РАССКАЗ
Стояла поздняя осень. Холода завернули неожиданно и без снега, за неделю мороз уложил в перелесках траву, а заяц почти «вышел» – временами на стылых чернильно-лиловых пашнях далеко было видать, как мелькает к зарослям седой шумихи осторожный беляк.
В один из таких безветренных дней, ясным розовым утром с мутной изморозью на траве, на серых костях штакетника я ушел с ружьем за деревню, решил «взять» по чернотропу зайца. Но передумал, углубился в дремучий ельник и неожиданно заплутал, в азарте преследуя вспугнутый глухариный выводок. Только к вечеру набрел я на заглохшую лесную колею и, прошагав по ней с километр, наконец, очутился у заброшенного выгона, за которым над силуэтами крыш поднимались голубые печные дымы. Глядя на чернеющий за опушкой сосновый бор, освещенный поверху рубиновой полосой заката, я понял, что одолел не меньше десяти километров, а старое лесное село, крыши которого темнели передо мной – Благое.
Последний раз я побывал здесь прошлой весной, гостил у своего крестного Прокопия, занимаясь тем, что ловил по утрам на червя окуней, а вечерами, забравшись в самую гущу болотистой согры с манком, лупил из ружья в селезней.
И вот снова оказался в Благом, и ничего кроме облегчения, не испытал. В моей деревне, где я оставил протопленный дом, никто меня не ждал, и можно было смело задержаться у старика, пока не наскучит.
Я шел по берегу, а село быстро погружалось в темноту, еще более ощутимую от близости леса и желтого света окошек. Где-то сипло брехала собака, в ответ хрипло, давясь от ярости, отвечала другая. Когда я подходил к знакомым воротам, в ограде тоже раздался лай и заскрипела на старых навесах дверь. Через щель рассохшихся досок я увидел, как на освещенное крыльцо вышел Прокопий и остановился, приложив ковшиком ладонь к уху. Я брякнул щеколдой и вошел в ограду. Молодой серый кобель, кавказец с подрезанными ушами, сразу стих и, потеряв ко мне интерес, стал пятиться, кусая цепь и мотая башкой.
– Это кто? – подозрительно спросил Прокопий и переступил с ноги на ногу. – Ты что ли, Мишка?
– Это я, – сказал я негромко. – Здорово.
– Здравствуй. А ты кто? – опять спросил Прокопий, с тревогой вытянув шею.
– А вот сниму ружье да лупану в собаку – узнаешь.
Старик так и подскочил.
– Я тебе лупану, зараза, – прошептал он, и с недоверчивой улыбкой огляделся, опуская безвольно руки. Через минуту мы уже обнимались, и он говорил, сконфуженно крякая, оправдываясь в своем недавнем испуге:
– Я ведь и вправду перепугался малость. А все из-за кобелька этого, будь он неладен. Мишка Культя с ребятами из Больших Увалов привезли. Сказывают, увели прямо с цепи, когда туда за вином гоняли. Да ты проходи, проходи…
– Как назвал-то? – спросил я на всякий случай.
– Его-то? – Прокопий почесал затылок и покосился на кобеля, сидевшего у конуры с одной поднятой бровью и обиженными глазами. – Да никак не назвал. Как погляжу, толку-то никакого от охранника такого. Вот ты, к примеру, зашел, а для него никакого эффекту. Только раз и взлаял, да и то от радости.
– А свет в бане зачем горит? – сказал я, оббивая о завалину сапоги и вглядываясь в желтое пятно в глубине надворных построек.
– Свет-то? – Прокопий покашлял и тоже посмотрел в сторону бани. Потом вздохнул, опустив голову. – Да Верка, дочь из городу приехала. С внучонком. Нажилась со своим-то, два месяца, как вернулась. С утра топила, мылись, а к вечеру стирку затеяла. – Он махнул рукой и зашаркал в избу в своих обрезанных на манер калош, растоптанных валенках.
