РАССКАЗ
ПОСВЯЩАЕТСЯ СТАРИКАМ – ЖИВЫМ И УШЕДШИМ
Окончание. Начало в №10, 11.
Мне живо вспомнились плотные песчаные тропки, словно выбритые на травянистых обочинах деревенской улицы, и разные интересные насекомые, ползающие в этой траве, в ее нижней прохладной части.
Я снова увидел высоченные для пятилетнего мальчика заросли бурьяна на заброшенном выгоне и прорубленные деревянными саблями извилистые ходы в этом густом, пахнущем земляными червями, травяном лесу.
Я опять испытал необузданную, почти животную тягу к пронизанной солнцем воде у прибрежных лапушек и злую, полуобморочную радость погружения в ее прозрачную, бесконечно прохладную глубину… «Боже милостивый, – пронеслось в голове, – дай мне воли сберечь эту память до старости».
Мысленно вернулся в Батрак. «Урал» в то время был почти новый. Стояли теплые, ясные, тихие дни ранней осени. Мы ехали в деревню на охоту, близился вечер. Неожиданно отец притормозил.
– Заглянем в местечко одно? – спросил он, переключаясь на «нейтралку». – Сокровенное. Тебя-то точно заинтересует. Но предупреждаю, далековато будет.
– Бензина полный бак, – сказал я беспечно и расправил на ногах черный каляной фартук коляски. – Что за местечко?
– Когда-то давно Батраком прозвали, – отец заглушил мотор. – И народ там жил, в моем представлении, не совсем обычный – через одного потомки ссыльнокаторжных. Дикий народ, шальной. Зверья там водилось – не счесть, тебе и не приснится такое. А я вот хорошо помню, особенно военное время, мальчишкой. Бывало, направляется из этакой глуши бесконечный обоз, тянется через деревню, краю не видно, и на каждой телеге убитые лоси вповалку. Только лоси. Поверишь в подобное? Сопровождают, конечно, верховые с винтовками, все в белых маскхалатах поверх шинелей, все промерзшие до костей. А зимы в те годы, заметь себе, стояли лютые до невозможности, не теперешним чета.
И мы двинулись напропалую вперед, обходя по чертополоху развалы истлевших бревен, петляя в буйных зарослях татарника и натыкаясь то на гнилые влажные жерди, то на трухлявые пни, осыпанные черной щепой. В конце концов, выбрались на песчаную проталину у дома, отдышались, отряхивая колючки с одежды. Затем с подобающим видом неспешной походкой проследовали вдоль сложенных у завалины смолистых сосновых обрезков, мимо пыльного окна, заклеенного по трещине полосой газеты, и вошли в прохладу травянистого двора, где бегало несколько коричневых куриц, а у долбленого корыта с чистой водой на привязи ходила белая коза и лениво щипала травку.
Входная дверь в сени стояла открытой. И тут я вздрогнул. Из сумрака неслышно появилась высокая сухая старуха, похожая на смерть из сказки, в черном балахоне ниже колен, поверх такой же черной поневы до щиколоток и в кожаных тапочках с рыжей меховой опушкой. Ее тонкое темное лицо с острыми скулами выражало усталую сдержанность, и тем поразительнее сочетались с этим темным лицом на редкость живые молодые глаза бирюзового цвета. В одной руке она сжимала черную курительную трубку, дымящую самосадом, а в другой – самую настоящую косу с блестящим лезвием, от чего я несколько опешил. И вправду – смерть в чистом виде.
– А чего другой дорогой не ехали, – кивнула она на Восток. – Там и тверже, и ближе на пару километров будет.
Отец переступил с ноги на ногу, кашлянул, собираясь с мыслями.
– Ну, здравствуй, тетка Авдотья, – сказал он, снимая шляпу.
Она отставила косу, сунула трубку в рот и, вытащив из пепельных косм гребень, двумя взмахами пригладила их на затылке.
– Это чей же ты такой будешь? Из дальних что ли, Ожогинских? Не припомню такого.
– А ты припомни, как следует. Как, к примеру, в 41-м тебя двадцать верст на санях к нам в деревню везли – ко мне, помирающему от дифтерии.
Бирюзовые глаза ее сузились. Она быстро спустилась с крылечка, подошла к отцу и, как слепая, огладила костлявыми руками его лицо, потрепала жидкие волосы.
– Здравствуй, Толя-тополек. Еще день, и опоздали бы мы тогда. С тобой ить родня уже попрощалась. Завернули в рогожу и положили умирать на приступок за печкой. А кто же с дифтерией больного к теплу кладет, прости Господи. Еле выходила тебя, неделю от койки не отходила, совсем, было, отчаялась.
– А я ведь после армии к тебе заезжал, прямиком с таджикской границы, отблагодарить хотел. Так и не узнал бы, кто меня спас, если бы мать ненароком не проговорилась.
Авдотья сходила в сени и принесла двухлитровую банку, на треть наполненную самогоном, выставила три граненых стакана.
– Чего на сухую сидеть, коли гости пожаловали, – сказала она ворчливо.
– Для того ее и готовят, чтобы причащаться по случаю, – улыбнулся отец, потирая руки.
