СУБЪЕКТИВНО
В 1963 году президент Франции де Голль так объяснил причины того, что Великобритании нежелательно вступать в ЕЭС: «Англия является... островным государством, морской державой, которая связана через торговлю, рынки, поставки продовольствия с очень разными и нередко далекими странами. Ее экономическая деятельность связана, главным образом, с промышленным производством и коммерцией и лишь в незначительной мере с сельским хозяйством. Она имеет... четко выраженные и своеобразные обычаи и традиции. Короче говоря, существо, структура и экономика Англии глубоко отличаются от того, что есть в континентальных государствах...».
Британская экономика в обозримом будущем станет значительно чувствительнее к изменениям процентной ставки, чем экономика стран материковой Европы. Объясняется это тем, что в отличие от них в Англии высоки ипотечные обязательства в силу традиции иметь собственное жилье. Другое отличие – экономический цикл не совпадает с континентальным: он намного ближе к США. Ещё Великобритания – крупная нефтедобывающая страна, чего нельзя сказать о Европе. И она гораздо больше европейцев зависит от услуг и инвестиционных доходов. Наконец, из-за того, что значительная доля английской торговли приходится на неевропейские страны, и, следовательно, не деноминируется в евро, выгода, получаемая от устранения издержек, связанных с неустойчивостью обменных курсов относительно евро, не так существенна. «И еще, в ответ тем, кто твердит, что им нужна общая валюта, легкодоступная во всех концах света, скажу, что такая валюта уже есть – американский доллар», – резюмирует Тэтчер.
Великобритания хлебнула лиха, когда фунт стерлингов с марта 1987 г. был частью Европейского курсового механизма (ЕКМ). Следование за немецкой маркой вынуждало все страны- члены удерживать низкие процентные ставки, мирясь с ростом инфляции. Подобная негибкость имела катастрофические последствия для Великобритании, что углубило и продлило экономический спад.
Кроме того, лишь разовые затраты перехода на евро обошлись бы Великобритании от 31 до 35 млрд фунтов! А своя валюта и без евро была в 1999 г. самой привлекательной из стран ЕС для прямых иностранных инвестиций: их доля с 25% выросла до 27%, что в два раза выше, чем у Франции, и втрое, чем у Германии.
Но общая валюта ЕС – лишь одна история. Программа создания единого рынка предусматривала около 280 мер гармонизации стандартов и технических требований, якобы открывающих рынки. На совете в Люксембурге было торжественно сделано «генеральное заявление», согласованное с условиями Единого европейского акта: «Настоящие положения ни в коей мере не ущемляют права государств-членов принимать по их усмотрению любые меры с целью контроля иммиграции из третьих стран, а также борьбы с терроризмом, незаконной торговлей предметами искусства и старины».
Но для Великобритании эти сферы не столь существенны по сравнению с уничтожением всех нетарифных барьеров, что сулила Программа единого рынка. Без этих барьеров, утверждали бюрократы ЕС, значительно оживится торговля, усилится экономический рост и улучшится занятость населения. Английское правительство наивно предполагало, что конечная цель изменений – создание эффективного для всех стран-членов единого рынка, и уж точно не видело процесс этих изменений бесконечным. Каково же было удивление, когда Европейская комиссия не только продолжала издавать законы с прежней скоростью, но и протягивала бюрократические щупальца все дальше и дальше. Цель, оправдывались члены Комиссии, создать «поле для игры в равных условиях». Однако «поле» это по жизни, прописанной бюрократами, устраняло конкурентные преимущества стран, снижая доходы от торговли. Гармонизация её условий во многом обернулась жестким регулированием. Оно касалось британской экономики в целом, а не ограничивалось компаниями, экспортировавшими в ЕС. Кстати, экспорт этот был невелик: лишь 15% британского ВВП. А компаниям, полностью завязанным на внутренний рынок или на страны, не входящие в ЕС, регулирование приносило одни расходы.
Как вскоре выяснилось, условия присоединения Великобритании к ЕЭС были для страны ущербными по многим другим причинам. К 1980 году страна несла убытки по всем статьям, покрывая чуть ли не самую большую долю расходов ЕЭС, хотя по доходу на душу населения она находилась только на седьмом месте. После нескольких лет крайне сложных переговоров Тэтчер удалось добиться существенного и постоянного сокращения взносов Великобритании. Стране вернули примерно треть её чистых взносов в возмещение переплаты: с 1985 по 2000 год более 28 миллиардов фунтов стерлингов.
