ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОТЦА
После окончания авиационного училища в Иркутске меня с большой группой таких же младших командиров, только разных специальностей, эшелоном отправили на запад.
Везли в теплушках. Куда, мы не знали. Говорили, что в летние лагеря. Останавливались на каких- то полустанках, заправлялись водой и углем для паровоза. Пищу нам раздавали по вагонам, ведро горячей похлебки на 10 человек. И ни звука – никто ничего не объяснял. В Москву прибыли ночью, потом дальше – в Брянск. Остановились в Брянске, где на память сфотографировались с другом. А дальше – на полевые аэродромы. Я попал в 30-й авиационный полк бригады скоростных бомбардировщиков. Летчики, летавшие на этих самолетах, мы, механики, и технический состав хорошо знали боевые и летные качества этих машин, и не очень-то ими восхищались. Все недостатки этих самолетов знали и наши враги – по Испании и по Финской кампании. Вооружение: пулеметы «ШКАС» у штурмана для обстрела под углом 45 градусов в стороны и вниз, вверх - вперед, два в хвосте – справа и слева для обстрела в стороны и вниз, у стрелка-радиста сверху башенная вращающаяся турельная установка с обстрелом на 360 градусов, и у него же «кинжальная» – вниз. Стоило вывести из строя стрелка-радиста – самолет можно брать «голыми руками», только заходи с хвоста. И поэтому, какой бы храбростью ни отличался экипаж, длительного воздушного боя выстоять он не мог.
Первый день войны. Полк СБ, в котором я служил, находился в летних лагерях близ станции Сельцо, западнее г. Брянска. Боевая тревога!… Вой сирены… Технический состав в первую очередь был у самолетов.
– Товарищ капитан! Самолет к полетам готов! – доложил я своему командиру. Здесь же, на летном поле, был проведен в присутствии секретаря Брянского обкома партии митинг. Война!... Война без объявления. Что может быть подлее?
Во второй половине июня наш скоростной бомбардировочный полк уже базировался на аэродроме города Орша. Отсюда начались его боевые операции.
Летный состав постоянно нес потери. После каждого боевого вылета на бомбежку или разведку мы постоянно не досчитывались своих боевых товарищей – иногда даже не по одному экипажу.
И вот настал день, который я запомнил на всю жизнь – 29 июля 1941 года. Командир капитан В.С. Андрющенко приказал готовиться к боевому заданию. На рассвете его звено вылетело бомбить переправу на Смоленском направлении. Мне пришлось занять место бортового стрелка. Утро было ясное, видимость замечательная, это помогало визуально ориентироваться на местности. Идем с набором высоты, земля просматривается хорошо, видны ленты рек, лесные массивы. Угодили под обстрел своих, но две зеленые ракеты с самолета, что означало «я – свой» успокоили зенитчиков. Двигатели работают ровно, уверенно, 4000, 5000 метров, трудно становится дышать, надели кислородные маски, набрали заданную высоту, все шло хорошо. Линию фронта перелетели благополучно. Сквозь облака виднелись движущиеся на восток колонны живой силы и механизированные части противника. Никакой маскировки, фашисты уверены в своей безнаказанности. Так и хотелось их «причесать», пройтись по ним из пулеметов, но у нас иная задача.
Штурманы сделали свое дело, четко вывели звено на переправу. Мы отбомбились, развернулись и взяли обратный курс. Задание выполнено! Появилась и стала увеличиваться облачность, это прикрывало нас от ПВО противника и вдруг… Из-за туч вынырнули три «мессершмита». Вижу, как левый самолет из нашего звена задымил, показалось пламя, медленно заваливаясь на крыло, он пошел книзу. Фрицы все ближе. Даю короткую очередь. В ответ сразу же получаю длинную. По внутренней связи командир кричит: «Что молчишь? Пули ждешь?». Я, усевшись пониже и прижавшись к бронеспинке, молчу, думаю, пусть фрицы считают, что я убит. Мой правый сосед дает очередь за очередью. Один из фашистов клюнул носом, задымил и стал отставать, терять скорость и высоту. «Молодец, Петухов, – шепчу я… – подстрелил все же гада». Капитан по СПУ снова кричит: «Ты чего не стреляешь, пули ждешь?»
– «Заело», – отвечаю.
– «Вот прилетим, я тебе покажу – заело».
А немцы, решив, что из двух стрелков остался один, надумали прикончить нас. Все ближе, ближе, уже вижу нахальную рожу фашиста. Расстояние сокращается, нервы напряжены до предела. Напарник замолчал: или погиб, или патроны кончились.
Немцы начали стрелять из пушек, дымные трассы очередей потянулись к нам. Резкие удары сотрясали самолет, загремели разрывы снарядов в воздухе. Тогда соскакиваю на ноги, беру точный прицел в бензобаки ближнего и даю из обоих пулеметов длинную очередь. Самолет мгновенно вспыхнул – и… взрыв… Пальцы свело судорогой, но пулеметы направлены на второй самолет. – «Командир! – кричу во всю силу легких: – Удирает последний». И вдогонку из всех пулеметов поливаем фрица огнем, но по-видимому, момент упустили. Ушел. Через час мы благополучно произвели посадку на своем аэродроме. В фюзеляже, как в решете, светились пробоины, на левой плоскости была изуродована обшивка. Так закончился мой первый боевой вылет: победой над врагом и гибелью боевого товарища.