Выпили, закусили окрошкой и снова выпили. Первач сладко вспыхнул под «ложечкой», отец опять вспомнил войну, стал рассказывать про артель рыбаков, что еле тащили на берег длиннющий невод, переполненный огромными язями и прочей мелочью, вроде лещей и миног, прозванных «семидырками». Авдотья забила трубочку, а поскольку курили все трое, двери открыли настежь, благо комаров уже не было. Подвыпившая старуха посмурнела, попыхивала трубкой и часто сплевывала в «поганое» ведро у ног. А в паузах все сводила разговор к сыну, к его бестолковой жизни в «богомерзком селе, воняющем каменной пылью», да к лентяйке жене, «злющей, как собака, и жадной к дешевым обновкам».
Из горьких ее речей стало ясно – сына Авдотья жалела до слез да поделать ничего не могла. И крепость духа, и сила врачеваний помогали в ее жизни многим, многим, кроме самых родных.
– Ладно, айдате спать укладываться, – погодя приказала старуха и ушла в полутемную горницу, косо освещенную луной через окошко.
* * *
Кстати, на следующий год мы снова заглянули в Батрак, но Авдотью уже не застали – нашли на кладбище свежий могильный холмик с белым березовым крестом, увенчанным дешевым венком с зелеными жестяными листочками.
В этот раз на крыльце появилась бабушка, не в меру довольная, с пятнышком нюхательного табаку под носом.
– Ты чего закручинился? Сбегай, давай в магазин, возьми у Фаины бутылочку красненького.
– Какую бутылочку, – вздохнул я, отгоняя невеселые мысли. – Нам скоро на охоту собираться.
– Это не вам, с Райкой будем собутыльничать. Раз в году да в Пасхальные дни не возбраняется. Да селедки купи на закуску.
А через час нагнало тяжелых облаков, ветер свежел, толчками поднимал высохшую пыль на дороге и, тут же бросив, уносился через пустые огороды на затопленные луга, подергивал косяками крупной ряби мутные неглубокие воды разлива. Когда солнце скрывалось, ветер становился холодней, и вся деревня, потемневшая, лишенная зелени, казалась погруженной в осень. За крайними избами сразу же резко проступал грифельными осинами пустой и неуютный лес. Весь в поломанных ветках, с подстилкой гниющей листвы он был похож на больного старика, когда обреченно скрипел суставами мертвых стволов и глухо вздыхал своей мрачной утробой. Но вот солнце выходило: сначала только край его, освещая черную землю увала, затем приближалось по ней ослепительным веером в реке, – и разом оживало все пространство вокруг, стихал ветер... Отец стоял на крыльце, уперев руки в бока, с тревогой смотрел на север и сквозь зубы цедил по слогам:
– Это нам ни к чему, это нам ни к чему…
Слава Богу, погода не подвела, к вечеру ушли за горизонт облака, низкое солнце позолотило подтопленные заросли ивняков, а в закатном небе и на воде начался великий праздник пернатой любви – все вокруг засвистело, запищало и закрякало. В таких вот зарослях мы и укрылись на лодке, выкинув на чистую воду пару чучельев. Напротив, метрах в ста виднелся клочок бурой суши с тремя березами и стожком прошлогоднего сена. Неожиданно на этот островок шумной стаей обрушились косачи и устроили самое настоящее побоище – сшибались грудь в грудь, только перья летели.
Ближе к ночи косачи улетели, а мы, отстреляв пяток уток, решили устроить скрадок прямо на токовище.
И какая была эта ночь! Тихая, теплая... Луна висела так низко и светила так ярко, что все вокруг казалось тронутым налетом белоснежной плесени.
Из сушняка соорудили шалаш, укрыли его сеном, и получилось нечто похожее на соседний стожок. Потом покурили, забрались внутрь и мгновенно уснули, усталые и счастливые. Проснулся я тоже мгновенно от страшного шума и тотчас сел, ничего не понимая. Вокруг шипело, с клекотом хлопало, бубнило... Отец стоял на коленях, сквозь спутанные ветки смотрел наружу и тихо говорил:
– Ну и дела. Мы в самом центре, сынок. Посмотри-ка на этих красавцев.
Я посмотрел. В туманной дымке шла ожесточенная битва. Потом прицелился и выстрелил дуплетом. Пара косачей свалилась, остальные на секунду замерли и вновь продолжили драку, как ни в чем не бывало. Отец тоже уложил двух штук, и на этом закончили.
– Нам лишнего не надо, – сказал довольный отец. – Поехали, накормим бабушку настоящим мяском с дробью.
* * *
Прошли годы. Просыпаюсь я солнечным морозным утром в полной тишине. Помывшись из рукомойника, пью за столом крепко заваренный байховый чай, потом закуриваю и выхожу во двор. Отец с карандашом за ухом и топором в руке стоит у покосившейся в огород калитки и тихо насвистывает.
– Встал? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, не глядя на меня, добавляет:
– Все. Весной переберусь окончательно. Баста!
– Чего это ты? – спрашиваю я растеряно.
– Того самого. Осень жизни подходит, сынок. Пора возвращаться домой.
Андрей МАРКИЯНОВ