НОСТАЛЬГИЧЕСКОЕ
100-ЛЕТИЮ МИЛОЙ МАМОЧКИ ПОСВЯЩАЕТСЯ
Мартовское утро вовсю хозяйничало в нешироких улочках деревни. Пучком солнечных лучей, как мочалом, утирало оно почерневшие от сырости заборы, скамейки, завалинки и стекла окон, на которых поблескивали крохотные водяные шарики, напоминающие росу. В окнах красовалась незатейливая герань и на фоне сырости послезимья смело выдвигала себя на роль королевы красоты с бесспорным правом первенства в создании уюта жилища.
Утро старалось. Оно хотело воодушевить деревню, обрадовать, показать, что пришла весна, что еще чуть-чуть – и всякие неуютность и дремота исчезнут. Солнце наполнит округу теплом, в палисадниках зацветут акации, заневестится черемуха. Рябина станет благоухать, и в тени ее распустятся ландыши, отчего округа наполнится непередаваемым ароматом.
Но все это случится позже. А пока – первое мартовское утро. Деревня просыпается. Где-то скрипнула калитка, как-то нехотя взлаяла собака, ей тут же без охоты ответила другая. К небу потянулись белые дымки, один, другой, тоже как-то вяло, как бы по принуждению. Тихо в деревне. И вдруг среди этого благотишия раздается громкое приветствие из динамика, установленного на самом конце высокого столба, врытого в центре деревни. «Дорогие товарищи, – неслось по округе, – доброе утро. Сегодня, 1 марта 1965 года, начинаем…». И, не дослушав посулов к начинаниям, с гулким рыком со стороны леса выехал автобус и остановился тут же, у «говорящего» столба. Он прибыл из районного центра по расписанию. Динамик замолчал, как бы выказывая интерес к происходящему.
Дверь, едва машина затормозила, резко откинулась, пассажиры поспешили наружу. Их было двое – Михаил и Александра. Супруги Барановы вернулись из дальней поездки домой. Хозяин держал в руках два увесистых чемодана и осматривал вокруг себя пространство, как бы проверяя, все ли тут на месте, не переменилось ли чего за то время, пока он отсутствовал. Супруга, всегда словоохотливая, прощалась с водителем. Тот поспешил обратно, не увидев желающих ехать в район.
– Ну вот и закончился отпуск, – как бы ставя точку своему путешествию, произнес супруг, взглядом приглашая Александру следовать за ним.
Дома их ждали. Дети давно не спали, у каждого из них были свои обязанности: напоить скотину, прибрать в избе. Чистотой, теплом и уютом встретили их дети. Дом наполнился смехом и радостью. Запахло халвой, апельсинами, медом, и все эти запахи сливались с запахами обнов. Пахло резиновыми сапожками, дерматиновыми сандалиями, атласными лентами и новенькими красочными книжками-раскладушками. И солнце щедро подсвечивало праздник. На праздничное действо потянулись соседи.
– Ну, Михаил Семенович, – как- то подчеркнуто уважительно обратился сосед к хозяину дома, – обскажи, как там, в других-то местах, люди поживают, поди не миновали и столицу-матушку, как она, Москва-то?
Сразу все стихли. Бабы, как куры на насесте, теснились вдоль скамьи, мужики разместились на голбчике. Хозяин дома не был болтуном, все больше молчал, но слыл в деревне умным, грамотным и удивительно привлекательным рассказчиком. Любили его послушать и взрослые, и дети. Ребятишки уже забрались на полати и замерли в ожидании. И вот полилось повествование. Негромко, но очень убедительно рассказчик представлял одну картину за другой, и все присутствующие явно представляли Москву с нескончаемыми людскими потоками, с углом машин и электричек в метро. Подробно и обстоятельно, как учитель своим ученикам, рассказывал Михаил Семенович про Красную площадь, про могилу Неизвестному солдату, про Кремль, Мавзолей и Кремлевский Дворец. Он как участник войны был туда приглашен.
Кремлевский дворец поражал своим величием, точно так же, как и Большой театр. И чтобы сельчане могли представить масштабы театральной сцены, рассказчик привел веский аргумент: во время выступления артистов на сцене появлялись живые кони. Сельчане восхищенно кивали, но не перебивали повествования.
– Но больше всего, – помолчав с минуту, продолжал Семеныч, – запомнилась и впечатлила меня Третьяковская галерея.
Как всякий организатор концерта лучшие номера оставляет на финал, так и Михаил Семеныч, по его разумению, решил вдохновить слушателей воспоминанием о картинках.
– Вот ведь знаю, что «Пришествие Христа» – картина, Иванов – художник, в красках изобразил и людей, и небо, а смотрю и чувствую присутствие самого себя среди всего происходящего на огромном холсте. Или «Рожь». Чудно, право! Но ведь смотришь на картину и видишь, как колышутся колосья, ощущаешь тепло летнего дня, да так явно, что хочется тут же нырнуть в эту рожь. А Джоконда? – рассказчик снова помолчал, как-то грустно улыбнулся и пояснил: – Джоконда – это портрет женщины. Нет, все правильно, как говорил экскурсовод, улыбка у Джоконды загадочна, и этим она прекрасна. Долго смотрел я на этот портрет и все думал: «Ну ведь не эталон же сей портрет всей женской красоты, привлекательности и прочей магической силы слабого пола?». И сделал я тогда просто колоссальное для себя открытие: получается, и у меня есть своя Джоконда! А если хорошенько приглядеться, моя Джоконда даже привлекательней той, из рамки.
Тут он как-то по-особому посмотрел на супругу, которая сидела за столом в переднем углу под образами и улыбалась светло и ласково. На ее щеках обозначились ямочки, и вся она как-то вдруг просветлела и помолодела, в глазах заплескалась синева, легкий румянец отсветом зари лег на лицо, и от этого Александра сделалась просто красавицей.
– Нет, нет, что ни говорите, – продолжал рассказчик, – а я бы, пожалуй, поспорил с автором портрета, будь он живой ныне, не только в образе его Джоконды кроется загадка, от этого якобы улыбка сделалась уникальной. И бьются искусствоведы в попытке разгадать знак ее улыбки. Нет, художник не прав, у каждого мужчины наверняка есть своя Джоконда, и, улыбаясь ему, она только ему единственному и понятна. Вот со своей Джокондой, – он снова повернулся к хозяйке, – живем более сорока лет, а всякий раз, когда она улыбается, я ощущаю робость, как влюбленный юноша, и восторг, и гордость, и знаю всю тайну улыбки этой, и понимаю, как бесконечно дорога она, улыбка эта. Именно это вершит чудеса в повседневной жизни, в быту, в работе, в праздники. Улыбка твоей женщины питает надеждой, верой, любовью. Хочется творить добро, созидать. И верится, что плоды твоего труда перейдут детям. Те, в свою очередь, передадут весь этот багаж своим детям. И так дальше и дальше...– Тут он смешался, засмущался и, позабыв о присутствии в доме своем земляков, тихо, как бы только самому себе, продолжил: – Своя Джоконда – это маяк в житейском море, спасительный костерок в лютую стужу, это счастье...
Вера СОКОЛ
