СУБЪЕКТИВНО
Внимательный читатель мог заметить, что в основе реформ средней и высшей школы, предложенных ЦСР, лежат технологии, среди которых цифровые – на первом месте. Однако мне кажется, опеленай ими все объекты – результат будет весьма скромный. Послушаем других экспертов.
Наша предметная советская школа дает знания с опорой на научное мировоззрение, рассказывает профессор Ирина Абанкина, директор Института развития образования НИУ ВШЭ. Для современного мира этого мало. Школа должна готовить компетентного человека, умеющего решать жизненные задачи, делать выбор.
Во-первых, программы перегружены, многие дети не справляются, теряют интерес и мотивацию. Сегодня все можно найти в Интернете, не нужно хранить лишнюю информацию в голове. Учебники пишут в академических институтах и вузах еще с 1960–70 гг. В них не разбираются даже родители с высшим образованием, а значит не могут помогать ребенку уже в начальной школе. А при нынешней наполняемости классов преподаватели не успевают поработать со всеми учащимися.
Во-вторых, школа не дает умения сообща решать задачи. Однако у нас очень мало современных исследований по возрастной педагогике и психологии. Мы не знаем, каков ребенок, как он осваивает мир, что с ним происходит, как надо его обучать. А возраст 11–14 лет самый сложный. Многие эксперты выступают за другую модель образования – проектный подход, то есть исследовательские, социальные, культурные и волонтерские проекты вместо освоения предметов.
Школы очень зависят от успеваемости учеников и испытывают давление департамента образования. Поэтому преподаватели уделяют так много внимания ЕГЭ и фактически натаскивают на сдачу экзаменов. Педагоги боятся показаться неадекватными, отстать от требований родителей, и свои страхи перекладывают на учащихся. В этом смысле у нас очень стрессовая школа.
– Я вижу три ключевых направления, – говорит профессор Абанкина. Во-первых, нужна модернизация педагогического образования, надо приложить все усилия, чтобы в школу приходили молодые педагоги. Во-вторых, нам нужны исследования, как меняются дети, и уже под них менять образовательные технологии и разрабатывать программы. Наконец, чрезвычайно важен конструктивный диалог с родителями. Родители в стрессе, они не понимают, как помочь своим детям, в результате постоянно стоят над ними с палкой. Надо обязательно обсуждать с семьями и с обществом, зачем и чему учить детей, как это лучше делать. Все же основной заказчик для школы – семья, и интересы ребенка нужно поставить во главу угла.
А теперь я познакомлю читателей с размышлениями Сергея Костяева о том, как устроена высшая школа России и Америки. Костяев преподавал в Финансовом университете при Правительстве РФ, Дипломатической академии МИД РФ, МГУ, РГУ нефти и газа им. Губкина, ГУГН, ВШЭ, а также в Университете Ратгерса, США.
Ирония нынешней ситуации заключается в том, что стимул к качественному рывку высшей школы США дал запуск Советским Союзом первого спутника. Теперь уже наша страна сильно отстала в сфере высшего образования и науки. На основе своего опыта я, пишет Костяев, сформулировал несколько предложений.
Сопоставляя высшие школы двух стран, прежде всего бросается в глаза вот что. В России усиливается тотальный контроль бюрократов сверху, а в США доминирует контроль студентов. Причина различий проста: в России вузы, в основном, финансирует государство, в США – студенты (с помощью образовательных кредитов), родители, а также пожертвования выпускников, которые аккумулируются в специальных фондах. Есть и научные гранты.
Ключевое отличие еще и в том, что в США нет системы высшего образования в том смысле, как мы его привыкли понимать. Минобразования там финансирует отдельные проекты в средней школе, оставляя за бортом университеты. В России жесткая централизованная система, в которой государство определяет количество студентов по тем или иным специальностям и финансирует обучение. Содержание учебных планов, а также аттестация научных и педагогических кадров контролируются госстандартами.
Прежде всего, по мнению Костяева, следует снизить бюрократическую нагрузку на преподавателя. Освободить от горы бумаг, которая не оставляет времени на науку. Например, рабочая программа дисциплины (РПД) по своему курсу, которую Костяев составлял в российских вузах, занимала 25–36 страниц, а в Ратгерсе, – 7. Далее, американские РПД включают лишь темы занятий и литературу к ним. В России требуют расписать компетенции, массу никому не нужных таблиц, дублирующих учебный план, темы письменных работ, вопросы к экзамену или зачету и т.д. и т.п.
Далее, в российских вузах сдача РПД занимает несколько дней, поскольку у сотрудников методуправления свои требования. В Ратгерсе после отправки РПД преподавателя никуда не вызывали и не требовали изменений. Любопытно, что в США проверяют РПД не методисты, а студенты. Так что, уволив большую часть методистов, российские вузы сэкономят много денег.
Вторая задача – замена государственной аккредитации профессиональной. В России учебную документацию вуза сверяют с государственными образовательными стандартами. «Я был объектом аккредитации в одном из вузов России, – пишет Костяев, – и могу сказать, что она довольно произвольная. Эксперт сам решает, какие документы проверять и насколько серьезно. Репутация вуза в органах власти здесь решающая – вспомним случай Европейского университета в Санкт-Петербурге, у которого отозвали лицензию». Методический гнет связан с появлением Рособрнадзора в 2004 году. Чтобы от этого гнёта избавить преподавателей, достаточно ликвидировать это вредное ведомство, передав часть функций Минобрнауке. Заодно, дополню Костяева, хоть в одной сфере исчезнет брак крайне неудачной административной реформы власти.
