РАССКАЗ
Окончание. Начало в № 11.
Я поворачиваюсь набок и спрашиваю в сонную тишину: – Ты спишь? – Отец не отвечает. Помедлив, я усаживаюсь на топчане спиной к печке и закуриваю.
И опять вспоминаю весну, но уже не такую далекую. Снова передо мной встает половодье. В один из последних дней апреля приехал я с отцом на охоту. Подвез грузовик, тракт был грязный и круто уходил от реки в сторону соседнего района. Вдали лежали бурые поля с островками березовых перелесков, вода затопила не только дорогу в деревню и шаткий мосток через реку, но и все заречные выпасы, луговины, смешанные лесные колки. Кое-где у кустов качались на воде размытые прошлогодние стожки, унесенная паводком дырявая лодка и прочий деревенский хлам – доски, жерди, пустые бутылки... Отец разогнул сапоги и спустился к берегу. Потом достал папиросу, долго прикуривал, а когда прикурил, бросил на траву свою зеленую короткополую шляпу и глубоко затянулся. Легкий ветер трепал его жидкие светлые волосы, а дубленое лицо с впалыми щеками и голубыми прищуренными глазами выражало крайнюю озабоченность.
– Ну что... Как добираться будем? – он повернулся ко мне и, загородившись рукой от солнца, склонил голову набок. – С дорогой все ясно, а по реке километров восемь будет. Так что, выход один. Или лодку искать, или... домой, обратно. – Отец говорил спокойно, но я знал, что домой его сейчас трактором не затянешь. Решили поискать лодку вдоль берега и спустя минут пять нашли прогулочную – она еле держалась на течении, уткнувшись носом в мокрый ивовый куст, весла лежали на днище. – Не иначе, с Пищухинского «приписного» принесло, – сказал отец, ударив веслом в порядковый номер на борту.
Мы шли по течению, и я с восторгом смотрел на убегающие в стороны воронки, суковатые палки и целые деревья с наплывами мелкого мусора. Иногда на пути возникали покрытые жухлой травой островки. На одном из таких «закусили» и двинулись дальше, покуривая и поглядывая, как поднимаются с воды вспугнутые нами утки. Наконец за одним из поворотов на обрывистом берегу появились избы. На некоторых торчали самодельные антенны, скворечники на высоких жердях. Вода подступила близко и, омывая с одной стороны огороды, уходила влево широким плоским потоком. По другую сторону деревни тянулся смешанный лес, голый, вперемежку с зеленоватыми кустами верб и дальше, уже за крайними избами, за просохшим увалом переходил в высокий, темнеющий кронами сосновый строевой бор. Что-то дикое, древнее и до боли родное возбуждал этот вид и тени белоснежных облаков, что катились по сверкающей глади воды, набегая затем на деревню и лес. Отец бросил весла и весело сказал через плечо: «Неплохо бы к нам в лодку господина Шишкина». И снова взялся за весла.
Причалили у старого «взвоза», с ходу вытянули лодку повыше и со всем своим хозяйством в руках, подминая сапогами засох- шую крапиву, поднялись по крутому подъему на берег.
Первый, кто нам встретился, был Семен Григорьевич – худой, как щепка, и белый, как лунь, дедушка лет под 90. Глухой и полуслепой от старости, в телогрейке и застиранных кальсонах, заправленных в подшитые пимы, он стоял к нам спиной и мочился. У меня сердце защемило от жалости. Лет десять назад я помнил его еще вполне бойким стариком, жилистым и подвижным. И, ко всему прочему, заядлым рыбаком. В любую погоду шел он на озеро, садился в долбленку и проверял пару ряжевых сетешек, поставленных в заветном месте. И всегда в них было полно увесистых золотистых карасей, именуемых в народе «лаптями».
Отец положил на землю чехол с ружьем и тронул старика за плечо. Тот вздрогнул и обернулся, пожевал синими губами.
– Напужали, едри вашу мать, – сказал он, оглядывая нас водянистыми глазами и явно не узнавая. Отец рассмеялся и крикнул ему в ухо: – Привет рыбакам! Когда сети ставить поедем?
Вплотную придвинувшись к отцу, старик впился в него прищуренными глазами:
– Неужто Анатолий? А это кто будет, сынок? Тепереча и не признаю, вымахал свыше бати.
