Рассказ
В прохладном зале кафе «Севастополь» было сумрачно и немноголюдно. В дальнем углу неумеренно пили коньяк и вежливо оскорбляли друг друга два стареющих лабуха, а напротив маленькой сцены отдыхала компания прилично одетых людей, завернувших сюда по случаю праздника – юбилея почтенной газеты, в жизни которой все они принимали участие. После часового заседания в конференц-зале редакции, разомлевшие от жары и отупевшие от напористого оптимизма докладчиков, они единогласно решили расслабиться и теперь с удовольствием занимались этим, отдавая должное и холодному сухому вину, и более крепким напиткам, не забывая, однако, вполне непринужденно беседовать. За ближним от сцены столом сидели трое.
– Понимаю вас, Ниночка. Вы закончили? – снисходительно говорил, постукивая мундштуком о пепельницу, слегка захмелевший доктор, человек ума скептического и насмешливого, автор ряда статей по реанимации местного здравоохранения. – И вы далеко не первая, кто так вдохновенно строчит о бедственном положении детдомовских обитателей. Послушаешь, почитаешь и уже не спрашиваешь: где, в какой цивилизованной стране возможно подобное? Очевидно, нигде.
Убрав со лба белокурый чуб, он взял со стола зажженную свечу, прикурил и закончил с довольной улыбкой:
– Но ведь на то мы и русские.
А «Ниночка» – сорокалетняя строгая девушка, имевшая единственную в жизни страсть – быть вдохновителем или участником различных акций, митингов и собраний, в ответ отставила бокал и брезгливо поморщилась.
– Все смеетесь, – сказала она с этой гримасой. – А мне, представьте, не смешно. Вот такие, как вы, Павел Петрович… Вы же врач. Откуда столько цинизма и этой злобной иронии по отношению к людям? Я знаю, в Бога вы не верите. Может, вы и сострадание отрицаете?
Тут доктор перестал улыбаться, и глаза его сузились.
– Конечно, смеюсь. А вы предлагаете плакать? Вот вы съездили с коллегами в детдом, привезли ребятам подарки, послушали их откровения относительно персонала… Может, дети и не лгут, даже, скорей всего, не лгут, так ведь что из того? У них там у всех круговая порука, дорогая моя, как и всюду в подобных учреждениях. Каким образом водворился у них этот интеллигентный на вид директор с повадками палача? Почему он работает в детдоме, а не по своему прямому назначению – например, санитаром в отделении для буйно помешанных? А повара, растаскивающие сиротские продукты? Думаете, по прочтении вашей статьи их замучает совесть? Лично я сомневаюсь. А сострадание, Нина Сергеевна, вещь относительная. Я вот в силу своей профессии много повидал несчастных детей. Куда более несчастных, чем те, о которых вы рассказали. Мне приходилось месяцами лечить обреченных, и я не раз замечал, как не по-детски стойко они переносили страдания. У этих маленьких пациентов, разучившихся плакать, были глаза стариков, и смотреть в них поначалу было невыносимо. Но и к такой чудовищной несправедливости, оказалось, можно привыкнуть со временем. Вы правильно заметили – я в Бога не верю. Не буду доказывать, почему, на это жизни не хватит. Но, честное слово, окажись я не прав, будь я уверен, что "на все воля Божья" – ну, что ж, я бы только сожалел, что миром правит вполне законченный сумасшедший.
Ошеломленная таким поворотом, Нина Сергеевна сидела прямо, как истукан, и тупо смотрела на доктора. Доктор тоже смотрел на нее слегка прищуренными, внимательными глазами. Потом раздавил в пепельнице окурок и, внезапно меняя тему, заговорил тоном, в котором говорят на приеме с капризным больным:
– А вам, дорогуша, советую поберечь нервы, вы совершенно издерганы. Организм, знаете ли, не игрушка. И, учитывая это, приглашаю вас в пятницу вечером ко мне домой. Познакомлю вас с одним обаятельным и весьма интересным человеком, моим старым товарищем. – Он подался вперед и понизил голос до строгого шепота: – Вам мужчина необходим, как воздух! Это я как врач говорю. Если хотите – я вам прописываю его.
– Кого? – совсем отупев, спросила Нина Сергеевна.
– Мужчину.
– Мужчину! – как эхо повторила собеседница, и на ее бледном лице проступил жгучий румянец.
– А что в этом плохого? – сухо осведомился доктор.
– Плохого? Да нет, ничего.
И, окончательно смешавшись, она порывисто потянулась за сигаретой.
