Рассказ
Начало в № 23
– А она в самом деле была привлекательна? – с деланным безразличием поинтересовалась Нина Сергеевна.
– Безусловно, – ответил доктор. – Безусловно. Ростом и сложением на первый взгляд как будто вполне обыкновенная, со спины и внимания не обратишь. А вот лицо… Знаете тот удивительный библейский тип, как на иконе? Утонченность во всех чертах. Черные соболиные брови, прелестный рисунок губ. А кожа такого теплого, здорового тона, что невольно хотелось ее потрогать. А к этому прибавьте всю притягательность зрелой женщины для влюбленного в нее юнца, которая к тому же с первого взгляда раскусила его и соответственно этому держится – то ли с полушутливой серьезностью, то ли с легкой насмешливостью, что случается при заметной разнице в возрасте… Да, для меня она – как икона была, вот только характер был у нее далеко не ангельский.
– Ну и ну! – с удивлением сказала Нина Сергеевна. – Да вам прозу надо писать, Павел Петрович, а не статейками заниматься. Послушайте доброго совета, напишите рассказ.
– Я и написал, – признался с усмешкой доктор. – Можно сказать, с листа рассказываю. Правда, выкинул потом в мусоропровод.
– Вы с ума сошли! – воскликнула Нина Сергеевна и прикрыла ладонью рот.
– Отнюдь нет.
– Но почему?
– Пустое это занятие. И чертовски коварное, если вовремя не остановиться. Но слушайте дальше. Повертелся я несколько дней возле нее, помог еще кое в чем по хозяйству, а заодно с детьми познакомился поближе. Чудесные они были, эти Саша и Маша, – добрые, бесхитростные, только уж слишком робкие, забитые, что ли, не чета нашим местным – хитрым и поголовно шкодливым. И все-таки, несмотря на робость, замкнутым мальчик не был. Я понял это на следующий день по его сияющему лицу, по радостной готовности к дружбе, когда принес и показал ему трофейный австрийский штык, доставшийся мне от деда. Что касается девочки, та была болезненно бледной и не по возрасту сдержанной, а ее большие темные глаза смотрели на мир с какой-то застенчивой грустью…
Доктор снова достал сигареты и пока прикуривал, Нина Сергеевна проговорила, задумчиво глядя прямо перед собой, куда-то в сумрачную глубину парка:
– Похоже, детей она держала в ежовых рукавицах – так?
– Пожалуй, что так.
– Я знала одну такую. Не мать, а настоящий деспот. И все потому, что после рождения ребенка заболела тяжелейшей астмой – наверное, было осложнение при родах. Потом терзала девочку, да и мужа вдобавок, целых восемь лет, вплоть до своей смерти.
– Да, характер у нее был не из легких, – сказал невесело доктор. – Ее замечания они выслушивали, не смея глаз поднять, а указания выполняли беспрекословно. Но если кому-то перепадала ее сдержанная похвала, ребенок просто светился от счастья. Она, конечно, по-своему заботилась о них (их скромная одежда всегда отличалась опрятностью), но делала это как будто с ожесточением – как некую тяжкую повинность, вмененную ей материнским инстинктом. А может, мстила им за свою давнюю глупость, когда, впервые влюбившись, вышла замуж за их легкомысленного отца. Впрочем, так многие выходили замуж в то время, ведь любовь еще не считалась признаком атавизма.
– А, похоже, вы не очень-то ее осуждаете, Павел Петрович.
– А вы?
– Я? Мне, конечно, трудно судить, я детей не имею…
– Еще не все потеряно, – заметил доктор.
Она опустила голову и с такой силой сжала сцепленные ладони, что было слышно, как хрустнули пальцы. Потом поспешно заговорила:
– Вы лучше расскажите, зачем она приехала в ваше захолустье. Хотя, постойте – дайте, я угадаю. Может, она бежала от бывшего мужа? Допустим, он не давал ей проходу, мешал личной жизни, измучил угрозами. Кстати, кем она была по специальности, Павел Петрович?
– Что-что? – сказал смотревший на нее с некоторым изумлением доктор. – Нет, вы не угадали, муж не мог угрожать. Его зарезал в самой банальной драке заезжий шабашник из Дагестана. А по профессии она была товаровед, приехала к нам по договоренности с совхозным начальством. А чего это вы так занервничали, Нина Сергеевна? Ну, да ладно, поехали дальше. А дальше, собственно, было то, что я со своей подколодной любовью совсем потерял волю и все свободное время по вечерам стал проводить у нее – то возился с детьми, то помогал обустраивать дом, если находилась мужская работа. Она, повторяю, видела меня насквозь, но, казалось, значения этому не придавала и, более того, за месяц так свыклась с моим присутствием, с моей детской влюбленностью, что порою почти по-родственному могла ходить при мне в ночной рубашке на голое тело, а усаживаясь с ногами на диван, обнажить себя куда откровенней, чем того требовали приличия. Однажды она сказала, облокотившись на подтянутые к груди колени, подавив приятный зевок:
– Ты чего такой застенчивый, боишься меня? – И, помолчав, добавила, пристально глядя в мои бегающие глаза: – Что же мне с тобой делать, Пашка? Я ведь тебе почти в матери гожусь…
При этих словах Нина Сергеевна поежилась и разгладила на коленях платье.
– И чем же все это закончилось? – на удивление робко спросила она.
Доктор покосился на нее и неторопливо докурил сигарету.