Мы по очереди пожали сухую слабую руку и вскоре выбрались на грунтовую главную дорогу, зашагали мимо приземистых домов, в ряду которых встречались и двухэтажные, слегка просевшие под тяжестью столетних задубевших венцов. Весна уже правила бал. На задворках орали петухи, угольно-седые скворцы обживались в скворечниках, из палисадника в палисадник с шумом перелетали стайки воробьев. А по сухой обочине, тронутой зеленью молодой травы, семенила черная тощая сука с впалыми боками. За ней неровным строем следовала группа кобелей, возглавляемая грязно-белым великаном с оскаленной свирепой мордой и острыми волчьими ушами. Я задрал голову к небу – высоко над деревней описывал круги коршун, отлетал, словно сносимый ветром, в сторону разлива, но упорно взмахивая широкими крыльями, вновь возвращался, повисал над домами.… У бревенчатого магазина, закрытого на замок, на трухлявой завалине лежала пегая коза, а рядом стояли две пожилые тетки. Они поглядели на нас, и одна – Таисья Ощепкова – крикнула звонко и весело:
– Здравствуй, Толя. С Люськой- то не сошелся? – хотя отлично знала, что у матери давно другая семья. Вторая, по прозвищу Сануха, в мужском пальто, простоволосая, добавила испитым фальцетом:
– На охоту ай на рыбалку?
– Чего орете, как оглашенные, – рассмеялся отец и поднял над головой руку с ружейным чехлом.
Наконец добрались. И как только поднялись по ступенькам крыльца в сени, почуяли запах свежеиспеченного хлеба – его ни с чем не перепутаешь. За обитой вой- локом дверью нас встретила тишина и просторная кухня со всем, что при ней полагается, – большущая русская печь с «подом», впритык к ее теплому боку топчан, покрытый старым одеялом, под потолком полати с васильковыми занавесками. За печью, как водится, рукомойник, а у кухонного стола на скамеечке двухведерная кастрюля с колодезной водой. Сам же стол венчала пирамида картофельных шанег на круглом эмалированном блюде.
Не успели раздеться, вернулась от соседки бабушка. Вошла и, ничуть не удивившись, зачастила с порога:
– Ну вот, христовые, а ожидала к вечеру – давеча снится то один, то другой. Кинула карты, и вправду выпали. Как, думаю, добираться будут по такой-от воде? Ну, слава тебе, Господи, отстряпалась.… Ну, а вы. Вы-то чего молчите?
– Да тебя слушаем, – сказал отец, а я тут же кинулся к ней, поцеловал в морщинистую щеку и помог снять черный, повидавший виды плюшевый жакет. Бабушка присела на стул, достала из кармашка халата коробочку с нюхательным табаком (приучилась в войну после похоронки на деда), взяла крупную щепоть и с удовольствием понюхала. Чуть погодя пришла соседка Раиса, высокая, дородная, похожая на купчиху старуха с пергаментным лицом, в круглых очках с толстыми стеклами и в светлой поношенной шубейке из искусственного меха.
– Бог в помощь. Здрастуте, ребята, – сказала она без улыбки и, обернувшись к бабушке, деловито добавила. – Дай-ка, я тоже понюхаю. Больно он хорош у тебя, когда с мятными каплями...
А потом все дружно сели за стол в горнице, пили круто заваренный сладкий чай, ели шаньги и вели разговоры про одинокую стариковскую жизнь, про погоду, про небывалый разлив и ветхий мосток, который скоро обрушится...
Я не вмешивался, ел шаньги и поглядывал на Раису, вспоминал, как однажды отец рассказывал о ее сыне Германе, о том, как четверть века назад тот удавился на бельевой веревке, привязав ее к спинке кровати – приревновал жену (ту самую Сануху) к местному конюху.
– Он не давиться, он попугать ее хотел, – говорил сердито отец. – Улегся на кровать, захлестнул на горле петлю и притворился мертвым. Ждал ее, ждал, да так и уснул, потому как пьяный был в стельку. Ну, а во сне, ясное дело, стал ворочаться и передавил артерию. Так и уснул навеки.
