СУБЪЕКТИВНО
В последние годы от наших маститых экономистов и тем более политиков нередко слышу о том, что экономика пробуксовывает не только в России, но и в развитых странах. Чаще всего называют государства Западной Европы, хотя и США перепадает. Но сейчас мне хотелось бы поговорить о Европейском союзе, тем более что из него практически вышла Великобритания.
Развод этот тем более удивителен, потому что Единый рынок в западной части нашего континента – во многом и британская инициатива. Толчок к его формированию дало появление в 1951 году Европейского объединения угля и стали. Его основы заложили Жан Монне, французский финансист и высокопоставленный чиновник, и Робер Шуман, министр иностранных дел Франции. План провозгласили в марте 1957 года в Римском договоре, где была поставлена задача создания «еще более сплоченного союза». Премьеру Великобритании в 1979–1990 годах и лидеру Консервативной партии Маргарет Тэтчер программа Римского клуба в момент его появления казалась, по её признанию, основой «левого либерализма». Поэтому Тэтчер активно способствовала созданию ЕС. Напомню, что Тэтчер, блистательный политик и экономист, вытащила свою страну из «застойной ямы», куда её свалили левые лейбористы. С оценками Тэтчер деятельности ЕС, которыми я буду часто пользоваться, солидарны многие независимые эксперты.
Еще раньше Тэтчер, в 1946 г. Черчилль выражал надежду, «что западные демократии Европы могут установить еще более близкие дружеские отношения» и «под покровительством международной организации (ООН) создать Соединенные Штаты Европы». Однако, по мнению Тэтчер, даже в самых смелых своих пророчествах Черчилль, похоже, не видел Великобританию составной частью Европы. В 1930 г. он писал: «У нас есть собственная мечта и собственная цель. Мы с Европой, но не в ней. Мы связаны, но не включены в состав. Мы заинтересованы и ассоциированы, но не присоединены». Вернувшись на пост премьера в 1951 г., Черчилль отодвинул на задний план проевропейскую риторику, поскольку видел уникальные пре- имущества своей страны. Она находилась внутри трех взаимо- связанных орбит: Содружества, англо-американских отношений и Европы. Эта выигрышная позиция требовала значительной свободы действий. Даже Тэтчер поняла это позже, когда Великобритания, вступив в ЕС, оказалась в путах бюрократии. И Тэтчер с той же энергией, с какой добивалась членства в Единой Европе, стремилась как можно быстрее вытащить страну из Сообщества.
Не только правительство, но и народ Англии досыта вкусили призрачного «либерализма» ЕС. Весной 2001 г. агентство MORI спросило англичан, должна ли страна оставаться в ЕС? «За» высказалось 48%, «против» – 43%. Как видите, потребовалось почти 20 лет, чтобы созрел брексит – развод Англии с ЕС. Что же не устроило население и правительство страны?
Евроэнтузиасты – прежде всего Франция и Германия – утверждали, что ЕС замещает концепцию национальной самобытности появлением «нации» европейцев. Напомню, что сегодня в ЕС входят 28 стран: Австрия, Бельгия, Болгария, Великобритания, Венгрия, Германия, Греция, Дания, Ирландия, Испания, Италия, Кипр, Латвия, Литва, Люксембург, Мальта, Нидерланды, Польша, Португалия, Румыния, Словакия, Словения, Финляндия, Франция, Хорватия, Чехия, Швеция и Эстония. Однако рождение действительно новой нации на основе многих требует уйму времени, да и реальна ли такая задача вообще? Еще в начале века, когда членов ЕС было меньше, люди говорили не менее чем на 12 основных языках. Даже у высокообразованной элиты, хорошо владеющей иностранными языками, образ мыслей может быть очень далеким от того, который характерен для носителей языка. Поэтому для подавляющего большинства европейского населения понятие «местожительство» имело национальный или местный, а не континентальный характер. Опрос населения стран-членов ЕС в возрасте от 21 до 35 лет показал: лишь один из трех ощущает себя европейцем, а не жителем собственной страны.
Почти религиозное благоговение перед словом «Европа» идёт рука об руку с явно материалистическим крючкотворством и коррупцией, пишет Тэтчер: «Если национализм осуждают за притеснение национальных меньшинств, то наднационализм заслуживает еще большего осуждения, поскольку он предусматривает подчинение целых государств. Именно это и случилось в ЕС. Еще Наполеон заявлял, что его кодекс общего права, система университетского образования и денежно-кредитная система «превращают Европу в единую семью. Никто не будет покидать дома, путешествуя по ней». Но если Европа чем-то и способна очаровать нас, так это контрастами и противоречиями, а не связностью и единством».
Допустим, строя наднациональное сверхгосударство евроэнтузиасты решили поэкспериментировать. Но нельзя ставить телегу впереди лошади: вначале следовало бы создавать соответствующие институты Сообщества, которые способны были реализовывать культурные и прочие программы, сплачивающие нации, а уже потом учреждать бюрократические структуры. Однако все поставили с ног на голову: создать правительство ЕС, а остальное приложится. Увы…
Получилось правительство бюрократов для бюрократов, которое стало извергать массу директив, циркуляров, отчетов, коммюнике. Ошеломляет вовсе не число чиновничества собственно органов ЕС: примерно 30 тысяч, меньше штата в муниципалитете Бирмингема, замечает Тэтчер. Но к ним надо добавить еще и национальное чиновничество, задачи которого, а отсюда и численность, определяет еврорегулирование. В итоге бюрократическая система замкнулась сама на себя. Структуры, планы и программы ЕС существуют ради них самих. А потому действует Европа куда как менее эффективно, чем предполагалось.