Пожалуй, больше всего при вступлении в ЕЭС Великобритания потеряла в сфере рыболовства. С тем, чтобы получить контроль над рыбными запасами четырех вступающих стран – Великобритании, Норвегии, Ирландии и Дании, – бюрократы ЕЭС признали рыбные запасы «общим ресурсом», и к нему все страны-члены получали равный доступ. (Норвежцы, возмутившись, отказались вступать в ЕС и живут с тех пор вполне благополучно: ВВП на душу населения – третий в Европе). Несколько лет спустя национальную зону рыболовства расширили с 12 до 200 миль. После 10 лет с момента вступления Испании с ее огромным рыболовецким флотом в ЕС, Великобритания сполна ощутила неприятные последствия. Рыбные запасы стали истощаться, попытки же Европы не допустить этого принесли только вред. Абсурдная система квот заставила выбросить значительную часть выловленной рыбы в море! Британский рыболовецкий флот с нескольких сотен сократился до 14, а набеги испанских рыбаков суд узаконил против воли британского парламента.
Но Европейская комиссия и большинство европейских правительств вообще никогда не интересовались экономикой. Они прежде и теперь воспринимают экономическую стратегию неким эквивалентом политики, а политику – борьбой за власть. Поэтому единый рынок привлекал те силы, которые видели в нем инструмент централизации принятия решений. Европейская комиссия и Европейский суд рука об руку искали и расширяли любую лазейку, получая поддержку большинства стран-членов и Европейского парламента, разделявших федералистскую мечту. На самом же деле во фразе «единый европейский рынок» первые два слова существенно перевесили по значимости третье. Если гармонизация не ограничивается техническими стандартами и документацией, а начинает распространяться на законодательство, социальную защиту и налогообложение стран, она пагубно воздействует на экономику. Стоит только удушить соревнование стран в создании наиболее благоприятных условий для развития предпринимательства, как правительства станут на путь повышения расходов. Результат может быть только один – бегство капиталов и талантов в неевропейские страны.
– К концу моего пребывания на посту премьер-министра, – пишет Тэтчер, – сильное беспокойство вызывали меры, навязывающие регулирование социалистического характера путем действий «с черного хода». Было совершенно ясно, что Великобритания ведет борьбу за либерализацию и децентрализацию Европейского сообщества в одиночестве и, похоже, без каких-либо надежд на победу.
Так оно и случилось. В феврале 1992 года, уже после того, как Тэтчер покинула пост премьера, был подписан Маастрихтский договор. Хотя он и закреплял право Великобритании отказаться от единой валюты, но открыл дорогу сомнительным предприятиям в других областях. Например, был учрежден «Комитет регионов», подрывающий суверенитет национальных государств снизу и навязывающий высокие социальные расходы.
К чему это привело – хорошо видно по ситуации, в которой оказалась сегодня Германия. Её экономика провалилась к уровню 2002 года, что всего на 3% лучше, чем было в 1999-м. В стране затраты на оплату труда, включая налоги и другие вычеты, в среднем на четверть больше, чем в 27 странах. В Японии они, например, составляют лишь 54% немецкого уровня, а в Польше – даже 17%. Такая потеря конкурентоспособности объясняется расходами на социальное государство, которые растут быстрее производительности труда. И дело не в уровне технологий: зачем эффективно трудиться, если можно жить припеваючи даже на одни социальные пособия?! На общефедеральном, земельном и коммунальном уровнях тратится в год на социальные нужды примерно 1 трлн евро, почти 30% ВВП. Эти деньги в виде налогов, в том числе – неимоверно высоких прогрессивных, должны сначала заплатить предприниматели и работники. Ну а бюрократы потом эти налоги перераспределяют – не без воровства. Для сравнения, по данным ОЭСР, на социальные расходы в США приходилось в 2018 году 19% ВВП, а в среднем по странам ОЭСР – 20%. Для будущих поколений немцев постоянная нехватка госсредств составит 7 трлн евро, или 221% ВВП. И показатель только за один 2019 год вырос на 58%! Распухшие социальные «блага» грозят, по оценкам экспертов, обернуться для Германии жесточайшим кризисом.
Великобритания действительно «другая». Если бы европейские политики захотели разобраться беспристрастно, они обнаружили бы, что интересы их стран также «различны» и противоречат друг другу. Кажется, жизнь кое-кого заставляет это осознавать. Так, Италия на прошлой неделе не подписала итоговый документ саммита ЕС, хотя добилась исключения из текста Европейского механизма стабильности как инструмента сбора кредитов на борьбу с коронавирусом. Премьер Джузеппе Конте вместе с испанским коллегой Педро Санчесом предложили создать рабочую группу для разработки совместного плана действий.
Репутация Европы как игрока на международной арене незавидна. Это, по выражению Тэтчер, «колосс на глиняных ногах». Со временем оценка только подтверждается. В ЕС инертная, негибкая экономика, в значительной мере опирающаяся на протекционизм и убывающее, стареющее население.
Все затронутые вопросы по существу экономические, что не умаляет их значимости: тот, кто смотрит на «проблему хлеба с маслом» свысока, обычно имеет на своем столе что-нибудь более вкусное, чем просто хлеб и масло.
Игорь ОГНЕВ /фото из Интернета/
