ПОМНИМ
Я знаю, имя краткое моё когда-то зазвучит!
Провидцем, пророком был автор этих строк. Имя его звучало по всей нашей необъятной стране и даже за ее пределами. Звучит сейчас и будет звучать во времени и пространстве, поскольку сам Зот Тоболкин – мастер, творец, чародей звучащего, словно колокол, пламенного слова.
И слово его явилось, зазвучало широко и вдохновенно на страницах газет, журналов, по радио и в телеэфирах, принося журналисту славу, лауреатство творческих конкурсов («Не верьте, что Сибирь холодна», «Пахарь», «Наследники Микулы», «Кузьмич», «Буяновцы», «Осколок», «Россиянин», «Мечта», «Верю в человека» и др.).
С особым драматическим накалом, но и с неистребимой жизнеутверждающей силой звучало слово в его пьесах со сцен местных, столичных и других театров страны («Геологи», «Баня по-черному», «Сказание об Анне», «Верую!», «Сибирская баллада», «Похоронок не было», «Реквием», «Песня Сольвейг» («Братья»), «Про Татьяну», «Поликарп I», «Журавли» и др.).
Глубина раздумий, высокая гражданственность, творческий темперамент автора доносятся до нас набатным колоколом со страниц романов, повестей, рассказов: «Припади к земле», «Лебяжий», «Отласы», «Грустный шут», «Зодчий», «У Бога за пазухой», «Голгофа», «Сизиф» и др.).
Порою трепетной мелодией с палитрой всепоглощающих романтических чувств, но чаще – пронзительной, терзающей натянутые струны души музыкой проникает слово его лирических творений в сокровенные глубины сердца.
Не плачь, душа! Я жил не зря, я сложно
Шел по земле. Душа моя, не плачь!
В ней крови, слез и мук такая россыпь!
Не плачь, великая! Священная, не плачь!
Жизнелюб, он многое успел в своей яркой, насыщенной событиями, эмоциями, неукротимой энергией жизни, где все было подчинено творчеству. Но таланту никакого времени не хватит, чтобы полностью выразить себя, тем более невозможно представить жизнь без своего присутствия и участия в ней.
Жизнь писателя продолжается в сердцах и душах читателей его книг, в залах библиотек и в первую очередь в Центральной библиотеке города Заводоуковска, носящей его имя. Именем Зота Тоболкина названа одна из улиц этого города.
85 лет назад – 3 января – в сибирской деревеньке Хорзово громким плачем возвестил о своем рождении будущий писатель, а после Рождества Христова – 8 января – он был крещен и наречен Зотом.
Предлагаем читателям отрывок из неопубликованного романа.
Нэлли ТОБОЛКИНА-старшая
* * *
«ДОЛГИЙ ПУТЬ К БЛИЖНЕМУ»
Зоту Тоболкину, внуку моему
Во мхах, среди карликовых берез, под красным незаходящим солнцем тонул крохотный городишко. За ним холодно и серо накатывал волны большой океан. И здесь был край земли… И здесь жили какие-то люди, словно их сослали сюда, в далекую даль. А они, родившиеся в безвестном городе, и не понимают, что сосланы. Они возвращаются сюда с благодатного юга, начиная там тосковать по родным пенатам уж с первых дней. И море Черное для них поистине черно, а это море, под Моршанском, – лучшее из морей. Хотя купаются в нем лишь тюлени да моржи. Иной раз белый медведь заплывет, пошарится в чьем-нибудь сарае, посмешит малышню и уйдет, обидевшись на людей, которым лишь до себя есть дело.
Один вон чудак румяный, с глазами отрешенными и серыми, как море, выволок в ограду телескоп, экран рядом поставил и таращится в небо без устали.
А солнце устало и прилегло бы на бочок, но что-то держит его над землей. Держит сила, могущественнее самого светила. Не велит спать: «Бодрствуй! Бодрствуй!».
Но люди спят, хоть день на дворе… Полярный, как вы догадываетесь, день, длиной в полгода. Не спит чудак вот этот, таращась на солнце в свой астрономический прибор, и солнце на него отечески смотрит и, может, из-за него не заходит. «Экой ты неистовый!» – ворчит оно добродушно и кровавым моргает зраком. Устало от долгой летней бессонницы. И светит, светит человеку в угоду. А человек молод и любопытен. Он срисовывает все подробности солнца, новые, вчера не виданные. И для него увлекательней нет занятия. Который год любуется он через телескоп солнцем! И солнцу не хватало его, когда он ушел на войну.
Война была долгой и страшной, как все войны на свете. Кто-то умирал от тифа, от пуль и осколков. А Чуклин был всего лишь ранен и, получив уже в госпитале солдатский Георгий, воротился домой, к своим телескопам, к своему солнцу, к своим звездам. И жил нереальной какой-то жизнью, хотя вокруг кипела она, но его словно не касалась. Единственное горькое событие, которое отвлекло его на пару недель от солнечных смотрин, – смерть отца где-то в Галиции. Любил он отца и даже всплакнул, прижавшись просторным своим лбом к изрисованному экрану. А прохладное солнце ласкало его, успокаивало своими лучами. «Все мы смертны, – говорило оно. – Все смертны…».
