РАССКАЗ
Теплый осенний день. Мы с соседом неторопливо обсуждаем на скамейке у подъезда дачно-огородные успехи сезона. Показываем руками, какая уродилась тыква или кочаны капусты. Из школы напротив с шумом высыпали ученики. Две девчушки и мальчишка лет двенадцати остановились недалеко от нас. Закурили.
– Вот дожили?! – возмутился сосед – Не стесняются ни детей, ни взрослых. А сделаешь замечание, тебя же и обвинят.
Школьники, заметив, что мы смотрим в их сторону и говорим о них, отошли немного, но курить не бросили.
– А ты сам в их возрасте курил? – поинтересовался я.
Сергей (так звали соседа) посмотрел на меня и улыбнулся:
– Курил, конечно, точнее – начинал, но вскоре бросил и до сих пор не курю. Но девчонки определенно тогда не курили. А редкие курящие женщины у абсолютного большинства вызывали если не откровенное презрение, то осуждение – это точно. «Шалава» – самое мягкое, как их называли. – А сейчас, – разошелся Серега, – по телику показывают, на даму клейма ставить негде. Курит, пьет, любовников – как ефрейторов в полку, но она героиня. Есть с кого брать пример нашим подросткам.
Разошелся сосед. Я решил прервать его «философию» вопросом:
– Сергей, ты сказал, что начал курить, а потом бросил. Почему?
Он осуждающе посмотрел на меня за прерванный монолог и сказал, что это довольно грустная и в то же время поучительная история.
– Я учился в шестом классе сельской школы за десять километров от нашей деревни. Ходили на учебу «пешедралом». Неделю жили в интернате при школе, а в субботу домой, до понедельника. И так каждую неделю.
Интернат, а точнее две комнаты, одна – для девчонок, другая – для пацанов, располагался на первом этаже школы, а классы для занятий – на втором. Как только звонок на перемену, многие бежали в свою комнату: кто попить-поесть, а кто, что скрывать, и покурить.
Куряки – это ребята постарше нас года на три-четыре. Дело в том, что в послевоенные годы в школу вернулись подростки, которые во время войны по разным причинам не учились. Сразу после четырех классов многие шли работать в колхоз. Да и школы были не в каждой деревне. После войны эти переростки снова сели за парты, и в классах с 10-12-летними оказались почти «женихи». А они, хлебнув взрослой жизни, курили. Мы, мелочь, естественно им пытались подражать.
В тот майский субботний день ребята, как обычно, спустились на перемене в нашу комнату. Урок был последний. Некоторые собрались домой. А группа из трех или четырех школьников курила, передавая по очереди «бычок». Среди них находился и я.
После звонка ученики стали расходиться по своим классам. До конца урока оставалось минут пятнадцать, не больше, когда раздались крики: «Пожар! Пожар! Горим!». Захлопали двери, и в коридор начала выбегать испуганная и орущая детвора. Дыма на втором этаже почти не было, а вот запах горелых тряпок и ваты резанул в нос. Еще не понимая, где и что горит, поток учеников хлынул по лестнице на первый этаж. Оказалось, дым тянется из комнаты, где жили мальчишки. У открытой двери стояла с ведром наша уборщица тетя Клава. Она и подняла шум.
Оценив обстановку, завуч велела местным ученикам отправляться по домам, а ребятам из интерната зайти в комнату, где жили. Я подошел к своей койке и с ужасом увидел прогоревший матрас. В это время уборщица рассказывала завучу, мол, как увидела дым и горящий матрас, сразу залила его водой. Выслушав тетю Клаву, завуч заявил: «Пока не установим виновных, никто домой не пойдет!» Затем добавил: «Только курильщики могли уронить горящую спичку или пепел. Будем выяснять, кто заходил на перемене в комнату и кто курил».
Что тут началось! Одни стали уверять, что вообще не курят, другие оправдывались – на перемене, дескать, из класса ни ногой. Ребята постарше сознались, что курили на улице (день был теплый), а в комнату не заходили. Обманывали, конечно. По просьбе завуча переписали всех проживающих в интернате, отметили тех, у кого было «алиби», и минут через двадцать отпустили.
