(Окончание. Начало в № 1.)
– Пусть так, но мне второй раз слушать не хочется, – сказала Лена. – Пойду, приготовлю поесть. Алеша, у тебя найдется что-нибудь, кроме прошлогодних консервов?
– Конечно, там полно пельменей, – ответил художник, быстро поднимаясь со стула.
– Нет, я одна управлюсь, – остановила его женщина и, внимательно посмотрев на мужа, вышла в другую комнату, которую Черкасов приспособил не только под кухню, но заодно и под спальню.
– И все же я должен рассказать, это забавно, – проговорил Вибе, как только за Леной закрылась дверь. Я тоже внимательно взглянул на него и подумал: да ведь он пьян.
– Да-да, забавно, – продолжал раздраженно Вибе. – Пусть я немного привираю, но представьте следующее. Два года назад он был скорей всего еще девственником и сильно страдал от избытка своей нерастраченной серьезной любви. Но вот, наконец, решился, отправился на дискотеку неподалеку от своего дома и только благодаря этой самой серьезности сумел скрыть от окружающих страшную неловкость, от которой его тошнило, и в какой-то мере выглядел со стороны спокойным и хмурым наблюдателем.
С тех пор ходил он туда часто и до тех пор, пока однажды его не совратила легкомысленная восемнадцатилетняя девчонка, в которую он втрескался по уши, а после, сбив ее с толку своей идиотской любовью, женился на ней.
Нетрудно догадаться, что в скором времени молодая жена, поостыв от свадебных маршей и устав от его мерзкой серьезности, стала ходить на сторону. И увлеклась этим настолько, что по неосторожности вляпалась с головой, будучи на пятом месяце беременности.
Тут-то и пришел конец всей серьезности мужа. Ибо разве можно назвать серьезным поведение человека, когда он перестает принимать пищу, а после пытается вскрыть себе вены? Не знаю, может, он ее напугал, но только она успокоилась на время. А может быть, просто надвигались роды. Даже скорей всего так.
Потом родилась девочка. А дальше она, как с цепи сорвалась, стала изменять ему, причем открыто. Казалось бы, чего еще нужно? Он освободил ее от всех домашних забот, сам готовил, стирал, занимался уборкой. Он был тем тряпочным мужем, о котором мечтают многие женщины. Многие, но не все. Я думаю, глядя, как он стирает ее нижнее белье или ползает на коленях с мокрой тряпкой по комнате, она не испытывала к нему ничего, кроме презрения. А если ко всему прочему добавить его глупое сюсюканье в постели всякий раз перед тем, как ей овладеть, можно представить всю глубину этого презрения и понять, чего она искала на стороне. А тут еще свекровь подливала масла в огонь, при всяком удобном случае трещала на каждом углу, как ловко невестка обвела вокруг пальца ее ненаглядного сына. В конце концов, девчонка бросила своего машиниста, забрала дочь и ушла жить к любовнику, а куда, никто не знал. А он чуть с ума не сошел, чего только не делал, чтобы разыскать ее. Получив повестку в суд на развод, он отправился с утра на работу, но не дошел, лег в темноте под электричку. Так вот, я тоже не пойму, что же это за любовь такая, чтобы из-за посредственной шлюхи под поезд бросаться? Или он просто был дурак малахольный?
И, облизнув пересохшие губы, Вибе налил себе полный бокал вина, а затем медленно выпил. В мастерской повисла тишина.
Я предложил переключиться на водку, и все тут же согласились, и так охотно, что к тому времени, когда поспели пельмени, пьяный смех и анекдоты уже вовсю ходили под старыми сводами потолка.
Едва Лена появилась в дверях с фарфоровой супницей, смех утих, а Вибе уставился на нее мутносиними, налитыми кровью глазами и хрипло проговорил:
– Леночка, извини. Ты самая красивая, самая умная и самая любимая женщина.
Потом сжал челюсти и добавил сквозь зубы, обведя нас рукой:
– Всеми любимая. Только что они понимают в настоящей любви?
Она остановилась и в недоумении посмотрела на мужа. Мы молчали, лишь у Черкасова на лице проявилась бессмысленная усмешка, как у человека, внезапно уличенного в чем-то постыдном.
Тут она неторопливо прошла к столу, поставила в центр супницу и, повернувшись к Вибе, коснулась рукой его влажного лба.
– Ты много пил, – сказала она, глядя на него сверху вниз. – Может, хватит? И вообще, пошли бы вы, мальчики, проветрились. С горки прокатились, что ли. Поужинайте, а потом погуляйте, пока я тут прибираюсь.
– Потом поедим, – сказал Вибе и уперся ладонями в расставленные колени, собираясь вставать.
– Неплохая идея, тем более я, кажется, и в самом деле выпил сегодня лишнего.
– Идея-то неплохая, – пробормотал Никодимов, обводя затуманенным взором присутствующих. – Только не опасно ли? На улице полно проходимцев. У меня недавно чуть портфель с рукописями не отняли, еле ноги унес.
– Вот как? А у меня на этот счет другое мнение, – с пьяным высокомерием проговорил Вибе и, отведя в сторону полу пиджака, показал пристегнутую у подмышки рыжую кобуру с торчавшей из нее револьверной рукояткой. – Не для того я целых три месяца выбивал разрешение на ношение этой штуки, чтобы всякий обкуренный придурок с битой вставал у меня на дороге. Одевайтесь, и пусть наступающее Рождество подарит нам вечное блаженство! Но не на небе, а здесь, где, к счастью, еще не перевелись такие вот прекрасные женщины! – И, поднявшись, он взял в свои широкие ладони голову побледневшей жены и торжественно поцеловал ее в лоб. Все тут же пошли одеваться, а я, непонятно зачем, притворился спящим в своем спасительном кресле.