Третья задача – повысить качество профессорско-преподавательского состава, особенно в общественных науках. Здесь уместно вспомнить поговорку: старую собаку нельзя научить новым трюкам. Повышать квалификацию имеющихся преподавателей – малоэффективная мера. Необходимо получать образование за рубежом. Помимо методологии, которую не изучишь в России, там за 5 лет в аспирантуре обзаводишься широкими контактами среди профессионалов, и многие из этих людей позже становятся твоими соавторами статей в ведущих журналах.
Как ни странно, в России уже есть программа «Глобальное образование». «Именно по ней я обучаюсь в аспирантуре (PhD program) Ратгерса, – пишет Костяев. – Однако год назад Д.А. Медведев подписал постановление правительства, продлившее программу до 2025 года, но без дополнительного финансирования. И напрасно. Финансирование грантов новым студентам следует не только продлить, но увеличить их размер, а также изменить структуру». Костяеву гранта хватало на оплату учебы, но не на все скромные повседневные расходы. Его квалификация позволила устроиться преподавателем-почасовиком, но не у всех студентов есть такая возможность.
Четвертая задача – снизить нагрузку на штатных преподавателей. В США аспирантов активно привлекают к проверке письменных работ, иногда – читать отдельные курсы. Например, в прошлом семестре Костяев проверял письменные работы по курсу «Институт президентства США», заработав чистыми около 800 долларов.
В России есть должности ассистентов, но они крайне скудно оплачиваются, хотя нагрузка огромная, около 900 часов. А преподаватели со стажем неохотно делятся «нагрузкой». Им необходимо выработать минимум: около 700 часов для доцента и 650 – для профессора.
Штатный преподаватель в исследовательском университете США читает две дисциплины в семестр, за год выходит 156 часов. В вузе категорией ниже он ведет три предмета в семестр (234 часа). «В одном из российских вузов мне пришлось читать шесть предметов в семестр, – пишет Костяев. – Заниматься физической работой намного легче. Эту простую вещь почему-то не понимают или не хотят понимать начальники в России».
Также Костяев предлагает упростить трудоустройство после 5 лет учебы за рубежами. Сегодня нужно отработать 3 года в организации- работодателе. Но только 25% выпускников могут устроиться в Москве или Санкт-Петербурге. Остальные без копейки едут в регионы на мизерную зарплату. При этом они обязаны отдать долг государству, внедряя зарубежные исследовательские практики. Эти обстоятельства делают программу не слишком популярной.
Если предыдущие четыре задачи теоретически может решить даже российское государство с нынешними лидерами, то пятую – защиту университетских свобод – вряд ли. Между тем ученый должен иметь право исследовать любую тему, свободно общаться со студентами, не опасаясь обвинений в принадлежности к «пятой колонне», и выступать в СМИ с экспертными комментариями. Основной механизм защиты свободы слова в американских вузах – пожизненный контракт. Требования политической корректности также прописаны в университетских нормативных документах. Но если за подобные нарушения в частном бизнесе увольняют, то в вузах лишь подвергают административным взысканиям.
В России ситуация с академическими свободами прискорбна. Преподаватели проходят через «конкурс ППС» каждые пять лет, постоянно завися от начальства. Власти смотрят на вузовских преподавателей как на чиновников, обязанных поддерживать «линию партии и правительства». «Даже мои обычно малозаметные статьи или комментарии в СМИ пару раз приводили к звонкам из «высших органов власти», в результате чего я терял работу», – пишет Костяев. А руководство вузов всячески поощряет кляузы на преподавателей со стороны студентов по разным поводам. Где в США действует жесткий регламент и процедура, в России процветает безнаказанное доносительство.
В последнее время в российской высшей школе созданы довольно некомфортные условия, приводящие к «утечке мозгов». Масштабные вливания по отдельным проектам для ведущих ученых не изменят ситуацию в корне, поскольку общий фон намного важнее конкретной суммы гранта, заключает Костяев.
Да, образовательные технологии важны, но не всесильны. Как видите, мы опять упираемся в способность общества творить полноценные реформы. Между тем «Отдельные группы, образующие государственное целое, всегда проживают вместе для чего-то», – писал крупный философ Хосе Оргета-и-Гассет. Но со сплочением ради какой-то цели у нас плохо: даже друг другу доверяет лишь 20% россиян, а в Северной Европе – почти 70%. Почему важна высокая степень доверия между людьми? Потому что иначе в обществе не появляется то, что Ортега называл «социальной эластичностью». То есть способностью передавать импульсы от одной части другой. Тогда общество делается «компактнее, гибче, оживает во всех звеньях... Жизнь отдельного человека как бы умножается на жизнь остальных, безмерно обогащая её». А иначе «каждая группа забывает об остальных, закупоривается», и общество разваливается.
Сколько времени отпущено России стоять у этой развилки – неведомо. А время в сегодняшнем динамичном мире тает на глазах…
Игорь ОГНЕВ