– Ну, вот и чудесно.
Доктор удобней устроился в кресле и окинул острым взглядом соседей. Двое из них, молодой красавец брюнет в белом костюме и высокая декольтированная блондинка в черном блестящем платье, сидели чуть в стороне с поднятыми в руках бокалами и, не обращая внимания на болтовню юбиляров, смотрели через стол друг на друга, словно загипнотизированные.
– Забавно! – сказал, усмехнувшись, доктор, и повернул голову в сторону давешних музыкантов, в обнимку шагающих к выходу. Причем один, тот, что был крупнее и выше, с длинными конскими волосами, на ходу хрипел пьяным шепотом, поглаживая ладонью седые кудри попутчика:
– Андрус, я тебе повторяю! В джазе он полный дебил. Их обоих вместе с этим кастратом отодрать надо за нарушение авторских прав.
– Ах, хорошо! – рассмеялся доктор им вслед. И обернулся к своей притихшей соседке, но тотчас умолк, пристально посмотрел на ее склоненную голову с мягкой русой косой, на скромное светлое платье – и глаза его потеплели.
– Вот что, друзья. Давайте-ка на время оставим коллег, благо им не до нас, и прогуляемся по этому красивому парку. Заодно я вам расскажу, если уж пошла речь о детях, одну подходящую историю, случилась которая давным-давно, еще в пору моей сельской юности. Как вы на это смотрите?
Не поднимая головы, Нина Сергеевна кивнула, и спустя пять минут все трое покинули зал, миновали тропинкой живую изгородь и ступили в таинственный сумрак липовой аллеи, местами затопленной серебряным светом луны. Тонко пахло молодой листвой, было прохладно и тихо, лишь иногда в сырой глубине ветвей тяжело снимался и с трескучим шипением пускался в дорогу непоседливый майский жук… Какое-то время шли молча, доктор шагал, опустив голову, и казался задумчивым. И, нерешительно взяв его под руку, небрежно вздохнув, спутница между делом напомнила:
– Так что там с вашей историей, Павел Петрович?
Он поднял голову и покашлял в кулак.
– Собственно говоря, ничего исключительного…
– Значит, вы родились в деревне? – перебила она, смелее опираясь на руку доктора и вновь обретая уверенность. – Потрясающе. Скажи мне об этом кто-то другой, я бы ни за что не поверила. У вас и вид, и манеры прирожденного горожанина.
– И тем не менее это так. И деревня, к тому же, не ахти какая. Места глухие, все больше лес и болотистые озера, ну а пахотной земли за рекой просто кот наплакал. Если учесть, что до райцентра не меньше тридцати километров, неудивительно, что молодежь, включая и меня, разумеется, при первой возможности устремлялась со всех ног по городам и весям.
– Я тоже в детстве бывала в похожей деревне у бабушки…
– Да? – сказал невнимательно доктор. – Сейчас деревни уже нет, последние старики давно вымерли, а на месте развалившихся домов взялась двухметровая крапива. Побывал я там прошлым летом и, понимаете, Нина… испытал щемящее и вроде как необъяснимое чувство удовлетворения, когда глядел на темнеющие этой крапивой бугры и даже на дикие заросли кладбищенской черемухи, где от многих могил, как говорится, и праху-то не осталось.
– Мне трудно понять. Все это так противоречиво. Как можно испытывать такие чувства, когда кругом сплошное запустение? Уж вы извините меня, Павел Петрович.
– Не извиняйтесь. Если трудно понять, объяснить, наверное, еще труднее. Не запустение, а покой. Скажу буквально – мертвый покой. И вместе с тем будто провалился в прошлое, возник в нем и наяву увидел живыми и полными сил тех самых, что лежат сейчас по могилам, услышал их речь, кудахтанье кур, скрип колодезного ворота. Это, знаете, довольно трудно было бы вообразить, окажись я там, среди незнакомой, а потому совершенно чуждой мне жизни.
В нескольких шагах под деревьями одиноко белела скамья, и Нина Сергеевна направилась к ней, увлекая мужчин за собой.
– Давайте присядем, – сказала она бодрым голосом, – жутко курить хочется. И простите, Павел Петрович, но за разговором вы ускоряете шаг, а я, как ни стараюсь, не попадаю в ногу, все время сбиваюсь. Думаю, сидя, говорить нам будет удобней, правда?
– И то верно, – ответил доктор, присев, и достал из кармана рубашки пачку сигарет и свой янтарный мундштук.
