СЛОВО О ДРУГЕ
Родился 21 апреля 1954 года в д.Куприно Байкаловского сельсовета Тобольского района.
Первая публикация – в многотиражной газете «Прогресс». Печатался также в газетах «Тюменский комсомолец», «Тюменская правда» (проза), «Челябинский глобус», «Челябинский рабочий», «Уфалейский рабочий», «Тобольская правда».
Умер 16 апреля 2017 года.
«Старый Силантий умирал. Подходил к концу срок, определенный областным онкологом.
– Надежды нет… Месяца два, не больше. Крепитесь.
В здешних краях раков не водилось, но он знал о них и никак не мог представить что-то подобное внутри себя. Ему казалось, что какой-то столапый паук все сильнее и сильнее сдавливает его желудок…».
Это начало одной из миниатюр нашего земляка Алексея Зевакина, опубликованной в «Тюменской правде» в далеком 1978 году. Алексея не стало пару лет назад, и очевидно, что он наверняка знал о страшном диагнозе, который поставили ему врачи, не прочувствуй он это сам, не смог бы столь достоверно описать мучения своего персонажа.
«В последнее время ему хотелось только пить… Боль, отпуская на короткое время, накатывала снова и снова. Силантий, корчась, собирал в комок одеяло, вымученно мычал и крошил истертые зубы».
Вряд ли кто-то из близкого ему окружения, кроме супруги, разу- меется, догадывался о его беде. Ибо он всегда был человеком открытым и непосредственным, балагуром и весельчаком, что видно и по его стихам, в которых вы не найдете и нотки уныния: сплошной мажор, сплошной позитив. Даже названия двух его поэтических сборников говорят сами за себя: «Неси меня, жизнь!» (2004) и «Я родился в счастливой деревне» (2012).
Силантий в его маленьком рассказе – человек старый. Алексей же умер, немного не дожив до своего 64-летия: 21 апреля этого года он мог бы отметить свой юбилей.
Легко предположить, что бы ответил Алексей на вопрос о недуге. Наверняка отшутился бы, успокаивающе похлопав вас по плечу: «Рак пятится назад!» – что-то в этом роде. Или продекламировал бы со свойственным ему артистизмом: «Ехал грека через реку…». Скажу больше: он готов был бы выдать даже стихотворный экспромт, зарифмовав, как в буриме, например, «опухоль» и «выхухоль». У Лешки это точно б получилось!
ПО ЗАВОДСКОМУ ГУДКУ
Он приехал в Тюмень поступать в инженерно-строительный институт, но, сдав один, второй экзамен, затем завалил математику. Возвращаться обратно домой не хотелось, и он с другом решил устроиться на моторный завод. Однако нужна была прописка, и они начали искать жилье. Пять суток жили на вокзале, излазили все окрестности Тюмени, но ничего путного не нашли. Им посоветовали поехать за пределы города. В Винзилях, идя по улице, увидели домик, оградку, бабульку… Обратились к хозяйке: нельзя ли-де снять комнатушку? – «А почему бы и нет? – ответила та. – Перетаскайте мне вон те рейки, тогда и поговорим».
После того как они все сделали, бабуля оттаяла. Показала ребятам комнатушку, койку- полутораспалку, тумбочку, стол... «Устроит?» – «Устроит! А пропишете?».
Они устроились на моторный учениками токарей- револьверщиков в 32-й цех. Так началась трудовая жизнь Алексея Зевакина. Года через два он уже зарабатывал приличные деньги. Прошел двухмесячные курсы адаптации, научился работать на станке. Дело настолько увлекло, что оставался и на вторую смену, спали вдвоем с другом в обтирочном материале с камвольно-суконного комбината, в какой-то подсобке среди ведер и швабр. Выспавшись, с утра снова вставали к станку… Работали, как черти!
Он и много лет спустя помнит, что вытачивал гайку «0,28 четыре ноля»… «Точила еще одна женщина, но она резьбу нарезала на станке, а я вручную. Работа тонкая, филигранная, одно неловкое движение – и деталь шла в брак. Металл был тяжелым для обработки – победитовые сверла не выдерживали».
Там же, на моторном, стал активно сотрудничать с заводской многотиражкой «Прогресс», на страницах которой регулярно печатались его стихи. Однако это не было «пробой пера»: слагать стихи он начал, еще будучи школьником.
