РАССКАЗ
Провинциальный актер Иван Уклеев стоял перед зеркалом и смотрел на себя. Строптивый норов, любовь к бутылке и женщины заметно преобразили его. К сорока годам он расшатал здоровье, на треть облысел, а лицом стал похож на карнавальную маску разбойника. И в дополнение едва не лишился работы. Женщины! Дернул его черт связаться с Полиной, ненасытной женой худрука Старосветова.
– Сволочь ты, сволочь, Иван! – задыхался от гнева вернувшийся из Москвы Старосветов. Он двигал Уклеева в угол гримерки, пытаясь схватить за горло, и шипел, как змея. – Чудовище! Тебе мало Перепихиной? О! И зачем я, дурак, столько лет покрывал тебя – смотрел сквозь пальцы на твои загулы, на эти липовые больничные.… Пиши заявление! – взвизгнул он напоследок и ушел, с треском захлопнув двери.
Заявление Иван написал, но к тому времени худрук уже по- остыл, смущенный выдержкой великолепной Полины. Она не рыдала, не умоляла и не каялась. На предъявленные обвинения заявила со всей дарованной Мельпоменой наглостью:
– И ты поверил этой маленькой потаскушке Перепихиной? Как ты мог, Валентин?!
– Я больше скажу, – не унимался старик Старосветов. – Она заметила вас в ресторане, дождалась у входа и в ночи проследила до самого дома. Нашего дома, Полина! Укрывшись в кустах, Перепихина видела, как он юркнул вслед за тобой!
– Не юркнул, а вошел. – Голубые глаза супруги излучали арктический холод. – Это, во-первых. А во-вторых, я сама пригласила его обсудить новую пьесу твоего друга Нечитайло. Узнав, что ты уехал в Москву, он передал ее мне.
– Какую еще пьесу, о чем ты? – растерялся ревнивый супруг.
– Я говорю о рукописи, что лежит у тебя в столе, – сухо сказала жена. И желчно добавила: – Между прочим, «Когда уходит любовь» называется.
– Это правда, Полина? – с надеждой спросил Старосветов.
– Разумеется, правда.
– Черт, а я отправил его писать заявление.
– Глупо. Тем более, в пьесе для Уклеева есть прекрасная роль.
– Хорошо. Скажу ему, чтобы взял «больничный», пока сплетни утихнут. А что за роль? И вообще, о чем сия пьеса? – Доверие мужа росло на глазах.
– Сам прочтешь, псих несчастный, – примирительно сказала жена. – А роль для Уклеева самая что ни на есть подходящая. После десяти лет отсидки на свободу выходит матерый рецидивист Залихватьев. Пока он сидел, его жена Зинаида получила развод и вышла замуж за пожилого богатого вдовца, бывшего мэра по фамилии Гробовец. Взбешенный Залихватьев…
– Ладно, ладно, сам перед сном почитаю.
Таким образом, брак был спасен, актриса Перепихина осталась ни с чем, а Уклеев отправился за больничным листом.
– Сколько дней пьешь? – спросила участковый терапевт Сиделкина, его давняя, повидавшая виды подруга.
Нисколько, – печально ответил актер. – По ложному доносу предали анафеме. Приблизительно на неделю.
– Не ври, что по ложному. Снова девочки?
– О! – содрогнулся Иван и растопыренной ладонью театрально накрыл лысое темя. От затылка до плеч свисали мелкими кольцами остатки черных кудрей.
Сиделкина заполнила бланк, щелкнула печатью и сказала со вздохом:
– Хорошо, что мы расстались тогда. Правильно. Ты неизлечимый, Уклеев.
Иван стоял перед зеркалом и оценивал хищный лик человека, заросшего густой недельной щетиной. Он лечился шесть дней, но болезнь не сдавалась. Не помогали ни пиво, ни портвейн, ни водка.