– А я и сигареты, и сумочку в кафе оставила, – сказала Нина Сергеевна и оправила на коленях платье. – Как повесила на стул, так и не вспомнила больше. И все из-за вас.
– Как же это? – забеспокоился доктор. – Пожалуй, нам стоит вернуться.
Она беззаботно вздохнула.
– Чепуха. Тем более ничего ценного в сумочке нет, так, мелочь всякая – диктофон, бумажки. Лучше вернемся к рассказу, мне кажется, он стоит того.
Они закурили, доктор потер в задумчивости лоб и несколько раз подряд затянулся.
– Ладно, слушайте, – сказал он, вздохнув. – И вы тоже послушайте, молодой человек. Вы еще, можно сказать, далеко не Толстой, так что берите готовое, может, и пригодится когда-нибудь. Только не перебивать, иначе я увязну в мелочах, дело-то давнее, и просидим мы тут до утра.
– Ничего, я не тороплюсь, – сказала Нина Сергеевна. – И перебивать не собираюсь. Что-что, а слушать я, слава Богу, умею.
– Так вот, – начал доктор, – в деревню они прибыли в начале зимы и сразу вызвали жгучее любопытство у жителей нашего околотка. Все, кто оказался поблизости, собрались толпой у пустого бревенчатого дома, где прежде был магазин, и с наглым простодушием деревенщины посмеиваясь, глазели на грузовик с домашним скарбом и на самих новоселов – молодую мать и обоих ее малышей, мальчика и девочку, как выяснилось впоследствии, двойняшек. Правда, глазеть там было особенно не на что – мебель громоздкая, с тусклой полировкой, да и остальное не лучше, за исключением старинного кухонного буфета, черного и элегантного, как рояль. Пока я и двое моих дружков вместе с шофером разгружали машину, оба ребенка в аккуратных пальтишках и цигейковых шапках, взявшись за руки, сиротливо стояли в сторонке и смотрели на мать глубоко несчастными, потерянными глазами. Одетая в спортивный костюм и фуфайку, в коротких резиновых сапогах, она помогала нам молча, а когда все закончилось, подошла к нашей компании, взяла меня за локоть и с веселой злостью сказала звонким голосом в сторону зевак:
– Эй! Они что, никогда грузовика не видали, или в клубе кино сломалось?
Кто-то сконфуженно рассмеялся, и толпа стала быстро редеть.
– А звать-то тебя как? – спросил у нее мой товарищ.
– Меня-то? Звать-то? – передразнила она и с сожалением оглядела всю троицу. – Ладно, если нравится тыкать – Татьяной. И приходите вечером, с меня причитается.
– Неужели вы отправились к ней выпивать? – не вытерпела Нина Сергеевна.
Доктор раздраженно фыркнул.
– А почему бы и нет? Когда тебе пятнадцать лет, а в деревне с тоски хоть помирай от вида зачуханных сверстниц – приглашение красивой женщины, по всему видать, независимой, показалось нам необычайно интересным. Конечно же, мы пошли, и само собой после двух рюмок водки я немедленно в нее влюбился. Звучит глупо, согласен, но не забывайте – мне не было еще и пятнадцати. Она была старше меня на двенадцать лет.
– А она в самом деле была привлекательна? – с деланным безразличием поинтересовалась Нина Сергеевна.
– Безусловно, – ответил доктор. – Безусловно. Ростом и сложением на первый взгляд как будто вполне обыкновенная, со спины и внимания не обратишь. А вот лицо… Знаете тот удивительный библейский тип, как на иконе? Утонченность во всех чертах. Черные соболиные брови, прелестный рисунок губ. А кожа такого теплого, здорового тона, что невольно хотелось ее потрогать. А к этому прибавьте всю притягательность зрелой женщины для влюбленного в нее юнца, которая к тому же с первого взгляда раскусила его и соответственно этому держится – то ли с полушутливой серьезностью, то ли с легкой насмешливостью, что случается при заметной разнице в возрасте… Да, для меня она – как икона была, вот только характер был у нее далеко не ангельский.
– Ну и ну! – с удивлением сказала Нина Сергеевна. – Да вам прозу надо писать, Павел Петрович, а не статейками заниматься. Послушайте доброго совета, напишите рассказ.
– Я и написал, – признался с усмешкой доктор. – Можно сказать, с листа рассказываю. Правда, выкинул потом в мусоропровод.
– Вы с ума сошли! – воскликнула Нина Сергеевна и прикрыла ладонью рот.
– Отнюдь нет.
– Но почему?