«Так вот оно что, Верка! – думал я, входя в избу и вешая ружье на вбитый у двери гвоздь. – Сколько же мы не виделись. Лет двенадцать, тринадцать? Да, пожалуй, столько и есть».
В избе было тепло, сухо и пряно пахло чистыми половиками, сушеным укропом и всем тем старчески сложным, чем пахнет обычно на деревенских полатях, где годами хранится разное полезное тряпье, клубки шерсти и ветошь, обрезки кожи, осыпанные сухими мухами и нюхательным табаком.
Я сел к окну на лавку поближе к печи и, радуясь теплу, сказал первое, что пришло в голову:
– Значит, живете потихоньку?
Прокопий сдержанно отозвался:
– Так точно – хреново живем.
– Что ж так невесело, крестный?
– Болею шибко. Поясница, да то, да се. Утром вставать, прямо грех. Покурю – вроде легче чуток.
Я вгляделся в него внимательней. Еще подсох, пожелтел, кости черепа с запавшими висками все явственнее проступают под бледной кожей лица с хрящеватым истончившимся носом. Но по-прежнему больше на себя наговаривает. Помнится и пять, и десять лет назад он также горевал, жаловался на здоровье, хотя прикованным к постели, да просто лечившимся я его никогда не видел.
Между тем Прокопий ополоснул из рукомойника лицо, заправил в штаны клетчатую рубаху и сходил в сени, принес бутылку «Столичной».
– Сейчас Верка придет, соберет на стол. Есть будем.
– А мальчик спит?
– Спит. Набегался, наелся – спит, как убитый.
– А Вера, как она – сильно всем этим расстроена?
– Да кто его знает. Молчит все. Я уж и не перечу, шут с ним, с характером ейным.
Прокопий достал с этажерки эмалированное блюдо, сказал, обтирая рукавом края:
– Пойду, накладу миску да огурцов закину. Капуста-то нонче. Я, почитай, с 47 году страсти такой не видел. Иные кочаны размером-то по тазу банному уродились.
Он потоптался у порога и сумрачно добавил, глядя себе под ноги:
– Ты бы это, поговорил с ней, что ли, чтобы это, шибко не убивалась, а?
Я смотрел на него, остолбенев от растерянности.
– Да ты что, спятил, Прокопий? Да и кто я для нее? Она уж и знать- то меня забыла.
– Не забыла, поди. Помню ведь, как ты за ней ухаживал. Все помню, видал. А что до мужика ейного, так в голову не бери, поверь на слово – тот еще прощелыга, даром что офицер.
– А сам-то ты как думаешь – что у них там случилось?
– А то и случилось. Истаскался, думаю, подлец. А ты ее характер знаешь. Говорил я ей, говорил: не ходи ты за него. Куда голову суешь, дочка? Христом-богом молил, одумайся, мать пожалей, все глаза проревела.
Прокопий еще раз обтер блюдо, толкнул коленом дверь и, матерясь, пошел за капустой в сени.
«Ухаживал», – думал я, оставшись один, доставая из кармана измятую пачку «Явы». Конечно, ухаживал. Да и не только ухаживал, дорогой мой крестный. А характер – характер точно не мед, но все мне тогда в ней казалось необычайно прелестным, загадочным.
Когда она вышла за молодого армейского лейтенанта, мне оставалось служить всего три месяца.
Я встал и вошел, раздвинув легкие шторки, в горницу, включил свет под желтым абажуром на потолке, осветивший высокую кровать с периной под синим покрывалом, с полудюжиной пуховых подушек, старый комод, телевизор на нем, иконы в верхнем углу на подставке с тонкой оплывшей свечой. Потом перевел взгляд на фотографический портрет молодых Прокопия и тетки Настасьи. Поразительное сходство с дочерью. Та же изломанная линия бровей, черты смуглого лица строгие, тонкие. Только вот глаза у юной Настасьи не так велики, не так холодно покорны, как у Веры. Взгляд на фотографии живой, чистый и немного бессмысленный. Из горницы в спальню вели узкие двустворчатые двери, они были закрыты – должно быть, там спал сынишка Веры.