И вот нежданно-негаданно к небритому и всеми забытому Уклееву заявился друг детства – выбритый и никем не забытый, провинциальный банкир Семен Сидоров. И не один, а с бутылкой ирландского виски. Друг детства тоже на треть облысел, а полное отекшее лицо указывало на легкую степень опьянения. В его печальных глазах стояли слезы. Скромный серый и очень дорогой костюм еще более подчеркивал глубокую печаль банкира.
– Дружище, Иван! – сказал он упавшим голосом и в отчаянии сжал обеими руками бутылку. – А я к тебе. Не прогонишь?
– Ба, кого я вижу! – вскричал одуревший без общения Уклеев. Он подтянул спортивные штаны с лампасами и почесал кудрявые волосы на худой груди. – Не верю! Сам господин Корейко навестил старинного друга Ваню. – Затем добавил, переводя взгляд на бутылку. – Сколько лет? Сколько зим? И в честь чего я должен прогнать тебя, старина? Давай проходи, выкладывай, зачем почтенному человеку в столь ранний час понадобился больной одинокий актер. Можешь не разуваться, моя ненормальная любовница, с которой я опять разругался, не разрешает мне прибираться, говорит, что ей осточертел порядок в собственном доме. А здесь ее все заводит, даже вид паутины в углах. Но что я могу поделать? Она красива, богата, а в постели... В общем, мириться приходится, как ни крути.
И с этими словами он проводил гостя в убогую, оклеенную древними афишами гостиную, единственным украшением которой была великолепная арабская кровать красного дерева, застеленная дырявым одеялом.
– А знаешь, почему? – спросил актер, усаживая банкира на расшатанный стул.
– Что, «почему»? – не понял банкир, слегка оглушенный излияниями друга детства.
– Ну, почему она млеет при виде этого творческого беспорядка? – сказал Иван, выкручивая из рук Сидорова бутылку.
– И почему же? – спросил Сидоров, окидывая взором кровать и прикидывая, во сколько обошлось любовнице актера это арабское ложе.
– А потому, друг мой Семен, – трещал истосковавшийся по собеседнику актер, – что несколько лет назад была любовницей известного пейзажиста Слизякина. Этот странный Слизякин жил за городом, писал в голом виде на огороде пейзажи и, будучи свободным от предрассудков, так засрал свой домик в деревне, что бедняжка, в конце концов, привыкла к такой жизни и до сих пор испытывает по ней ностальгию. Наверное, так и прозябала бы с ним, если бы однажды он не рехнулся, вообразив себя новым мессией. Объявился голым с венком из репейника на голове в здании сельской администрации и сообщил напуганным чиновникам о «конце света» в конце рабочей недели. А главу района, местного авторитета по кличке Матвей будто бы призывал отказаться от должности мытаря и отправиться с ним в Иерусалим в качестве своего ученика и будущего автора нового Евангелия. Его, конечно, не поняли, и огорченный, с разбитой мордой он удалился. Удалился, но не смирился – прихватил из дома лыжи и отправился в сельскую церковь. А там, непонятно каким образом, забрался на колокольню и с воплем: «Отец мой благой! Они не ведают, что творят!» сиганул в этих самых лыжах прямо на паперть.
– Господи! Неужели насмерть?! – воскликнул потрясенный банкир.
– Да какое там «насмерть», – небрежно ответил Иван, разливая по рюмкам виски. – Отделался переломом ноги и порванной селезенкой. Он ведь здоров был, как бык. Не пил, не курил, отжимался по пятьсот раз кряду и к тому же каждое утро, даже в самую лютую зиму, в голом виде носился на велосипеде, словно леший, по местным холмам. Просто ужас берет, как представлю: зима, холод собачий, а этот Слизякин мчится, накручивая босыми ногами педали, только женские волосы развеваются на ветру. Да-с… Теперь у него тоже домик за городом, в психбольнице. Ходят слухи, пишет замечательные портреты тамошних пациентов и доволен всем, кроме одного – не разрешают выходить из палаты голым.
