РАССКАЗ
Начало в №19
Няшин взял с края стола шапку, помял в руках и снова положил на стол.
– Как не воевал. С конца 41-го по 44-й, в разведке.
– Догадываюсь, что в разведке, – рассеянно сказал следователь. – Сержант до сих пор в реанимации… Награды-то есть?
– Как не быть – есть, конечно. – Няшин наклонился через стол к следователю и доверительно добавил: – А куда он мне теперь, иконостас-то этот? Внучок им играет в войну.
Следователь сразу посерьезнел, откашлялся и сурово сказал:
– Это вы зря, Иван Иванович, про награды-то. Нельзя так. Память ведь людская. И потом… Должны же быть встречи какие- то с однополчанами, ветераны у нас в почете сегодня.
Няшин покосился на следователя.
– Память, говоришь? А память у меня под рубахой вон. По сию пору железка под сердцем гуляет. Однополчане, говоришь? Из ребят нашего взвода один Колька Кучеров живой остался, да и тот недолго после войны прожил. Безногий он стал, все милостыней пробавлялся на вокзале в Свердловске, пока не помер в пятидесятом году. А почет… Почет соблюдается, конечно. Каждый год на май в клуб собирают всех троих, кто остался. Пионеры поздравляют, честь отдают, ну и цветы, как полагается. И главное, про бои, про сражения рассказать просют… Какой из меня рассказчик? Я ведь, грешным делом, только пленять да убивать их привык.
Следователь смутился, снова откашлялся, бросил авторучку на стол, поднялся и отвернулся к окну.
Вскоре пришел ответ на запрос об Иване, но следователь и так не сомневался в правдивости стариковских слов. И посоветовал написать заявление в прокуратуру о пропаже денег.
– Никуда я писать не буду, – угрюмо ответил Иван. – В жисть не писал, ты уж сам разберись, сынок. Мне бы деньги вернуть и ладно.
– Попробуем, – энергично кивнул следователь, хотя наверняка был уверен, что это пустая затея.
Отпустил он Ивана вечером под расписку и объяснил, чтобы по прибытии тот находился в пределах деревни.
Добирался Иван домой уже ночью, при сумрачном однообразии полей, при густо рассыпанных над ними пушистых звездах, в кабине попутной машины, вонявшей бензином и куревом. За сутки он оброс жесткой седой щетиной, нос и скулы его заострились от тяжких переживаний. Толстый кудрявый шофер с удивленными совиными глазами всю дорогу рассказывал о том, как два часа простоял в очереди на заправке, как не мог днем попасть ни в один магазин, поскольку все они были закрыты на обед в самое неподходящее время.
– Вот падла, – говорил он, то и дело взглядывая на Ивана и со злой усмешкой качая головой. – Ни гостиницы свободной, ни общаги переночевать. А еще город называется… Деревня поганая.
Иван кивал, говорил, что все это правда, и опять вспоминал о деньгах. И при воспоминаниях этих ощущал, как проваливается в бездну сердце, как закипают от лютой обиды слезы. Он достал дрожащими пальцами папиросу, прикурил и вдруг вставил в отчаянии хриплым упавшим голосом:
– И ворюги трусливые. Мародеры. Семя сатанинское, будь оно проклято!
Скоро Иван распрощался с шофером, слегка напуганным последними словами старика, и свернул с тракта на полевую дорогу среди озимых – до деревни оставалось десять километров. И все эти десять километров, широко шагая в распахнутом полушубке с высоко поставленной головой и глядя перед собой невидящими глазами, то с горькой безнадежностью, то с тупой надеждой, он думал, думал, и мысль о пустых карманах была так страшна и нелепа, что он несколько раз останавливался, будто натыкался на стену, и подолгу стоял, опустив голову, горячо пульсирующую висками, раздираемую изнутри напряжением, словно опухолью.
…Умер он на третий день по приезде в деревню от инсульта, на своей кровати в горнице – успев за два дня починить забор и навесить новую дверь на стайку.
Андрей МАРКИЯНОВ
