ПОМНИМ
В зимние месяцы молодой учитель Федор Гаврилов обучал грамоте сельских ребятишек начальных классов в Лыбаевской школе-семилетке, а летом зарабатывал для семьи трудодни: «шоферил» на полуторке в деревне Панамаревой.
В воскресный день, что выпал на 22 июня 1941-го, он отправился на своей машине, груженной флягами с молоком, на Заводоуковский приемный пункт. В выходной молочко принимали лишь до обеда, потому из автомашин, прибывших с утра пораньше, образовалась очередь. Гаврилов успел сдать продукцию и вернулся в Панамареву. У избы-читальни увидел толпу. Такие массовые сходки колхозников в их деревне были крайне редки.
«Несчастье, что ли, какое стряслось?» – затревожился Федор. Заглушив мотор, вышел из кабины и услышал: «Сегодня на рассвете фашистская авиация бомбила Киев и другие наши мирные города и села, – докладывал председатель колхоза собравшимся на митинг, – но товарищ Молотов по радио заявил, что враг, нарушивший наши советские границы, будет остановлен, разбит и победа будет за нами!..».
...Мать, подавая ужин, сокрушалась:
– Опять проклятущий германец позарился на нашу землю. Своей ему мало, что ли, извергу? Батяню вашего в первую мировую сгубил, ирод...
Утром, чуть свет, не дожидаясь повестки, Федор, его старший брат Иван да еще несколько молодых мужчин отправились на колхозной полуторке в Ялуторовский горвоенкомат. Народу там собралось дивно. По первости приняли тех, кто уже имел на руках повестки. Дождались своего часа и братья Гавриловы. Ванюшку, колхозного учетчика, безо всякого зачислили в одну из команд, которая уже на следующий день должна была отправиться на фронт. Когда с Федором были завершены необходимые формальности, к нему подошел офицер. Расспросил о житье-бытье, поинтересовался, давно ли учительствует. Выслушав нехитрую биографию, записал себе что-то в блокнот и предупредил: «На сборы, прощание с родными и все про все – ночь. А в 6-00 нужно быть на Ялуторовском вокзале с запасом домашних продуктов на двое суток».
Собравшиеся на проводы соседи и родня судили-рядили и так и сяк. Захмелевший председатель колхоза авторитетно заявил: «Помяни, Федор, мое слово: не зря этот офицерский чин расспрашивал тебя об учительстве. Вот увидишь, «утартает» тебя офицерик, как грамотного человека, в какую-то особо секретную войсковую часть».
Не сбылась догадка-предсказание председателя. Офицер «утартал» Гаврилова не на запад, где вовсю грохотала война, а на восток, в тыловой сибирский город Красноярск. И «засадил» в приемную Тимофея Афонасьевича Гаевого, директора паровозоремонтного завода исполнять обязанности секретаря-писаря, а по совместительству и ...ночного «сторожа» телефона правительственной связи. Федор Васильевич этим был сильно недоволен.
В первые месяцы войны в Красноярск стало поступать техоборудование с заводских предприятий Днепропетровска, Полтавы... В одном из цехов паровозоремонтного завода в срочном порядке освоили выпуск минометов. Гаврилов понимал, что работа его нужная, но душу терзали бесконечная писанина, учет-отчет и опостылевший постоянно молчавший красный телефон. Как-то поздней ночью он все-таки зазвонил. Федор мигом разбудил Гаевого, спавшего в своем кабинете. Торопясь с ответом на ответственный вызов, директор кивнул Федору: возьми, мол, параллельную трубку, будешь записывать... Вместо приветствия далекой Москвы тот и другой услышали злые слова с кавказским акцентом:
– Гаевой, ты – саботажник! Почему до сих пор срываешь отправку воинских эшелонов под Москву, а?!
– Я не саботажник, товарищ Берия, и ничего не срываю, – пытался объяснить звонившему Гаевой.
