ОТРЫВОК ИЗ ПОВЕСТИ
Оглядевшись на стоянке такси, он уселся на переднее сиденье потрепанного «форда», подправил на коленях объемную сумку и наклонился к водителю:
– Удивительная у вас площадь, товарищ. Реликтовая. Как панцирь галапагосской черепахи. К тому же, пальмы. Уважаю, очень красиво.
Тучный небритый таксист с цепким взглядом метафору оценил:
– Так точно, вылитый панцирь. Ее пленные немцы мостили после войны, а они на такие дела мастера. Заметь, и улица от нее такая же. Падла, я здесь всю подвеску разбил.
– Ну, это ты зря.
Корнилов уселся удобней, поделился с шофером сигаретой и короткой информацией по краеведению:
– Напрасно ты так говоришь, товарищ. В моем городе когда-то тоже была такая площадь с похожим вокзалом. И такой же бронзовый памятник Ильичу стоял. Эх, чего там только не стояло, когда я был пацаном – автоматы с газводой, бочка с пивом, а в киоске продавали «Казбек». И кленовая аллея, помню, была. Там в тенечке олень с ветвистыми рогами стоял, тоже, кстати, бронзовый. Сейчас ничего не осталось. Вокзал снесли, построили новый, уродливый, площадь закатали в асфальт. Ленина тоже убрали, а на месте аллеи возвели торговый центр с подземной парковкой. Оно, конечно, удобно, парковка, асфальт, подвеска в полном порядке. Всем хорошо, а мне вот тоскливо. Почему так случается, брат?
– Потому, что стареем, – уверенно ответил таксист. – Давно на свободе?
Корнилов одобрительно качнул головой.
– Да пару недель. А что, сильно отсвечиваю?
– Не особенно. Но я же таксист, профессия вынуждает. Хочешь-не хочешь, а поневоле людей фильтруешь.
– Тебе повезло. Не у каждого психолога такая обширная клиентура.
Корнилов затушил в пепельнице окурок, и продиктовал по памяти адрес:
– Знаешь, где это?
– Как не знать. Значит, в «Шесть склянок» к Петровичу?
– К нему, к нему. А он что здесь, узнаваемый человек?
– Братва его уважает, – уклончиво ответил таксист. – Но это меня не касается.
Корнилов похлопал его по колену.
– Ты говори, не стесняйся. Мы с ним друзья еще со школьной скамьи.
– Не хотел бы я на той скамье побывать. Но сам-то я мало, что знаю. Просто приезжаю иногда расслабиться. Уютный такой кабачок, и не так чтобы дорого. В общем, все там прилично – бильярд, пальма в бочке, музыка для души.
– Ясно. А для тела там чтонибудь есть?
– Для тела – комнаты на втором этаже. Удобно, я пробовал. – Таксист сокрушенно вздохнул. – А какой там вид из беседки! Прямо на море, на рыбацкие лодки внизу…
Корнилов взглянул на шофера внимательней.
– Вот бы тебе такой ресторанчик. Потянул бы на старости лет?
– На старости лет? – пробурчал таксист. – Мне еще десятка до пенсии. – Но погодя оживился, энергично крутанул баранку. – Имей я такую возможность – без вопросов. Это же отличный семейный бизнес. Жена у меня бухгалтер, а сам я тут каждую собаку знаю. И главное, склонность, тяга у меня к этому делу есть. Да что говорить, и поддержка коекакая имеется. – Таксист откинулся на сиденье и в раздумье умолк, дождь продолжал монотонно стучать по крыше.
– А звать тебя как, уважаемый? – через минуту спросил Корнилов. – И почему «Шесть склянок»? Странное название, аптечное какоето, а?
Таксист очнулся от дум и попросил сигарету.
– Семеном звать. А название не новое, я бар с такой вывеской под Сухуми видел. Давно, еще при Союзе. Ресторан у Петровича закрывается в три ночи, а три часа на морском языке – шесть склянок. Там даже рында корабельная висит у входа. Лично я думаю так.
– Правильно думаешь. Трогай, Семен. А по пути давай-ка заскочим в магазин, хочу купить телефон, говорят, они сейчас навороченные.
– «Говорят». Да в них сейчас черт ногу сломит. Нет, я по привычке кнопочным пользуюсь. Дешево и надежно.
– Вот и возьмем, что надежней. Я тоже не любитель экзотики.
– Тогда вперед, – сказал таксист и мягко тронулся с места. – Знаю я одну стекляшку, как раз по пути. Там все продают, что-нибудь выберем.
Как только вывернули на неприметную улочку, горбато уходившую вверх, Корнилов закурил и по старой тюремной привычке отдался на волю пассивной задумчивости. Думал он: сонлив и скучен в зимнее время курортный городок, особенно в дождь. Мало машин, еще меньше людей. Грустно мокнут по обочинам голые фруктовые деревья, темнеют, как грифели, на фоне белых домов кипарисы, а если смотреть вперед и выше, взгляд упирается в дымные лесистые горы, до которых рукой подать.… И, похоже, смутно на сердце у того сутулого старичка в плаще и морской фуражке, что осторожно шагает по тротуару под широким старомодным зонтом. Кто он и куда идет по скользкой брусчатке в такое ненастье? Наверное, отставной моряк, сдающий на лето комнаты в своем уютном доме с мансардой, с толстой хозяйкой и гамаком в красивом саду.
Море, старичок, мансарда… Как удивительно меняется жизнь после долгих лет ожидания. И даже запах кожаных сидений в потрепанном «форде» вызывает из памяти давно забытое, блаженное чувство покоя. Кроме того, имелась еще причина быть в ладу с самим собой и по возможности со всем миром. По пути из «зоны» он намеренно изменил маршрут, сошел на безликой станции и целый день на перекладных добирался в глухую таежную деревню, где на берегу протоки в крепкой замшелой избе доживал свой век престарелый поселенец Нефедов, зверобой и давний друг его покойных родителей. Десять лет назад Корнилов оставил у старика вот эту спортивную сумку, набитую долларами разного номинала, пистолет Браунинга и личные документы, включавшие паспорт и водительские права.
