Наше небо над нами знамений полно.