Берия, на которого Государственный Комитет Обороны возложил обязанности курировать всю оборонную промышленность и транспорт, беспощадно кроя директора матом и грозя расстрелом, требовал сиюминутного ответа, почему завод не дает фронту минометы?
– С Урала не подвезли пока трубы нужного диаметра, товарищ Берия, – спокойно ответил директор.
Это спокойствие, похоже, подействовало на Берию, и он спросил уже более примирительно:
– А если, к примеру, завтра трубы будут, когда ты сможешь дать фронту минометы?
– Как только прибудут вагоны с заготовками, приказ будет выполнен через три-четыре часа, товарищ Берия, и не позднее, – твердо заверил директор.
Удивительно, но факт: железнодорожный транспорт в те дни, когда немецко-фашистские орды рвались к Москве, работал, как швейцарские часы: четко, без перебоев. Задержек со снабжением больше не было, и эшелоны с продукцией строго по графику уходили на фронт...
Федор Гаврилов уже без счету раз просил, писал заявления, даже требовал у Гаевого отправить его на передовую. Довод у него был всегда один:
– Мне совестно, Тимофей Афонасьевич, мой старший брат, как и я, доброволец, воюет, бьет фашистов. Я же, как красна девицаинститутка, отсиживаюсь в глубоком тылу, пишу бумаженции да стерегу красный телефон. До коих пор, товарищ директор? У меня же права шофера, на фронте я больше пользы принесу.
– Ну и кем же прикажешь тебя заменить, дружок? – всегда интересовался Тимофей Афонасьевич. – Кого ни возьму, все малограмотные, а ты, Федя, учитель все-таки. Последний раз прошу тебя, перестань доставать меня своими никчемными вопросами. Не то возьму грех на душу – посажу тебя на гауптвахту, тогда другое запоешь. А если серьезно, ты ведь знаешь, Федор, что у меня и без тебя забот невпроворот. Мне тоже хочется бросить к чертям собачьим свое директорство и податься на фронт. Но, говорят, стар я стал, не берут меня на передовую. Ладно, сынок, не смотри исподлобья на старика, подыщется тебе замена – поглядим...
Замену себе Гаврилов подыскал сам – одну из эвакуированных женщин. Привел ее в кабинет и подчеркнуто, по уставу, обратился: «Разрешите доложить, товарищ директор, вот подходящая мне замена. Довоенная специальность – главбух, лучшей кандидатуры и желать не надо».
Гаевой долго изучающе смотрел на Федора, словно в первый раз видел его. Потом тяжело вздохнул:
– Не сиделось тебе, сынок, в тихом омуте, на быстринукруговерть манит тебя. Ну что ж...
– В тихом-то омуте, между прочим, Тимофей Афонасьевич, только черти водятся да русалки, – ответил с улыбкой Гаврилов, а я – боец Красной Армии, который обязан защищать родную Отчизну в нужный и тяжелый для нее момент.
Директор еще раз по-отцовски с грустинкой взглянул на Федора, подошел, обнял, прижал к груди:
– Ладно, сынок, ступай, не береди мою душу: у меня ведь свой, такой же оголец, где-то на фронте. Иди, я звякну военкому. И, дай Бог, Федя, выжить тебе в этой проклятой «мясорубке», и чтоб когда-то встретиться нам с тобой.
Встретиться им не пришлось... Гаврилова, как бывшего шофера, зачислили в автобат особого назначения Первой Ударной армии в распоряжение начальника штаба генерала Н. Захватаева.
6 октября фашисты заняли город Карачев. К вечеру того же дня пал и Брянск. Используя успех своих танковых групп, две немецкие полевые армии вышли к Вязьме с севера, запада и юга, пытаясь сомкнуть кольцо окружения столицы. После вяземской трагедии немецко-фашистские войска в ноябре 1941 года оказались у стен Москвы.