«Злостных» курильщиков осталось шесть или семь человек. «Дознание» продолжилось. Ребята оправдывались, кто как мог: одни пускали слезу, другие заявляли, мол, ели у окна, кто-то настаивал, что ушел раньше других. Очередь дошла до меня. Робкое оправдание и испуг в расчет не взяли. Горело ведь на моей койке! Опустив голову, я больше молчал, чем, по мнению «дознавателей», признавал свою вину.
Затем выявили еще двух «виновных», но не тех, с кем мы курили. Всем троим было предложено заплатить за испорченное имущество или взамен принести из дома другие вещи.
Мы с «подельниками» стали решать, что каждый принесет. При дележке мне достался матрас. Обвязав его бечевкой, взвалил на плечи и побрёл домой.
Что скажу маме? Представил, как она будет ругать меня. Затем обессиленно сядет на лавку и заплачет, причитая: «Лучше бы мне помереть, чтоб не видеть вас, варнаков».
Мне стало так жаль матушку, что я сбросил этот злосчастный матрас, сел на него и заревел от обиды, беспомощности и невозможности что-то изменить. Не замечая слез, как испорченная пластинка твердил одно и то же: «Больше никогда не буду курить … Больше никогда...».
Когда до деревни осталось километра два, меня догнала подвода. Увидев мальчишку с поклажей, незнакомый дядька остановился.
– Куда идешь, малец, с таким «приданым»?
Я сказал, что в соседнюю деревню.
– Садись, довезу.
Взял матрас, положил на телегу.
Пока ехали, дядя Коля (так он представился) стал расспрашивать, откуда иду и зачем несу матрас?
Пришлось рассказывать... Выслушав мою исповедь, он посочувствовал, затем бодро добавил:
– Терпи, казак, атаманом будешь! А вот курить бросай! Я взрослый, а не курю.
На повороте расстались. Он поехал дальше, а мне предстояла нерадостная встреча с родными.
Наш домишко стоял на краю деревни, и уже на подходе я услышал крики и причитания матушки. Вероятно, кто-то из наших, кого отпустили раньше, уже доложил обо всем.
Бросив на лужайку «подарок», сел на него, и слезы снова потекли по щекам. Не помню, сколько просидел, пока не услышал голос мамы:
– Долго еще будешь сидеть, холера на мою голову? Иди в дом!
Не зная, что будет дальше, хлюпая носом и едва переставляя ноги, стал двигаться к избе.
Положил матрас на пол и увидел любопытные глаза брата и сестренки. Вроде замолчавшая мать снова разразилась плачем и причитаниями. Глядя на нее, заголосили за компанию все.
Наревевшись, детвора мало-по- малу успокоилась, а я стал оправдываться, что не виноват.
Это было отчасти правдой. Точно не знали, кто уронил горящий пепел или спичку, а вот курящих нашли, хотя не самых заядлых. И это тоже было правдой.
В воскресенье матушка отправила нас с братом заготовлять на зиму «веснодельные» дрова. Когда, уставшие, мы вернулись из леса, увидели, что моя сестренка (инвалид с детства) исправила все повреждения на матрасе. Я готов был прыгать от радости.
На следующее утро с ребятней шли ватагой в школу. Подшучивали друг над другом. Больше, понятно, доставалось мне, как «невинно пострадавшему». Но теперь дорога казалось не такой длинной, ноги шагали уверенней, а ноша была не очень тяжелой, да и приятели помогали – по очереди несли мою поклажу.
В интернате с матрасом все обошлось. Завхоз развернул, посмотрел и принял. Вероятно, подумал, что я принес из дома, взамен подпаленного. Зато объявили об отчислении из интерната нас, троих, как злостных нарушителей правил общежития. Других куряк строго предупредили.
После оглашения «приговора» я обратился с просьбой: разрешить спать в интернате, но мне заметили: «Скажи спасибо, что из школы не выгнали».
В этой ситуации успокаивало одно: на дворе стоял май, и учебный год скоро закончится.
Сергей замолчал, а затем, как бы подводя итог своему повествованию, заметил:
– Вначале я считал, что с нами обошлись несправедливо, но со временем мое мнение изменилось. Правильно поступили! За проступки нужно отвечать. Да и другим наука. Курить с того времени я бросил. И когда мне предлагают сигарету или разок «дернуть», я в шутку советую пронести матрас километров десять.
Александр ШУЛИНИН