– Пустое это занятие. И чертовски коварное, если вовремя не остановиться. Но слушайте дальше. Повертелся я несколько дней возле нее, помог еще кое в чем по хозяйству, а заодно с детьми познакомился поближе. Чудесные они были, эти Саша и Маша, – добрые, бесхитростные, только уж слишком робкие, забитые, что ли, не чета нашим местным – хитрым и поголовно шкодливым. И все-таки, несмотря на робость, замкнутым мальчик не был. Я понял это на следующий день по его сияющему лицу, по радостной готовности к дружбе, когда принес и показал ему трофейный австрийский штык, доставшийся мне от деда. Что касается девочки, та была болезненно бледной и не по возрасту сдержанной, а ее большие темные глаза смотрели на мир с какой-то застенчивой грустью…
Доктор снова достал сигареты и пока прикуривал, Нина Сергеевна проговорила, задумчиво глядя прямо перед собой, куда-то в сумрачную глубину парка:
– Похоже, детей она держала в ежовых рукавицах – так?
– Пожалуй, что так.
– Я знала одну такую. Не мать, а настоящий деспот. И все потому, что после рождения ребенка заболела тяжелейшей астмой – наверное, было осложнение при родах. Потом терзала девочку, да и мужа вдобавок, целых восемь лет, вплоть до своей смерти.
– Да, характер у нее был не из легких, – сказал невесело доктор. – Ее замечания они выслушивали, не смея глаз поднять, а указания выполняли беспрекословно. Но если кому-то перепадала ее сдержанная похвала, ребенок просто светился от счастья. Она, конечно, по-своему заботилась о них (их скромная одежда всегда отличалась опрятностью), но делала это как будто с ожесточением – как некую тяжкую повинность, вмененную ей материнским инстинктом. А может, мстила им за свою давнюю глупость, когда, впервые влюбившись, вышла замуж за их легкомысленного отца. Впрочем, так многие выходили замуж в то время, ведь любовь еще не считалась признаком атавизма.
– А, похоже, вы не очень-то ее осуждаете, Павел Петрович.
– А вы?
– Я? Мне, конечно, трудно судить, я детей не имею…
– Еще не все потеряно, – заметил доктор.
Она опустила голову и с такой силой сжала сцепленные ладони, что было слышно, как хрустнули пальцы. Потом поспешно заговорила:
– Вы лучше расскажите, зачем она приехала в ваше захолустье. Хотя, постойте – дайте, я угадаю. Может, она бежала от бывшего мужа? Допустим, он не давал ей проходу, мешал личной жизни, измучил угрозами. Кстати, кем она была по специальности, Павел Петрович?
– Что-что? – сказал смотревший на нее с некоторым изумлением доктор. – Нет, вы не угадали, муж не мог угрожать. Его зарезал в самой банальной драке заезжий шабашник из Дагестана. А по профессии она была товаровед, приехала к нам по договоренности с совхозным начальством. А чего это вы так занервничали, Нина Сергеевна? Ну, да ладно, поехали дальше. А дальше, собственно, было то, что я со своей подколодной любовью совсем потерял волю и все свободное время по вечерам стал проводить у нее – то возился с детьми, то помогал обустраивать дом, если находилась мужская работа. Она, повторяю, видела меня насквозь, но, казалось, значения этому не придавала и, более того, за месяц так свыклась с моим присутствием, с моей детской влюбленностью, что порою почти по-родственному могла ходить при мне в ночной рубашке на голое тело, а усаживаясь с ногами на диван, обнажить себя куда откровенней, чем того требовали приличия. Однажды она сказала, облокотившись на подтянутые к груди колени, подавив приятный зевок:
– Ты чего такой застенчивый, боишься меня? – И, помолчав, добавила, пристально глядя в мои бегающие глаза: – Что же мне с тобой делать, Пашка? Я ведь тебе почти в матери гожусь…
При этих словах Нина Сергеевна поежилась и разгладила на коленях платье.
– И чем же все это закончилось? – на удивление робко спросила она.
Доктор покосился на нее и неторопливо докурил сигарету.