– А зачем он все время догола раздевался? – робко спросил Сидоров.
Уклеев медленно выпил содержимое рюмки, провел языком по деснам и молвил, профессионально впадая в задумчивость:
– Да кто его знает, Сидоров. Все мы, творческие люди, немного со странностями. Может, потому к нам и тянутся бедные женщины, уставшие от пошлости быта, от этого съедающего душу мещанства. Разве это жизнь? Родные дети растворились без осадка в компьютере, а глупый муж никогда не почитает им на ночь Рембо или на худой конец Бодлера в переводе Левика. Вот и приходится брать огонь на себя, как врачам, выводить их из душевной комы, лечить от зависимости к особнякам в тридцать комнат, где они бродят, словно одинокие привидения с этажа на этаж, из спальни в спальню и нигде не находят покоя…
– Вот именно – это я сам виноват! – внезапно вскричал пораженный банкир. – Я и только я! Это не вызывает сомнений!
– В чем дело? – строго спросил актер, выходя из роли востребованного врача.
– Дело в том, что я пришел просить твоей помощи! – выпалил Сидоров. – Ты и только ты можешь помочь мне! Это тоже не вызывает сомнений!
– Еще один! – обронил Уклеев. – Вот что делают проклятые деньги.
– Нет, ты послушай, – начал было банкир.
– Не буду, даже не пытайся, – перебил его Иван. – Я ведь не Центральный банк и даже не губернатор. И вообще, в этом мире мы с тобой по разные стороны. Чем же я могу помочь тебе, уважаемый господин Сидоров?
– Советом, Иван, советом, – снова начал банкир.
– Э, нет, – снова перебил его Уклеев. – Так не пойдет. Я давно уже не даю советов. С тех самых пор, как наш главный режиссер Анакондов посоветовал мне поискать другую работу, а я в ответ посоветовал ему оформить в прокуратуре явку с повинной о том, как вместе с директором Исчадьевым, этим дважды судимым мошенником, они грабят театр, наживаясь от аренды с его площадей. Да–с. И все это с благословения начальника налоговой управы. Нет, не потому, конечно, что жена его спит с этим треклятым Анакондовым, а потому, что имеет солидную долю в их непотребном бизнесе…
– Господи! Ты можешь, наконец, меня выслушать?! – простонал Сидоров, хватаясь за голову.
– Ну, хорошо, хорошо, – сказал актер, перевоплощаясь в делового и внимательного собеседника. – Готов тебя выслушать и в виде исключения дать надлежащий совет. Говори.
– Понимаешь, Иван, – гробовым голосом произнес друг детства, – я подозреваю, что моя жена собирается меня оставить. То есть совсем, понимаешь?
– Ах, вот оно что! – прищурился Уклеев. – И ты, разумеется, хочешь, чтобы я посоветовал тебе, как удержать ее от этого безумного шага?
– Очень хочу! – жалобно сказал Сидоров. – Для тебя это, как плюнуть и растереть. Ведь недаром ты был женат пять раз.
– Ну, положим, не пять, – с мутной усмешкой изрек Уклеев. – А всего лишь четыре. Не бог весть, какие заслуги. Вот один мой московский приятель, народный артист Яков Шаманский, был женат целых тринадцать раз. Последняя его жена, на которой он, кстати сказать, и скончался, была моложе его ровно на семьдесят лет. Вот это смерть! Вот это я понимаю!
– Да брось ты, не издевайся! – пошел в атаку банкир, опрокидывая в рот одну за другой обе рюмки. – Ты отлично знаком с психологией женщин, со всеми оттенками их поведения. А эта впечатляющая картина про пошлость быта, про душевную пустоту, изображенная тобой! Не прибедняйся, Иван. Правда, детей у нас нет, но все остальное – очень, очень похоже!
Андрей МАРКИЯНОВ
/Окончание в следующем номере/