РАССКАЗ
Продолжение. Начало в № 26
Он встал и кивнул недомерку:
– Принеси-ка фонарик, он на переднем сидении…
– Постой, не ходи, – вмешался Мазунов, делая два шага назад и поднимая ружье на уровень груди. – Ты напутал, он не Леня. И вы мне не нравитесь, парни, - добавил он, щелкнув курком.
Недомерок опустил руки вдоль тела, дружески улыбнулся и двинулся в обход Мазунова, перекрывая единственно возможный путь к отходу. «Качок» тем временем снова уселся на передок машины и озадаченно уставился на ружье.
– Мне это не нравится, парни, – повторил Мазунов и почувствовал холод в желудке. – Я не сторож, но я знаю хозяина и не хочу, чтобы у него произошли неприятности. И я не хочу отправлять вас в тюрьму. Вы оставите все как есть, перемахнете за ограду, а я сообщу охране, будто бы спугнул кого-то – идет?
«Качок» тихо рассмеялся и сунул правую руку за спину.
– Ты зачем, мать твою, курок взвел, олух? – сквозь зубы сказал тот, что был с монтировкой.
Оскорбление на Мазунова подействовало.
– Это ты мне? – сказал он, сразу же успокаиваясь. – Еще раз помянешь мою мать, обещаю тебе скорые похороны, обрубок.
И он отступил еще на шаг, направив ствол прямо в лоб предводителю.
– А ты, приятель, убери руку из-за спины. Только медленно.
«Качок» с сожалением вздохнул, покачал головой и, неожиданно оттолкнувшись от машины, стремительно рванулся вперед. Но не менее стремительно последовала реакция Мазунова: он увел ствол ниже и, не раздумывая, нажал на спусковой крючок. Выстрелом, произведенным с расстояния в четыре метра, как позже установили эксперты, «Качку» почти оторвало ногу в области коленной чашки, поскольку кучность заряда картечи была максимально плотной. Грохот выстрела и звериный рев, полный боли и ужаса, распороли ночь, как старую шубу.
– Ну, все – педрило, – сказал недомерок, пригнулся и ринулся к Мазунову, держа монтировку на отлете. Он летел с неотвратимостью, пущенной под откос платформы, и расчет его мог состоять лишь в единственном точном ударе.
Остальное Мазунов помнил смутно. Он помнил, как отбил ружьем монтировку, направленную ему в кадык и зацепившую раздвоенным жалом скулу, как отскочил в сторону и как с размаха ударил прикладом в затылок потерявшего равновесие, грабителя. Потом, вероятно, от вкуса и вида крови, стекающей по лицу на ветровку, от страшного напряжения, предшествующего развязке, рассудок его не выдержал. В беспамятстве он продолжал крушить уже мертвую голову до тех пор, пока не завыла сирена.
Мазунову дали шесть лет, и напрасно мрачный, лысеющий адвокат (бывший прокурор с двадцатилетним стажем) яростно скальпировал доводы обвинения своими отполированными сентенциями – судья была непреклонна. В их последнюю встречу, оправдываясь в поражении, он, между прочим, сообщил о ней кое-что.
– Вы помните плакат военной поры «Родина-Мать»? – сказал он с печальной усмешкой. – Похожа, не правда ли? Она заслуженный судья Российской Федерации, имеет награды и все такое прочее. Но вот, что интересно. Однажды, совсем случайно, я стал свидетелем дружеской беседы, которую она имела со своим шофером в полной уверенности, что их не видят и не слышат. Так вот, она выкурила одну за другой не меньше десяти сигарет, и за это время успела преподать мне урок такого изощренного мата, какого я и от мужчин не слыхал. Не знаю, какие у них отношения, но улыбалась она, извините за выражение, как пожилая б...ь , торгующая с лотка несвежими овощами.
3
Через месяц после утверждения приговора Мазунов отправился за пятьсот километров от следственной тюрьмы обживать «Остров».
В то время работы там было хоть отбавляй, но как пенсионер он имел полное право на безделье и не замедлил воспользоваться им, хотя заманчивых предложений от лагерного начальства поступало достаточно. В частности, по прибытии с этапом его тут же отвели к заместителю «хозяина» по производству, подполковнику Бреусу, который ознакомился с его делом и в покровительственно-дружеской форме предложил совместно поднять на ноги инструментальных цех и заняться чем-то наподобие автосервиса. Мазунов внимательно слушал нудный монолог и спокойно наблюдал, как вяло дирижирует костлявыми руками этот седовласый господин с прямыми плечами и с изможденным лицом аскета, под кожу которого его обреченная печень обильно сцедила свою бурую желчь. Круглые очки цвета йода, несвежая форма и свежий запах спиртного довершали беглый портрет подполковника.