К тому же от демократии все больше отдаляло увеличение наднациональных решений.
Стиль правительства ЕС трудно выразить одним словом – фактически это невероятная смесь авторитаризма, интервенционизма, с одной стороны, и соглашательства, отсутствия стимулов – с другой. Хотя ЕС вечно полон всяких планов, программ и проектов, результат по большей части – неэффективная мешанина. Руководство невероятно красноречиво, однако его решения – объект торговли. Его претензии на великодержавность не имеют равных, но средства ограничены, а попытки занять видное место на мировой сцене лишь все усложняют.
Возможно, самый серьезный недостаток сверхгосударства заключается в том, что оно не является демократическим, не будет демократическим, да и в принципе не может стать таковым. Подлинная причина заключается в отсутствии панъевропейского мнения. Сколько бы попыток наладить связи между политическими партиями стран ни предпринималось, эти партии ориентируются на национальные программы и проблемы, поскольку именно от их реализации зависит успех и будущее. Влияние же европейских вопросов на результаты местных выборов, скорее всего, негативное, ибо то, что идет на пользу ЕС, например, открытые границы или более свободная иммиграция, вызывает всеобщее раздражение.
Оборотная сторона дефицита демократии в ЕС – отсутствие отчетности. Общество не в силах постоянно и эффективно контролировать европейских политиков и высших чиновников, что открывает простор для злоупотребления властью, нецелевого использования средств и коррупции. Чего стоит одно убийственное заключение «комитета независимых экспертов» по фактам мошенничества, злоупотреблений в управлении и семейственности от 15 марта 1999 г.: «невозможно найти хотя бы одного человека, обладающего чувством ответственности». И так продолжается десятилетиями.
Ну, а проблемы, возникающие в ходе укрепления неподотчетности центральной власти ЕС, используются для еще большего ее расширения. Мол, это нужно для устранения самих проблем! Так, в ответ на возмутительный размах мошенничества появилось предложение создать европейскую систему уголовного и процессуального права для борьбы с мошенничеством бюджетными средствами Сообщества. То есть, по сути, федеральную систему уголовного судопроизводства. Для чего следует учредить должности Европейского общественного обвинителя с представительством в каждой из столиц. Ряд специальных национальных судов, функционирующих по общим европейским правилам, выдают «европейские ордера на арест» и по требованию обвинителя заключают потенциальных ответчиков в тюрьму на длительные сроки без разбирательства.
Институт присяжных заседателей из этих специальных судов исключен, а трактовки преступлений, связанных с мошенничеством, с одной стороны, неясны по содержанию, а с другой – значительно шире, чем, например, в британском законодательстве. Есть еще масса тонкостей, которые псевдоюридическими цунами обрушились на головы неповинных людей.
Но заметнее всего «Европейская» самобытность в экономической и социальной моделях. В разных странах, несколько отличаясь друг от друга, они тем не менее имеют общую идеологическую основу. Её в начале 90-х образно охарактеризовал Эдуард Балладур, в то время премьер Франции: «Что такое рынок? Это закон джунглей, закон природы. А что такое цивилизация? Это борьба против природы». В таком случае рынки, по Балладуру, требуется обуздать. Чем бюрократия ЕС и занялась с самого начала.
Любой рынок неизбежно ограничивает власть государства: инициатива принадлежит частным лицам, цены определяют предложение и спрос, а результаты непредсказуемы. Но рынки не существуют в пустоте. Они требуют взаимного признания правил и доверия. Да, на определенной ступени развития государство устанавливает меры веса, системы измерения, правила и законы против мошенничества, спекуляции, картелей, обеспечивая функционирование рынков. Но – не более! Но представление о рыночных процессах как примитивных и диких говорит о крайне извращенном понимании того, что составляет основу западной цивилизации и обеспечивает прогресс.
Однако во Франции враждебное отношение к рынкам, особенно международным, имеет очень глубокие корни, уходящие в известные тезисы о свободе, равенстве и братстве. Вот они и дали ростки в конструкции ЕС. Это выразилось в целом ряде пагубных последствий: более высоких госрасходах, уровне налогообложения и социальных отчислений, а также жестком и запутанном регулировании, особенно рынков труда. Всё это – плоды сверхъестественных стараний бюрократии. Но результаты, как и следовало ожидать, плачевны. Например, бюрократы не понимают, что между уровнями расходов государства и безработицы существует четко выраженная обратная зависимость. В США, например, доля госрасходов на 22% ВВП ниже, чем во Франции, а занятость на 15% выше. Госрасходы Великобритании на 8% ВВП меньше германских, а занятость на 7% выше. Впечатляет и контраст между США и ЕС по числу рабочих мест, созданных с 1970 по 2000-й: за океаном почти 50 млн, а в ЕС всего лишь 5 млн.
Угнетает и Единая сельхозполитика, и многое другое. Об этом в следующий раз.
Игорь ОГНЕВ /фото из Интернета/
