РАССКАЗ
На темнеющем хмуром небе истрепанная ветром желтизна берёзовых крон. Куда-то в поля убегает вся в осенних лужах намокшая дорога, ей вслед тянутся серые тяжёлые облака.
Тесовые горбы крыш домов, вжавшихся в землю, промокшие доски заборов. То там, то здесь уже светились окна деревенских изб тусклым электрическим светом.
Ползли с полей тени, шевелились, затуманивая краски.
Я сидел у окна, смотрел, как меркнет свет. Сумерки входили в окно, делая предметы плохо различимыми.
Провожал дорогу в поля со светлой печалью, которая бывает только осенью.
Нарочно не зажигал огня, чтобы видеть этот вечер, и как он меркнет за окном. Качались деревья, мешая облака в небе, будто спрашивая у них что-то, перебирали свои листья.
Чувство осени доставляло непокой.
За перегородкой возилась с кастрюлями бабушка, как все мы ее величали, Максимовна. Она что-то жарила на плите, вздыхала при этом о чем-то своем. Максимовна позвала меня, и я оторвался от окна, пошёл в соседнюю комнату. На столе стояла кастрюля с варёной картошкой, лежали ломти свеженарезанного хлеба. – Садись к столу, гостенёк, – сказала она и посмотрела на меня весёлым взглядом.
Я присел на табурет, положил руки на стол, что-то хотел сказать, но промолчал. Видимо, все ещё не отошёл от вечерней грусти.
– Что печалишься, гостенёк? – спросила меня Максимовна, продолжая хлопотать у печи.
– Осень, – тихо ответил я.
– Эк, милок, – проговорила Максимовна, – вижу, ты не только грустишь, но и сидишь впотьмах, даже свет не зажигаешь.
Всё в окно смотришь. Что там хорошего заприметил?
– И всё-таки она красива!
– Кто? – переспросила Максимовна.
– Да осень.
– Что она, баба, что ли? Что ты в ней нашёл?
– Да есть в ней что-то такое, загадочное.
– Эк, ты! – и Максимовна провела рукой по моей голове, ероша волосы. – Чудакчеловек! Я вот сколько живу в этой деревне, видимо, привыкла. Сколько этих осенних вечеров перевидала… Да ты ешь, картошка горячая, вкусная. Ешь, не стесняйся.
Я брал картошку одну за другой, обжигаясь, ел, припивая молоком. В который раз оглядывал комнату, рассматривая фотографии дорогих Максимовне людей. Раньше их не было, она, наверное, выставила их, чтобы видеть постоянно. Такая причуда её старости.
С фотографий печально смотрели тронутые временем лица: двое мужчин в военной форме при медалях. Один в кителе, в начищенных до блеска сапогах, другой в гимнастерке со складками. На самой размытой фотографии старик-крестьянин с семьёй из шести детей.
– Ой, гостенёк, самовар готов, сейчас чай будем пить, – засуетилась Максимовна. Годы сохранили в ней твёрдость взгляда, морщинки на лице разгладились, когда она по-молодому улыбнулась.
Максимовна засуетилась, начала расставлять стаканы, я принялся помогать разливать чай. Разговорились. Она рассказывала о своём житие-бытие.
– Одна я осталась из большой семьи. Одна... – говорила она, поправляя заколку в седых волосах. – Мне ведь за девяносто, почти век прожила. Революцию пережила, две войны. Всё было, всего нагляделась.
Голова её слегка дрожала.
– Брат мой Костя, – продолжала, – бежал из тюрьмы, когда Колчак объявился. С пятерыми мужиками организовал отряд, в партизаны ушли против белых. Я им сведенья из деревни доставляла. Отец писал, а я в корзине с двойным дном носила.
Отец наказывал: «Поймают, будут спрашивать, не говори ничего, даже если бить будут, скажешь, то и тебя, и мужиков убьют».
Под мостком возле речки было у нас договорённое место, поднимешь доску, а там тайник... Страшное время было... Одного из нашенских деревенских мужиков пиками искололи и бросили среди улицы. И никто не поднял – боялись.
Она замолчала, уставившись в чашку чая. И вдруг неожиданно перескочила на другое.
– А уж после революции меня членом сельского совета выбрали. Как-то приходит председатель сельсовета и говорит: «Надо выселять из деревни двоих жителей. Подпиши бумагу». А я ему: «Ты что, сдурел? Мужики наши, деревенские, мы их сызмальства знаем. За что их выселять?».
Тот говорит: «Ты ничего не знаешь. Один в колхоз не вступает, другой пьёт целыми днями. Бумага из района пришла, чтобы весь этот элемент гнать...».
– Я не подписала, а он всё равно выселил их...
Смотрел на её крупные, узловатые руки и думал: старики – наша история, наша память.
Максимовна повернула голову в сторону фотографии, задержала взгляд на одной из них, и вдруг в глазах её заблестели огоньки молодости.
– Муж мой, Василий, комсомольцем был. Он да Фёдор первыми вступили. С гармошкой ходил. Бывало заиграет – так все девки и парни тут. А он агитку как завернёт да потом плясовую. Фёдор, тот на учителя выучился, а мой Василий так в люди и не вышел – водка подвела... Помню, у нас в деревне спектакль ставили против невежества нашего деревенского. Занавес сделали, как в настоящем театре. Я тогда старуху-колдунью играла...
А смысл представления был такой: мол, комсомольцы и молодёжь, не пейте вина, больше учитесь, читайте книжки.
– Ну, значит, нарядили меня старухой, дали кошку, я ее стригу, а та кричит, вырывается. Смеху-то!
Ну, а Василий говорит о нашей темноте и необразованности. Вот так с ним и познакомились. В войну его на фронт призвали, а я на военном заводе трудилась.
– Дети у вас были?
– Нет у меня детей. Некому даже в магазин сходить.
– А как обходитесь?
– Всё сама делаю. Вот, спасибо, пенсию добавили.
Она замолкает и остаётся одна со своими воспоминаниями.
Я же думаю о том, что мы, привыкшие к городскому уюту, квартире, не замечаем или не хотим замечать наших стариков.
А они живут своим миром, своим временем, своими воспоминаниями. Как не хватает им тепла, внимания да просто доброго слова. …Я стал собираться на улицу, чтобы принести дров для печи. Наспех надел куртку и вышел в сени. Дом заскрипел половицами вслед, словно хотел спросить у меня что-то важное.
Александр БАЛАКИН,
Тамара ВОРОНИНА /фото/