«Писал, да… Правда, это были, как бы помягче сказать… скабрезные стихи. Мама однажды в моих брюках нашла образчик подобного «творчества»: «Что это такое?!». Я был готов провалиться на месте, так было стыдно… Мама никогда не применяла ко мне каких-либо санкций. Достаточно было ее удивления, недоумения. После этого у меня надолго отбило охоту рифмовать. Да, еще писал из армии письмо в стихах двоюродной сестре. Но я не помню и строчки из него, лишь позднее узнал от нее об этом. В общем, гайки я точить перестал, с завода ушел, хотя после двухгодичной службы в армии снова возвращался на какое-то время в цех».
НА ТЕАТРАЛЬНЫХ ПОДМОСТКАХ
В 1977 году он поступил на подготовительное отделение Тюменского госуниверситета. И здесь на страницах многотиражной газеты «Ленинец» также много печатался.
По окончании историко- филологического факультета ТюмГУ преподавал в Байкаловской средней школе русский язык и литературу, начальную военную подготовку.
А затем уехал в Верхний Уфалей, на родину жены, с которой познакомился еще в студенческом стройотряде. Небольшой старинный городок на севере Челябинский области сразу ему полюбился. К тому же здесь был муниципальный театр «Вымысел», в труппу которого Алексея Зевакина неожиданно для него самого безоговорочно приняли, разглядев в нем незаурядный дар лицедейства. Счастливо востребованным оказался и его литературный талант: на сцене «Вымысла» были поставлены две его сказки, еще одна – «Не твое – не бери!» – вошла в репертуар театра в Челябинске.
Лет пятнадцать назад, когда Леша по каким-то делам приезжал в Тюмень, я записал с ним пространное интервью, часть которого была опубликована, но многое осталось «за кадром»…
– Стихотворство – это дар Божий? Труд? Вдохновение?
– Когда из меня «лезут» стихи, я не даю им дорогу, полностью перекрывая выход. Потому что здесь есть очень опасный момент, который на грани потери нормального мироощущения. Я хочу нормально жить, я не хочу вот этого состояния, это неостановимый процесс, когда теряешь ощущение реальности, когда не знаешь, где день, где ночь… Какие-то кошмары преследуют. Вспоминаю известную строчку: «И вновь гоню я рифмы прочь…».
– Тебе снятся стихи?
– Ну, как снятся? Сейчас такого нет, чтобы среди ночи вдруг вскакиваю записать пришедшую на ум строчку. Раньше было, да…
– К какому поколению пишущих ты себя относишь?
– В 70-х начал писать стихи, в 80-х продолжил… Наверно, поэт все же вне времени. Поэзия – это как рассредоточенная в пространстве энергия. Кто-то в какое-то время к ней подключается, тогда и получается результат.
– Насколько тебе необходима поэзия?
– Необходима! С поэзией связано наше спасение – для меня, по крайней мере. Я всегда говорил: пусть все уйдет, а стихи останутся.
– Ты следишь за текущей литературой?
– Честно скажу: меня это как- то не особо волнует. Я ведь актер. За театральной жизнью – да, слежу. А стихи… Когда они возникают – тогда возникают, нет их – я не переживаю. Вспомни Николая Рубцова:
Вот так поэзия, она
Звенит – ее не остановишь!
А замолчит – напрасно стонешь.
Она незрима и вольна.
Прославит нас или унизит,
Но все равно возьмет свое!
И не она от нас зависит,
А мы зависим от нее…
Поэтому заниматься искусственной возгонкой, я считаю, не стоит. С головой погружаться в поэзию не хочу. Вспомним опять же Рубцова: «…Надо жить без самозванства».
– Среди любимых поэтов ты называешь такие разные имена: Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Пастернак, тот же Рубцов…
– Да потому и называю, что это действительно мои любимые поэты!.. В какое-то время меня задевает, помогает в жизни один, затем – другой… И все-таки больше всех волновал Рубцов. Странная штука! Он настольно близок мне по мироощущению, что, когда становится плохо, возникает потребность обратиться именно к нему.
– «Я вырос в хорошей деревне,
Красивым – под скрип телег!
Одной деревенской царевне
Я нравился как человек».
Тебе это ничего не напоминает?
– Ну да, Рубцов. Был грех: заимствовал у него, слегка видоизменив начальную строку, озаглавил свой второй сборник «Я родился в счастливой деревне». Ей Богу, случилось это почти бессознательно: строчка, когда-то отложившаяся в глубинах памяти, неожиданно всплыла.