Мазунов пробыл в кабинете двадцать минут и за это время заключил, что помимо физических недугов, Бреус страдает хроническим косноязычием и полной некомпетентностью в управлении производством. И все же не это послужило причиной отказа, и даже не то, что в статье исключалась возможность досрочного освобождения, как бы он ни старался. Просто Мазунов полагал, что имеет все основания ненавидеть людей, которые его осудили и держат теперь за решеткой.
Один раз в три месяца на свидание приезжала жена. Иногда с дочерью, молодой женщиной с блестящими волосами, черными и тяжелыми, как у матери, только уложенными на особый манер – тугим узлом на затылке. У дочери были синие глаза, своеобразная привычка высоко держать голову и ходить носками чуть врозь, как это свойственно профессиональным танцорам – она преподавала бальные танцы в студии. Дочь Мазунов обожал, гордился независимостью ее характера, ее свежестью и красотой, живым умом и стойкой любовью к книгам, в чем, безусловно, была его немалая заслуга. Она платила той же монетой. Ее доверие к отцу – в отличие от матери – было безгранично и, посвящая его в свои планы или романтические переживания, она часто просила совета, что втайне тешило его мужское самолюбие.
Свидания наполняли душу болью и хаосом. Трех суток не хватало, чтобы обрести, пусть иллюзорно, «покой и волю», но было достаточно, чтобы впасть в отчаяние от мыслей на эту тему.
Уже на первом свидании, объевшись домашними новостями, он без причины разволновался и принялся ходить из угла в угол, не обращая внимания на жену, которая все порывалась его успокаивать, но, не находя нужных слов, только умоляюще глядела на него, в бессилии сплетая и расплетая на груди свои тонкие пальцы. Как было объяснить ей, наивной, что комната с решеткой в окне и без единой розетки вовсе не больничная палата, а шесть лет в тюрьме – это куда мучительней, чем месяц в кардиологии после инфаркта.
Потом были другие встречи, радостные и не очень, со временем утратившие в памяти последовательность, но сохранившие в ней отчетливый образ дочери, горько плачущей и по-детски растягивающей красивый напомаженный рот. Напуганная российскими сериалами, где изображение лагерной жизни, как правило, подается со столь любимой у нас бестолковой чрезмерностью, она искала в его лице, во всем его облике следы ее ужасных последствий, и с прямотой молодости задавала такие вопросы, на которые он никогда не посмел бы дать ей такие же прямые ответы. Да и были ли нужны они ей? Как-то на одном из последних свиданий, перекладывая вещи, привезенные из дома, она задержалась на коробке с лекарствами и вдруг, все бросив, быстро подошла к нему, крепко обняла и зашептала в ухо:
– Не притворяйся, папочка. Я же знаю, как тяжело и больно было тебе все эти годы. Да и сейчас, когда осталось несколько месяцев. Только, пожалуйста, не думай о смерти, не надо. Ведь есть же Бог, он тебя не бросит, он все видит и воздаст кое-кому по заслугам. Вот увидишь, я молюсь за тебя каждый день.
Каким бы странным это ни показалось, но молитвы дочери были услышаны. Совсем скоро он получил краткое уведомление своего адвоката, где тот поздравлял его с грядущим освобождением, а в виде презента сообщал о судье Мазунова – Панкратовой. Ее осудили вместе с прокурором за взятки и отправили в далекую уральскую зону, где ей предстояло в течение девяти лет убеждаться на практике в неувядаемой мудрости библейского постулата: не судите, и не судимы будете.
Глубоко удовлетворенный несколько запоздалым возмездием, Мазунов в тот же вечер показал письмо Габриловичу. Красавец прочел послание с бесстрастным лицом, достал из тумбочки банку сгущенки, растворимый кофе, потом сел рядом на кровать и положил мускулистую руку на плечо Мазунову.