– Ты вот что, Семеныч, – сказал тогда Корнилов. – Сохрани, я за нею вернусь. Не знаю когда, но вернусь обязательно.
– Бандит ты, Ромка, – ответил Нефедов, осмотрев содержимое сумки. – Не надоело?
– Надоело. Вот тебе триста тысяч. Считай, это северная надбавка от одного плохого дяди, которого все считали хорошим. Кончатся, еще возьмешь. А доллары не свети, начнут задавать вопросы.
– Не учи, – сказал Нефедов. – Из этого пугача его грохнул?
– Проломил рукояткой череп. Так получилось в запале. А он взял и помер.
– Грешно это, Ромка, жизни лишать из-за денег.
– Повторяю, так получилось. И деньги здесь – дело пятое. Сукой оказался дядя. Старой, вербованной сукой.
– Не ты ему жизнь давал, сынок.
– А ты что – к староверам подался на старости? Сдал он меня с потрохами. Сдал, когда понял, что это я выставил «черный» обменник, который его менты содержали. Хорошо, что есть у меня свой человек в конторе, а у него нашелся болтливый коллега. Успели вовремя предупредить, откуда ветер дует.
– Все равно грешно.
– Ты это брось. Не за колоски же тебя на пятнадцать лет загнали туннель за Ургалом долбить. Или мой отец что-то напутал, когда тайной твоей поделился?
– Времена тогда были другие, Рома. Война. И человек тот, ежели перейти на феню твою, был не сукой, а крысой. Ладно, забудем, ты знаешь, что делаешь. Однако надолго не пропадай. Я не вечный, вдруг помру – что тогда будет с деньгами?
Долговязый, долгорукий, с голым блестящим черепом и развесистой седой бородой, он сидел в полушубке у теплой печи, что-то угрюмо думал, перекосив брови, и равномерно попыхивал трубкой.
«Последний отшельник», – подумал тогда Корнилов. А вслух заявил:
– Не помрешь. Твой отец 103 года прожил, и ты проживешь не меньше. А за меня не волнуйся, я вернусь…
И вот, вернулся спустя десять лет. Постоял на крыльце, глядя на дремучий, заснеженный лес, близко подступивший к околице, прошелся по дому, вслушиваясь в скрип половиц, помолился на закопченную икону в углу. «А старик-то сдал», – подумал Корнилов с грустью. Они обнялись. Нефедов был все в том же засаленном полушубке, с той же прокуренной бородой, только тоньше и слабее стала шея, только глубже темнели впадины за ушами, а на правом глазу появилось бельмо.
– Хотел от паяльника прикурить, а он стрельнул, как хлопушка, – сказал старик с виноватой улыбкой, и отер слезящийся глаз.
– А деньги твои в порядке, в сухости. Как положил за печку, так и лежат в сундуке под чучельями.
– Ну и добро. Сам-то ты как?
– Что я. Клонит к земле помаленьку, а так ничего. Собаку вот жалко, справная сука была. Подалась в тайгу и с концом. Яшка якут по следу ходил, говорит, все волками истоптано, а крови нет, видно с ними ушла. Сейчас у них гон, свадьбы табунятся по всей округе.
– Разве такое бывает, чтобы с волками?
– Черт его знает. Ну, давай рассказывай. Я, почитай, два года с ума сходил, пока письмишко твое не доставили с оказией. Человек тот сказал, что у зеков ты в авторитете, а вот с «хозяином» у тебя не сложилось – то Бур, то изолятор. Я тогда подумал, может дело в деньгах? Их тут мильон, не меньше. Прав я ай нет?
– Прав, Семеныч, почти миллион. Остальные тоже в надежном месте. Как говорят, храни в разных банках. Вдруг один обанкротится.
– А взяли тебя когда? Я думал, побегаешь, может и того – за кордон. Тогда ведь полная неразбериха стояла.
– Я тоже так думал. Не вышло побегать. На автовокзале в Тюмени дежурный мент узнал по ориентировке. А когда пришел по этапу, «хозяин» был уже в курсе, захотел «долю малую». Как видишь, не получилось.
– Вижу, на покойника смахиваешь. И куда ж ты теперь?
– Туда, где второй банк, к морю. Ты Саню Осина помнишь? Мы с ним лет двадцать назад на охоту к тебе приезжали вместе с отцом.
– Это который детдомовский? А кого еще помнить? Он один из твоих дружков здесь и бывал.
– Он не детдомовский, его тетка к себе забрала.
– Все одно сирота. Значит, к нему. И надолго?
– Не знаю. Отдохну, оклемаюсь, а там видно будет.
Два дня они пили самогон на кедровых орехах, ели строганину из нельмы, а на третий, когда стали прощаться, Нефедов признался:
– Вот провожу тебя и тоже начну собираться. Племянница была тут в Покров и разревелась, глядючи на меня. Поехали, говорит, за ради Христа, кому ты здесь нужен. У них, мол, квартира и прочие удобства, вроде больницы. Вот и решил – поеду, пора.
– Вот и правильно, – похвалил старика Корнилов. – Кстати, я там, на комоде 50 тысяч оставил. Долларов. Для улучшения жилищных условий. И для прочих удобств, вроде хорошей больницы. Племяннице скажешь, сын покойного друга заезжал. Разбогател, мол, на якутских приисках. И запишика мне адресок этой племянницы на всякий случай.
Андрей МАРКИЯНОВ