– Ты не вспомнил о Владимире Белове…
– Я очень люблю его, храню память о нем. Хотя у меня другое мироощущение: я не вижу катастрофы, каких-то катаклизмов. И знаю, что их не будет, потому что силы очень мощные в народе дремлют. Они не дадут погибнуть Земле, народу России…
«ЕСТЬ В ЭТОЙ ЖИЗНИ МНОГО ХОРОШЕГО…»
– Чем ты занимаешься, когда выпадает досуг?
– Хожу на рыбалку, ловлю хариуса. Фотографирую. Было время, дружил с охотой.
– Тебе хватает общения?
– Меня страшно раздражают разговоры ради разговоров, по пустякам. В театре, бывает, приостановлены репетиции, приходится какое-то время выжидать. Это – смерть. Да, мы находим темы для бесед – об искусстве, о театре… У меня есть хороший товарищ, друг – Дима Фоминых, выпускник режиссерского факультета академии культуры. Мы с ним очень тесно сошлись на почве театра, нам очень комфортно друг с другом. Но… Надо ведь еще и дело делать, спектакли играть… И вот когда игра – это здорово! А выход на сцену – это вообще супер! Когда рождается спектакль, когда можно работать, абсолютно не замечая времени… Вот она – жизнь!
Это одна сторона. Но ведь есть что-то еще. Тем интереснее жизнь. Не надо искать тем, не надо сидеть и мучиться, о чем писать, надо просто жить, а тема сама придет. Она возникнет случайно.
Вот мы всю ночь разговаривали в Сарапуле с одним художником, на Аракуле. О мирах, о космосе, о вечности и т.д. А потом я, его провожая, иду и читаю стихотворение:
Коснулся лишь земли ногой,
И ногу бросил в стремя.
И тело, выгнувши дугой,
Влетел в седое время.
Но время острою стрелой
Его насквозь пронзило.
Очнулся он, едва живой, –
И сердце засквозило…
Он меня спрашивает: «Ты когда это написал?» – Я говорю: «Только что».
– Что – экспромт, получается?
– Да! Ну так получилось – я сочинил с ходу, пошла, как говорится, масть… Такие вот моменты бывают, не знаю, как это объяснить. Ну как тут не вспомнишь Анну Ахматову: «О, если б знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…».
– Кстати, Ахматова называла себя поэтом, не приемля слова «поэтесса». Ты подразделяешь поэзию на мужскую и женскую?
– Есть поэзия, и есть человек, «подключенный» к поэзии – вот и все. Она ли, он ли – для меня без разницы. Если я поэзию чувствую, значит, она есть. Не могу сказать, «женские» стихи у Ахматовой или «мужские». А у Вероники Тушновой, Юнны Мориц? Иногда, когда слушаешь Новеллу Матвееву, Беллу Ахмадулину – голос очаровывает, слушал бы и слушал… О чем – без разницы: музыка!
– А если бы Евтушенко читал?
– А мне и Рождественский нравится, манера его исполнения всегда импонировала. У Евтушенко много хороших стихотворений: «Сережка ольховая…», «Идут белые снеги…». Красиво, мастерски сделано. Западает…
– Тебе хватает того, что у тебя есть?
– Семья, дети, школа, ученики, природа, друзья… Много чего есть. Любимые стихи, наконец. Стихи должны воздействовать на человека таким образом, чтобы вызывать в нем тягу к жизни, вызывать хорошее, светлое, чтобы на фоне серости, усталости, отягощенности у человека возникало бы ощущение радости, несмотря ни на что! То, что жизнь тяжела, мы все знаем. Была и будет тяжелой! Лучше не станет – я уже давно к этому убеждению пришел. Что, вешаться? Да нет, это нужно принять. Сказать себе: ведь есть же в этой жизни что-то хорошее, что-то светлое. Вот эта береза, эта букашка, эта стрекоза… облака на небе. Хороший человек, который тебе улыбнулся.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
«Апрельская земля легко приняла его в свое лоно и только чуть подсела под памятником со звездой, укрывшись своими венками. Сияло небо. Прибывала вода, обещая хорошую рыбалку. Летели утки, за которыми он любил наблюдать на утренней заре. И шумел сосновый бор, навсегда прощаясь со своим давним добрым другом» (А.Зевакин. «Сияние небес»).
* * *
Незадолго до смерти Указом Президента РФ Владимира Путина Зевакину Алексею Филипповичу было присвоено почетное звание «Заслуженный артист Российской Федерации».
НА СНИМКЕ: Алексей Зевакин.
Владимир ПОРОТНИКОВ