И еще говорил:
– Бывало, мальчишками пойдем с ним на рыбалку, а червей еще с вечера накопаем, готовимся, как на праздник какой. И вот выйдем – солнце еще не встало, трава в росе, реки из-за тумана не видать, а как рыба плещется, слышно. И ведь так понимали друг друга, что удочки враз бросим и примемся плясать от радости… А перепелов сколько было, кроншнепов…
До сих пор удивляюсь душевному складу отца. Однажды поставили на озере сети и решили заночевать на берегу – разожгли костерок, прилегли у свежего стога и замечтались, глядя в светлую пропасть звездного неба. Неожиданно он сказал:
– Мне кажется, что полвека назад я смотрел на эти звезды точно с таким же чувством, что и сейчас. Лет через двадцать ты будешь смотреть на них без меня. Самое странное, что мыши вот так же будут шуршать в сене, как сейчас, и как сто лет назад шуршали.
Он рассказал, когда открыл для себя смерть:
– Лет в десять, что ли, не помню. Помню только, однажды зимой не спалось. На дворе страшный мороз, сугробы, в лесу волки воют, а я лежу вот на этом самом топчане и книжку читаю – трачу дорогой керосин в лампе. И вдруг представил с ужасом, что когда- нибудь меня не станет, а вместе со мной не станет этой избы, этого леса, всего этого мира с его неописуемой красотой. Так представил, что два дня, как шальной, ходил.
– Ты чего закручинился? – прервал мои воспоминания веселый бабушкин голос. – Давай-ка сбегай в магазин, купи бутылочку. И селедки на закуску.
А через час нагнало тяжелых облаков, ветер свежел, толчками поднимал высохшую пыль на дороге и, тут же бросив, уносился через пустые огороды на затопленные луга, подергивал косяками крупной ряби мутные неглубокие воды разлива. Когда солнце скрывалось, ветер становился холодней и вся деревня, потемневшая, лишенная зелени, казалась погруженной в осень. За крайними избами сразу же резко проступал грифельными осинами пустой и неуютный лес. Но вот солнце выходило из облаков, сначала только край его, освещая черную землю увала, затем приближалось по ней ослепительным веером в реке, и разом оживало все пространство вокруг, стихал ветер... Отец стоял на крыльце, уперев руки в бока, с тревогой смотрел на север и сквозь зубы цедил по слогам:
– Это нам ни к чему, это нам ни к чему…
Слава Богу, погода не подвела, к вечеру ушли за горизонт облака, низкое солнце позолотило подтопленные заросли ивняков, а в закатном небе и на воде начался великий праздник пернатой любви – все вокруг засвистело, запищало и закрякало. В таких вот зарослях мы и укрылись на лодке, выкинув на чистую воду пару чучельев. Напротив, метрах в ста, виднелся клочок бурой суши с тремя березами и стожком прошлогоднего сена. Неожиданно на этот островок шумной стаей обрушились косачи и устроили самое настоящее побоище – сшибались грудь в грудь, только перья летели.
Ближе к ночи косачи улетели, а мы, отстреляв пяток уток, решили устроить скрадок прямо на токовище.
И какая была эта ночь! Тихая, теплая... Луна висела так низко и светила так ярко, что все вокруг казалось тронутым налетом белоснежной плесени.
Из сушняка соорудили шалаш, укрыли его сеном, и получилось нечто похожее на соседний стожок. Потом покурили, забрались внутрь и мгновенно уснули, усталые и счастливые. Проснулся я тоже мгновенно от страшного шума и тотчас сел, ничего не понимая, вокруг шипело, с клекотом хлопало, бубнило... Отец стоял на коленях, сквозь спутанные ветки смотрел наружу и тихо говорил:
– Ну и дела. Мы в самом центре, сынок. Посмотри-ка на этих красавцев.
Я посмотрел – в туманной дымке шла ожесточенная битва. Потом прицелился и выстрелил дуплетом. Пара косачей свалилась, остальные на секунду замерли и вновь продолжили драку, как ни в чем не бывало. Отец тоже уложил двух штук, и на этом закончили.
– Нам лишнего не надо, – сказал довольный отец. – Поехали, накормим бабушку настоящим мясом.
* * *
Просыпаюсь я солнечным утром в полной тишине. Помывшись из умывальника, пью за столом крепко заваренный байховый чай, потом закуриваю и выхожу во двор. Отец с карандашом за ухом и топором в руке стоит у покосившейся в огород калитки и тихо насвистывает.
– Встал? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, не глядя на меня, твердо добавляет:
– Все. Весной переберусь окончательно. Баста!
– Чего это ты? – спрашиваю я растерянно.
– Того самого. Осень жизни подходит. Пора возвращаться домой.
Андрей МАРКИЯНОВ