Запомнился еще случай: нам сообщили, что рядом с нами соседи-истребители только что сбили немецкий бомбардировщик, он упал невдалеке, можно посмотреть. Прилетели, пошли в штаб, чтобы уточнить местонахождение самолета, а там как раз привели вражеский экипаж, кто остался жив. Стоят, набычившись, разговаривать не хотят. Да особо с ними и не разговаривали. Командир полка просмотрел документы, потом подает в награду трофейный пистолет летчику, который сбил самолет, и говорит: «Расстрелять». Летчик-истребитель, молоденький лейтенант, почти мальчишка, подходит и шагов с трех-четырех каждому стреляет в лоб. Нам было не до сантиментов, шла война жестокая, беспощадная. И у нас ни у кого не дрогнула бы рука расстрелять фашиста.
Шел жаркий июль 1941 года. Перед глазами то и дело вставали нерадостные картины нашего отступления – изрытые воронками от бомб аэродромы, зарево в полнеба от горящих на земле целых эскадрилий наших самолетов. В иссиня-черном от жары небе появлялся «фокке-вульф», прозванный солдатами «рамой», этот двухкилевой немецкий самолет- разведчик, как ястреб, высматривал добычу. Обнаружив аэродром, приводил «юнкерсов» или «хенкелей», которые безнаказанно бомбили, а затем с бреющего полета поливали нас пулеметным огнем.
Получив горький урок при бомбежке Оршанского аэродрома с первых дней войны, где было сосредоточено большое количество самолетов, командование воздушной армии приказало рассредоточить полки по полевым аэродромам. С этого дня наш полк и начал «пятиться» назад. Но это был уже не полк, а половина, а затем четверть. Где-то в конце августа – начале сентября 41-го года наш полк пополнился материальной частью, прибывшей из Красноярска. Какое-то время он базировался восточнее Смоленска. Немецкие «рамы», постоянно не давали нам покоя. Чуть свет, они уже зависали над нами. От злости мы палили в них из винтовок.
Помнится, после очередного боевого задания самолет механика Гриши Хоменко вернулся в таком состоянии, что – посаженный раненым летчиком Иващенко на «брюхо» – восстановлению не подлежал. Экипаж, как говорится, пришел «на честном слове и на одном крыле». Гриша по- детски заплакал и, обернувшись на запад, грозя кулаком, сквозь зубы с ненавистью процедил: «Ну, погодите, гады». Всю ночь он возился с турелью. Утром на месте, где должен был стоять его самолет, в глубоком окопе, вырытом им ночью, была установлена турель со спаренными пулеметами «ШКАС». На следующий день, лишь только солнце осветило верхушки деревьев и поле подсолнухов, начинавшееся сразу за аэродромом, из-за леса вынырнуло звено немецких самолетов. Вот «мессеры» развернулись, затем с бреющего прошлись по нашему аэродрому из пулеметов и ушли так же внезапно, как появились. Только один, словно на жердь напоровшись на длинную пулеметную очередь Гриши, кувыркнулся в землю. Все побежали смотреть. В искореженной кабине виднелся изуродованный труп летчика в шлемофоне, с Железным крестом на груди. Возбужденный Гриша рассказывал: «Так он сам на меня наскочил. Низко так шел, я думал винтом зацепит. Шел прямо на меня, пятнистый, страшный с черно-белыми крестами на крыльях, отвратительный до тошноты. Не помню даже, как я гашетку нажал…».
– Удачно ты его рубанул, – сказал подошедший с замполитом командир полка. – Не бросай, сержант, свою зенитку, она нам пригодится, – пошутил замполит.
Зима 41-42 года была холодной, стояли лютые крещенские морозы. Вялые из-за сильных холодов действия авиации давали какую-то передышку летчикам, но только не техническому составу. Авиамеханики и авиатехники постоянно копошились в самолетах, выполняя положенные регламентом работы. Несмотря на морозы, мы трудились, как правило, без рукавиц – рука должна чувствовать деталь. Я копался в моторе, как сейчас помню, это был испанский рядный двигатель «Испано-Сюиза» с водяным охлаждением. Работал до тех пор, пока пальцы на руках переставали чувствовать и слушаться. Руки грели в теплой воде, налитой в ведро. Костры для нагрева воды жгли в окопчике, прикрыв сверху для маскировки ветками или досками от снарядных ящиков. Я соскочил со стремянки и сразу сунул руки в ведро, а там оказался кипяток, кожа с пальцев слезла, как перчатка, я даже вначале и не почувствовал. Пришлось идти в лазарет и почти две недели проходить с забинтованными кистями.
Вот так учились мы воевать в первые, скажу прямо, трудные месяцы войны. Как позднее стало известно, только в первый день войны немцы бомбили около 60 наших аэродромов. Было уничтожено более тысячи самолетов в основном на земле, на своих же аэродромах.
НА СНИМКЕ: Николай Павлович Веселов.
Виктор ВЕСЕЛОВ