– Надеюсь, отец, сейчас ты доволен? – сказал он, скосив глаза на репродукцию картины Иванова. И добавил непонятно к чему:
– Во всяком случае, твоя очаровательная дочь далеко не единственная, кто при этом известии поблагодарит Его за отмщение…
Затем он хлопнул Мазунова по плечу и взмахом руки подозвал отрядного шныря – двадцатилетнего верзилу с губастым лицом по кличке Мосол, который в углу секции домывал шваброй пол. Тот покорно поставил швабру к стене, вытер о штаны руки и со скорбным лицом подошел к Габриловичу. Эта скорбь появилась и не покидала его лицо с тех самых пор, когда однажды, доведенный до отчаяния вечно голодным желудком, он «сломался» и был пойман на краже хлебной пайки, за что его и загнали в шныри, а проще сказать, в прислуги.
– Послушай, Костя, – обратился к нему по имени Габрилович и протянул пару американских сигарет. – Ты вот что, как домоешь, вскипяти нам водички, пожалуйста. Добро? Кури, кури – не стоит благодарности…
Мосол положил сигареты в карман, и туповатое лицо его на миг просветлело.
– Какой базар, сделаем, – пообещал он дрогнувшим голосом и торопливо ушел, шалея от проявленной к нему человечности.
– Ты знаешь, старый, за что он сидит? – глядя ему вслед, спросил Габрилович.
Мазунов поморщился:
– Не называй меня «старый». Когда ты так меня называешь, мне все время один тип вспоминается… Ладно, так за что он заехал?
– Он у себя в деревне поросенка совхозного конфисковал, – сказал задумчиво Габрилович. – Ты только посмотри на него. Вроде бы высок, здоров, и в то же время во всем что-то упущено, недоделано, что ли. Ноги длинные, крепкие, а ходит, как гусь, загребая. Нет, такому никогда ни обувь, ни одежду не подберешь...
Мазунов кашлянул и покосился на Габриловича.
– К чему эта проповедь, Вова? Ты что, анаши у блатных накурился?
– И обрати внимание, – продолжал Габрилович, будто не слыша. – Мышцы подбородка и губ слабые, потому и губы всегда мокрые от слюны. Тут без лупы понятно – все признаки вырождения на лицо. – Габрилович еще раз хлопнул Мазунова по плечу и авторитетно закончил: – Его за этого поросенка нужно было не в тюрьму сажать, а вожжами выдрать. Он без своей деревни, как бычок без стада – тычется куда попало и всюду по морде получает. А характер доверчивый, мягкий. Из него, при желании, кого хочешь вылепить можно одной только добротой. Воспитать, например, чисто собачью преданность. А впрочем, кто его знает, может, зона ему и на пользу.
– Таких, как этот Костя, здесь предостаточно, – сказал Мазунов. – Тебе что, больше поговорить не о чем?
Габрилович невесело усмехнулся.
– Совершенно верно, отец – предостаточно. И других, каких хочешь – на выбор. А в общей сложности девяносто процентов – негодяи всех мастей, включая и меня, разумеется. Расклад тот же, что и в стране, только не те масштабы. Можешь не сомневаться, в стране подавляющее большинство – потенциальные сволочи и преступники. Именно это подтвердил эксперимент семнадцатого года. Все отвратительное – вся чудовищная звериная сущность, словно дремала в человеке века, и вдруг в один миг очнулась и вырвалась наружу, дождавшись, наконец, картавого антихриста. И люди не изменились к лучшему, нет. Они стали гораздо страшней, потому что стали умнее.
– Понесло - поехало, – снова поморщился Мазунов. – Какой антихрист? Ты же в Бога не веришь, Вова.
– Не верю. А в дьявола верю. В человеческом обличье. А может, и в Бога верю, тебе-то откуда знать? Может, я просто фарисеев ненавижу, всю их кодлу в золоченых доспехах и с хоругвями в холеных руках. А еще я верю в отдельных людей, в тех, которых десять процентов.
Пришел Мосол, принес в литровой банке кипятку. Габрилович достал из тумбочки чистый тетрадный листок, свернул кульком и насыпал в него кофе.
– Возьми, хорошая штука, и замолаживает недурно.
Мосол начал было отказываться, благодарить, но Габрилович всунул в его неловкие руки кулек и выпроводил, тотчас о нем позабыв.
После кофе они покурили, легли в кровати и замолчали, думая каждый о своем, наболевшем.
Габрилович, конечно, думал о скором освобождении, ему осталось совсем немного, а Мазунов сначала думал о своем больном сердце, о том, что уже не может спать на левом боку и задыхается. А потом о жене, о дочери, о судье Панкратовой и много еще о чем, пока не переключился на зону.
Андрей МАРКИЯНОВ
Окончание в следующем номере.