– Только не делай вид, что спишь, – сказала она с усмешкой, когда мы остались одни, и села напротив, налила себе в рюмку коньяку. – Что сегодня с тобой? За весь вечер трех слов не вымолвил. Неужели не вспомнил ни одной похожей истории?
– Ну почему же, – ответил я, доставая из кармана сигареты. – Но эта история, как сказал бы Черкасов, из другой оперы. В ней юная героиня после похорон своего разбившегося на мотоцикле парня пришла домой и удавилась в ванной на полотенцесушителе. Привязала к нему провод, на шею – петлю и уселась на унитазе. Могу рассказать подробней.
– Да нет, не нужно, – сказала она, помрачнев и, поднявшись с кресла, прошла через мастерскую к окну, оперлась о подоконник руками. – Пока они здесь так оживленно беседовали, я тоже вспомнила кое-что из своей биографии. У нас в школе, когда я училась в девятом классе, организовалась студия бальных танцев. Смешно, но я тоже собралась танцевать. Преподавал у нас Виталий Иванович, в свое время известный танцор и красавец. Высокий, черноволосый, с розовыми чувственными губами. Ему было далеко за сорок, но неожиданно для себя я влюбилась в него и тайно любила целый год. И жена у него была красавица, высокая, смуглая, с черными восточными глазами. Работала она в музыкальной школе. Иногда мы с девочками бывали у них в гостях, иногда я приходила одна – выдумывала всякие пустяки для оправдания своих визитов. Как сейчас вижу. Жена его уходила к любовнику в дом напротив, она даже не пряталась, а он стоял, смотрел, как входит она в парадное. Потом на третьем этаже колыхались шторы, а он все смотрел, не в силах отойти от окна. Я тогда не понимала, что он, скорее всего, уже ничего не мог ей дать как мужчина, и жила она с ним по привычке. А быть может, памятью прошлой любви. Говорила она с ним, никогда не повышая голоса, даже ласково. А потом он взял и отравился. Мы узнали об этом только через неделю, когда его уже похоронили. Помню, я страшно ревела ночами, вообразила из себя бог знает кого.
Я встал из кресла, закурил и тоже подошел к окну, остановился у нее за спиной.
– Но женщину ту, предположим, можно понять. И оправдать, если нужно, можно. А вот меня кто поймет, кто простит?
И, повернувшись, она подняла на меня сухие пристальные глаза.
– Да он и не поверит, если я скажу, что встречаюсь с тобой уже два года, два года сплю с тобой, пользуясь его безграничной верой в мою порядочность, в целомудрие верной жены. Он даже не поверит, понимаешь?
– Да что с тобой? – спросил я, обнимая ее за плечи, целуя в теплый висок.
– Не знаю, – ответила она тихо, и я почувствовал на своей щеке ее мокрую ресницу. – Вот ты говорил, если уехать… Помнишь?
– Конечно, помню. Я и сейчас могу повторить то же самое. Меня давно зовут в Питер. Бросай свою кафедру к чертовой матери и поехали. А когда все утрясется, подашь на развод.
– А как же я, родные вы мои? – раздался у входной двери тихий, вкрадчивый голос. И тут же в проем комнаты шагнул из прихожей Вибе, в распахнутом пальто, без шапки и с пузатым «бульдогом» в висящей руке. – И почему я не должен поверить тебе, Леночка? После такого лаконичного и точного объяснения даже такому болвану, как мне, стало все ясно. Но имеется одна проблема… Мне придется тебя убить.
Я машинально загородил ее спиной и вытянул вперед руку, лихорадочно подыскивая в уме какие-нибудь вразумительные слова. Но губы одеревенели при взгляде на медленно поднимающийся револьвер, а в мозгу, словно на кинопленке, пронеслась эпизодами вся моя прошлая жизнь.
– А ты отойди в сторону, любезный, – сказал он, указывая револьвером на вешалку. Его лицо и голос были так жутко спокойны, что я понял – он сделает это.
– Одевайся и уходи. Или эта интеллигентная б…ь тебе дороже собственной жизни?
Я стоял, завороженно глядя на черный зрачок ствола, не в силах пошевелиться, не в состоянии придумать что-либо дельное – голова стала ледяной и тяжелой, как камень.
– Значит, все-таки дороже, – очень тихо сказал он минуту спустя. – Что ж, это в корне меняет дело. – И, опустив револьвер, быстро прошел на кухню и плотно прикрыл за собой дверь. Следом раздался оглушительный выстрел. Я бросился вперед, распахнул дверь и остановился, как вкопанный. Вибе сидел на старом складном диване, с любопытством глядя на дымящийся ствол, а у ног его валялся большой кусок штукатурки, отколотый пулей от потолка.
– Вы и вправду подумали, что я застрелился? – спросил он с кривой улыбкой и провернул указательным пальцем барабан револьвера. – Это шутка, рождественская шутка, не более. Но ведь забавно, не правда ли?
– Что же ты делаешь, что же ты делаешь… – услышал я за спиной ее голос и, обернувшись, увидел мертвенно бледное лицо и тонкую руку, побелевшими пальцами которой она сжимала ручку открытой двери. Потом она повернулась и неуверенно, как слепая, побрела к столу, натыкаясь на стулья.
И в это время раздался еще один выстрел. Но прозвучал он иначе, чем первый. Я обернулся. Все верно, иначе. Он все-таки поставил точку – выстрелом в себя.
Андрей МАРКИЯНОВ