За спиной бухнула входная дверь, и я вернулся назад. Прокопий принес блюдо мелко насеченной капусты, ярко-розовой от свеклы, наверху лежало с пяток соленых огурцов.
– Послушай, крестный, а как сына у Веры звать? – спросил я, снова присаживаясь у печи.
Не поворачиваясь от стола, Прокопий ответил:
– Да так же, как и тебя – Александром.
В сенях звякнуло, а после громыхнуло пустое ведро, видимо, пришла Вера. Чуть погодя отворила дверь, шагнула в избу и, увидев меня, с размаху остановилась, качнувшись вперед, и опустила руки вдоль тела. Потом сделала шаг назад и прислонилась спиной к косяку. Была она в коротком пестром халате и легких чуньках на босу ногу, с испариной на лбу и над верхней губой, с влажными волосами, концы которых скрутились в тонкие кольца.
– Ну вот, – сказала она с недоброй улыбкой. – Вот и первые гости. Посочувствовать прибыл? Только не говори, что в лесу заблудился.
– Ясное дело, заблудился! – строго отозвался Прокопий. – Ружье не видала на стенке? Разуй шибче глаза.
– Трепло ты, отец, – обрезала она крестного. И скрылась за шторками в горнице.
– Тьфу ты, дура, – не сдержался Прокопий и поспешил вслед за ней.
Я вытащил из пачки дрожащими пальцами сигарету и ушел во двор, присел на белую от изморози завалину. Черное небо библейски сияло надо мной холодными звездами, а рябая луна мертво желтела над крестом самодельной антенны. Кобель немного поскулил и, гремя цепью, забрался в конуру, оставив на виду только морду. Его глаза смотрели на меня с глупым сочувствием.
«Черт с ним, – подумал я решительно, хотя сердце сжималось от обиды. – Сегодня как-нибудь переночую, а завтра утром, еще с темнотой тихо уйду».
Я хотел было уже подняться, как в избе настежь открылась дверь, и она вышла на крыльцо, остановилась, оглядываясь по сторонам. Потом быстро спустилась по ступеням и, подойдя ко мне, зябко передернула плечами.
– Не сердись, – сказала она рассеянно. – Я ведь не знала, думала, это отец тебе сообщил через ребят о моем приезде, вот ты и примчался. От него чего хочешь ожидать можно. – Ее голые ноги были совсем близко. Заметив мой взгляд, она сцепила пальцами раздвинутые полы халата.
– Давай, пошли. Ужин остынет.
2
Бутылка была уже пуста, а Прокопий только разговорился. Я слушал, хотя ни единому слову не верил, давно знал его страсть к выдумкам. Выпив, он начинал так безбожно врать, так вдохновлялся этим враньем, что сам уже всерьез верил в сказанное.
Прокопий снисходительно улыбался и останавливал на мне взгляд, полный грусти и сожаления ко мне глупому.
– Это его-то под трибунал? Ишь ты, умник нашелся. Да он... Да ему и перечить-то боялись! А уж сестры наши, медички, ну просто все от него без ума были.
Вера сидела рядом и время от времени протягивала руку к чашке с моченой брусникой, брала ее мелкими щепотками, погружая пальцы в кровавый настой, рядом стояла недопитая рюмка водки. Когда ходики на стене прокуковали полночь, она поднялась. Прокопий, разводя руками, забормотал:
– Спать, спать. Давайте, будем стелиться, ребята. Сана, поди, завтра охотничать побежит. Побежишь? Если не проспишь, я научу куда, присмотрел тут местечко одно на татарских лугах.
– Это уж, как положено, – ответил я, вставая, ловя на себе ее пристальный взгляд и отводя глаза.
– Брось мне матрац на пол, – сказал я Прокопию, – больше ничего не нужно.
– Это как же – на пол? – растерялся старик. – Чего это он, дочка, а?
– Не надо на пол, – помогла она отцу. – Иди ко мне в комнату, я постелила тебе на диване.
Андрей МАРКИЯНОВ
Продолжение в следующем номере.