Рота немецких солдат, переодетых в форму советских красноармейцев, перешла ночью канал имени Москвы и с восточного берега ворвалась на яхромский мост. Уничтожив охрану, захватила деревню Перемилову. Таким образом, дорога фашистским танкам на Дмитров, Загорск, Ногинск была открыта. И если бы только пехотные полки немцев соединились с танковой армией Гудериана, Москва полностью была бы окружена. Во фронтовом дневнике участника битвы под Москвой Ф. Гаврилова отмечено: «Выход гитлеровских войск на восточный берег канала Москва–Волга создавал смертельную опасность для столицы». В ночь на 6 декабря 1941-го рядовой Гаврилов под бомбежками и артобстрелом подвозил на своем «ЗИСе» взрывчатку к яхромскому мосту. Когда фашистов частично потопили в канале, а остальных выбили, мост взлетел на воздух, словно игрушечный. На рассвете началось контрнаступление наших войск по всему Московскому фронту.
«Бои были тяжелейшими, – писал дальше в своем дневнике Гаврилов. – Обе стороны несли громадные потери, но враг не выдержал натиска Красной Армии и начал отступать. Деревня Языково несколько раз переходила из рук в руки. Последний раз их выбили оттуда морячки пехотинцы, их у нас было около 10 тысяч».
Моряки захватили тогда сотни танков, пушек, мотоциклов. Много было и пленных. Командир роты фашистов, сдавшихся в плен, на допросе показывал:
– У меня в роте было 350 солдат и 25 офицеров. Теперь от роты осталось 10 солдат и 2 офицера да еще... чемодан с крестами и орденами, которыми Адольф Гитлер собирался награждать нас, победителей, перед парадом на Красной площади.
Видимо, усомнившись в успехе наших войск, 10 декабря в Клин прибыла миссия Великобритании во главе с министром иностранных дел А. Иденом. Первую остановку они сделали в центре города, от которого мало что осталось – сплошные руины и остовы полуразрушенных, обгоревших зданий. Потом миссия отправилась на окраину. И там увидели удручающее зрелище. Многие корреспонденты начали фотографировать разбитую немецкую технику, замерзшие трупы фашистов. Иден попросил показать ему пленных. Привели большую группу. И все они, не сговариваясь, талдычили хором: «Гитлер капут, Гитлер капут!». Видок у них был жалкий: одеты немцы в летнюю форму, а на улице стоял 25-градусный мороз с ветерком. У многих на головах женские полушалки.
– Довоевались, достукались, всю спесь потеряли, захватчики, – глядя на пленных, с усмешкой проговорил Иден. А двум нашим генералам и послу Советского Союза в Великобритании И. Майскому просто сказал: – Мы, англичане, воочию убедились: боец Красной Армии приучил фашистов быть битыми!
Война для фронтового шофера и бывшего учителя начальных классов Лыбаевской сельской школы Федора Васильевича Гаврилова закончилась в Чехословакии. Только сообщили им об этом почему-то на третий день. Ради такого знаменательного события выдали аж по двести граммов водки вместо положенных ста. Но тут же и объявили: армия Шейнера ожесточенно сопротивляется, необходимо ее добить. И снова ложились под колеса автомобиля чужие дороги...
Прошлой весной я побывал в Нижнем Тагиле на квартире Анны Тимофеевны, жены Федора Васильевича. Воспользовался «правами» родственника, познакомился с дневниковыми записями Ф.Гаврилова. Самого его в живых уже нет: в 1985-м остановилось солдатское сердце.
Прощаясь со мной, Анна Тимофеевна сказала:
– Если 6ы не война, будь она трижды проклята, жить 6ы моему Федору сто лет, не менее. Шутка ли сказать: семь ранений на войне получил. Один раз на мине подорвался, от неминуемой смерти спасла его машина. Ему 6ы домой, раны свои залечивать, а он отлежится, подлечится – и опять в пекло, к черту на рога рвется. Считал, что за погибшего братишку Ванюшку не сполна отомстил...
Михаил ЛЕОНОВ /фото из открытых источников/