– А ты? – смахнул он со щек слезы. – А ты?..
Солнце смолчало и с мудрой печалью улыбнулось. Что означала эта улыбка? Он не стал допытываться, потому что знал: ничто не вечно. Уж сколько выстыло и обессочилось планет и светил! Уж сколько вымерло живых существ, окаменело деревьев! Ничто не вечно.
Мать умерла при родах. Совсем еще молодая, красивая и нежная. Так он думал. Да иначе и быть не могло. И так рассказывал о ней отец, которого тоже вдруг не стало. Осталась тетка, заботливая, но строгая. Она стала его няней. И она внушала Алеше: «Тот просто не человек, кто не знает хотя бы дюжины языков». И он, обладавший памятью неимоверной, еще до гимназии выучил английский, французский и немецкий. В гимназии – итальянский, испанский, не считая программных – греческого и латыни. А всего – тринадцать. Правда, не все ему понадобились, но хорошо уж то, что, роясь в букинистических лавках и в библиотеках, он отыскивал редкие, необходимые ему книги по астрономии, ботанике, биологии, археологии и никогда не обращался к переводчику. Перед войной собрался выучить китайский, но не успел. Впрочем, жизнь только началась… Сознательная, мирная жизнь. Хотя, да, хотя почему же сознательная? И прочему только что?..
Он с детских лет стал солнцепоклонником. И отец, ныне уже покойный, купил ему на свое офицерское жалование телескоп Рейнфельда. Ах, какая это дивная машина! Какой мир открыла она перед Алешей! Какой удивительный, многими незнаемый мир! И он, окунувшись в этот тревожащий и невероятно приблизившийся к нему мир, он даже не узнал, что в Моршанск приезжала особа царской фамилии. Городок всполошился. А солнце было спокойно. Ну, если не считать протуберанцев. Ласково и многозначительно перемигивались между собой звезды, словно хранили лишь им известную тайну. Да, наверно, так оно и было. Но отчего- то вспыхнула в нем обида: «От меня-то зачем таитесь? Могли бы и поделиться своей тайной». Но звезды молчали…
По брусчатым моршанским улицам прогрохотали колеса, простучали копыта. Это почетный эскорт провожал царственного отпрыска. И вдоль дороги к скучающему пароходу простодушные моршанцы понатыкали карликовых березок. Такие аллеи, такие веселые березовые аллеи! Ухали пушки, гремели колокола. А солнцепоклонник изогнулся глаголем, увидав что-то чрезвычайно интересное. Он взволнованно переступал с ноги на ногу и следил за взрывом на солнце. Этот взрыв, случившийся только что, тревожил его.
Он и еще кого-то тревожил. И этот кто-то провел бессонную ночь. Он часто полуночничал. И случалось, что путал зарю утреннюю с вечерней. И жену свою, Ксению Львовну, порой принимал за директрису женской гимназии и просил у нее прощения за опоздание на урок. Она охотно и с улыбкой его прощала, потом усаживала за завтрак и, причесав и приодев, отправляла на занятия.
Кабинет в его старом доме подле рощицы был заставлен колбами, пробирками, банками с клеем, рулонами какой-то пленки, бумаги, был даже станочек и прочие, необходимые ему вещи. Но однажды стоило Ксении Львовне навести в этом бедламе порядок, как он, обычно добрый и вежливый, пришел в негодование, оттого что у него в кабинете все перевернули с ног на голову и что это вопиющее безобразие, и что он будет жаловаться инспектору и еще какому- то гимназическому начальству.
– Я понимаю тебя, Женечка, понимаю, что у тебя сдают нервы, – сочувственно кивала Ксения Львовна, прижимая его всклоченную голову к своей упругой груди, гладила его мягкие волосы, утешала. – У тебя какие-то неприятности, а у других еще хуже… Люди замучены ежедневными заботами, задавлены нуждой…
– Да, да, – всхлипывая, тотчас же соглашался он, и воспаленное, не от мира сего воображение создавало ему ужасную картину нужды, всеобщего несчастия, и эта картина выжимала слезу сочувствия. – Да, – повторял он, мысленно видя сидящих на тротуарах нищих моршанцев, их заморенных детей, дома с темными окнами, дырявые крыши, копоть и никакого просвета. – Такая подлость, Ксюша, такая подлость! Но я сделаю их счастливыми! Веришь?
– Конечно, Женечка! Непременно сделаешь, – соглашалась Ксения Львовна, оглядывая убогое их жилище: стены в старых обоях, пол щеляст и в щели зимою дует. – Конечно. Я ничуть в том не сомневаюсь. Но как?
– Ты ведь счастлива со мной?
– Бесконечно, – не кривя душой, отвечала Ксения Львовна. – Ты для меня дороже всего на свете.
– Вот и другие будут счастливы…
Зот ТОБОЛКИН