– Чем закончилось? Как-то под вечер она попросила меня расколоть пару здоровенных березовых чурок, бог знает, сколько лет пролежавших под окнами. Я битый час впустую промаялся с ними – чурки были витые и поистине несокрушимые. Тогда я сходил к себе домой, взял в сарае стальной клин, отцову кувалду весом в полпуда и развалил-таки их на поленья. Потом отдыхал, сидя на завалине, и курил, пока не почувствовал, что продрог до самых костей. Да и как тут не продрогнешь, дело было в самые крещенские холода. Вся деревня окуталась белыми печными дымами, вся звенела и трещала от мороза своими избами, а я сидел на завалине, смотрел на разрисованные инеем окна и счастлив был только тем, что я не чужой в этом доме, что вот могу хоть чем-то помочь, и, может, со временем она будет смотреть на меня не только как на некое любопытное недоразумение. Тут она вышла на освещенное лампой крыльцо, бросила взгляд на мутное ночное небо и сказала без всякого выражения:
– Ты что, ночевать тут решил? – И добавила с легкой усмешкой: – Давай, пошли. Я тебе стаканчик налила для храбрости.
Когда я вошел, дети, разумеется, давно спали у себя в комнате. Она сидела на корточках у открытой печи и шевелила кочергой в раскаленной топке. На лице ее играли огненные блики, и было оно так дьявольски красиво и так серьезно, что у меня просто в голове помутилось. Словно во сне я приблизился к столу и одним глотком осушил граненую рюмку водки.
Она была в овчинной безрукавке поверх халата, а на голых ногах в маленьких серых валенках. Не прикрыв заслонку, она выпрямилась и, скинув с плеч безрукавку, спокойно подошла ко мне и взяла за руки. Затем сомкнула их в ладонях и втянула себе между ног, плотно сжимая бедра.
– Ну, как – горячо? – спросила она, с любопытством вглядываясь в меня. Потом разжала ноги и двинула меня в сторону кровати, прибавив сумрачным шепотом: – Ну, так тому и быть, ты ведь этого хотел? – И продолжала, сняв, нога об ногу валенки, и расстегивая на мне полушубок: – Да, не дрожи ты так, успокойся – все у тебя получится. Давай-ка я раздену тебя и сделаю все хорошо, обними меня крепче.
Как сказала – так и сделала. И сделала, добавлю, с таким искусством, что я и опомниться не успел, как превратился в мужчину… Да, что ни говори, а удивительная была женщина.
– А почему вы говорите о ней в прошедшем времени? – уводя в сторону разговор, спросила металлическим голосом Нина Сергеевна.
Доктор помолчал, потом устало ответил:
– Потому что весной ее не стало – умерла от запущенной двухсторонней пневмонии. Напилась после бани холодного молока, и готово. О районной больнице она и слышать не хотела, решила, что это обыкновенная простуда. Но к местному фельдшеру все-таки обратилась дня через два. А этот запойный болван даже не осмотрел ее толком, смерил температуру и выдал гору таблеток, которыми она глушила болезнь в течение двух недель. Я и сейчас порой ее вижу – закрою глаза и вижу такой, какой она была в ее последние дни: похудевшей, с сизым налетом под огромными черными глазами, но по-прежнему спокойной, грустно-насмешливой, еще больше похожей своей предсмертной красотой на святую с иконы… Когда из города приехала скорая, она была без сознания. Но прежде чем потерять его, она успела сказать мне несколько слов, от которых у меня всю душу вывернуло наизнанку. Я сидел у кровати, держа ее за горячую руку – и тут она открыла глаза и сказала с виноватой улыбкой, слабо пожимая мою ладонь:
– Что же ты плачешь, малыш? Я ведь живая… – И, облизнув запекшиеся губы, поманила меня пальцем, призывая нагнуться: – Да и умирать мне сейчас нельзя, дурачок. Болею-то я не одна – нас давно уже двое…
Потом крепко поцеловала меня в губы и добавила уже далеким слабеющим голосом:
– Ну, а если что – всякое может случиться, ты уж не забывай моих ребятишек, не давай их в обиду. Обещаешь, малыш?
Это было последнее, что я услышал. Спустя сутки, не приходя в сознание, она умерла в районной больнице… Разумеется, я исполнил ее наказ – в течение девяти лет неизменно два раза в месяц навещал Сашу и Машу в детдоме, помогал им, чем мог. А когда окончил институт и устроился на работу, то вовсе забрал их к себе. С тех пор прошло много лет, у них давно свои семьи, и живут они далеко. Но всякий раз, когда мы изредка собираемся вместе, мне вспоминается апрельский солнечный полдень, зеленеющее черемухой деревенское кладбище с покосившимися крестами и закрытый гроб, у которого они стояли, с ужасом глядя, как старый плотник наживуливал по его периметру гвозди, а затем намертво заколачивал их…
А теперь скажите мне, Нина Сергеевна, так ли уж важно верить в Бога для того, чтобы жить по совести? Неужели это так уж необходимо для того, чтобы просто исполнить свой человеческий долг, не бросить сирот на произвол судьбы в этом проклятом мире, который вот уже две тысячи лет только и делает, что с усердием молится – а помолившись, продолжает исправно лгать, ненавидеть и обворовывать ближнего? Ну да ладно, можете не отвечать, а то еще подумаете, что оправдываюсь.
Вытащив из пачки сигарету, он протянул ее женщине и напоследок сказал, но так тихо, что третий собеседник едва расслышал его:
– Да, и вот еще что. Вы все-таки приходите в пятницу вечером, товарищ у меня в самом деле замечательный, просто умница и, что немаловажно, вдовец. Но самое главное – на удивление бескорыстно верует в Бога.
Андрей МАРКИЯНОВ