– Чем закончилось? Как-то под вечер она попросила меня расколоть пару здоровенных березовых чурок, бог знает, сколько лет пролежавших под окнами. Я битый час впустую промаялся с ними – чурки были витые и поистине несокрушимые. Тогда я сходил к себе домой, взял в сарае стальной клин, отцову кувалду весом в полпуда, и развалил-таки их на поленья. Потом отдыхал, сидя на завалине, и курил, пока не почувствовал, что продрог до самых костей. Да и как тут не продрогнешь, дело было в самые крещенские холода. Вся деревня окуталась белыми печными дымами, вся звенела и трещала от мороза своими избами, а я сидел на завалине, смотрел на разрисованные инеем окна и счастлив был только тем, что я не чужой в этом доме, что вот могу хоть чем-то помочь и, может, со временем она будет смотреть на меня не только как на некое любопытное недоразумение. Тут она вышла на освещенное лампой крыльцо, бросила взгляд на мутное ночное небо и сказала без всякого выражения: – Ты что, ночевать тут решил? – И добавила с легкой усмешкой: – Давай, пошли. Я тебе стаканчик налила для храбрости.
Когда я вошел, дети, разумеется, давно спали у себя комнате. Она сидела на корточках у открытой печи и шевелила кочергой в раскаленной топке. На лице ее играли огненные блики, и было оно так дьявольски красиво и так серьезно, что у меня просто в голове помутилось. Словно во сне я приблизился к столу и одним глотком осушил граненую рюмку водки.
Она была в овчинной безрукавке поверх халата, а на голых ногах в маленьких серых валенках. Не прикрыв заслонку, она выпрямилась и, скинув с плеч безрукавку, спокойно подошла ко мне и взяла за руки. Затем сомкнула их в ладонях и втянула себе между ног, плотно сжимая бедра.
– Ну, как – горячо? – спросила она, с любопытством вглядываясь в меня. Потом разжала ноги и двинула меня в сторону кровати, прибавив сумрачным шепотом: – Ну, так тому и быть, ты ведь этого хотел? – И продолжала, сняв, нога об ногу валенки, и расстегивая на мне полушубок: – Да, не дрожи ты так, успокойся – все у тебя получится. Давай-ка я раздену тебя и сделаю все хорошо, обними меня крепче.
Как сказала – так и сделала. И сделала, добавлю, с таким искусством, что я и опомниться не успел, как превратился в мужчину… Да, что ни говори, а удивительная была женщина.
– А почему вы говорите о ней в прошедшем времени? – уводя в сторону разговор, спросила металлическим голосом Нина Сергеевна.
Доктор помолчал, потом устало ответил:
– Потому что весной ее не стало – умерла от запущенной двухсторонней пневмонии. Напилась после бани холодного молока, и готово. О районной больнице она и слышать не хотела, решила, что это обыкновенная простуда. Но к местному фельдшеру все-таки обратилась дня через два. А этот запойный болван даже не осмотрел ее толком, смерил температуру и выдал гору таблеток, которыми она глушила болезнь в течение двух недель. Я и сейчас порой ее вижу – закрою глаза и вижу такой, какой она была в ее последние дни: похудевшей, с сизым налетом под огромными черными глазами, но по-прежнему спокойной, грустно-насмешливой, еще больше похожей своей предсмертной красотой на святую с иконы… Когда из города приехала скорая, она была без сознания. Но прежде чем потерять его, она успела сказать мне несколько слов, от которых у меня всю душу вывернуло наизнанку. Я сидел у кровати, держа ее за горячую руку – и тут она открыла глаза и сказала с виноватой улыбкой, слабо пожимая мою ладонь:
– Что же ты плачешь, малыш? Я ведь живая… – И, облизнув запекшиеся губы, поманила меня пальцем, призывая нагнуться: – Да и умирать мне сейчас нельзя, дурачок. Болею-то я не одна – нас давно уже двое…
Потом крепко поцеловала меня в губы и добавила уже далеким слабеющим голосом:
– Ну, а если что – всякое может случиться, ты уж не забывай моих ребятишек, не давай их в обиду. Обещаешь, малыш?
Это было последнее, что я услышал. Спустя сутки, не приходя в сознание, она умерла в районной больнице… Разумеется, я исполнил ее наказ – в течение девяти лет, неизменно два раза в месяц навещал Сашу и Машу в детдоме, помогал им, чем мог. А когда окончил институт и устроился на работу, то вовсе забрал их к себе. С тех пор прошло много лет, у них давно свои семьи, и живут они далеко. Но всякий раз, когда мы изредка собираемся вместе, мне вспоминается апрельский солнечный полдень, зеленеющее черемухой деревенское кладбище с покосившимися крестами и закрытый гроб, у которого они стояли, с ужасом глядя, как старый плотник наживуливал по его периметру гвозди, а затем намертво заколачивал их… А теперь скажите мне, Нина Сергеевна, так ли уж важно верить в Бога для того, чтобы жить по совести? Неужели это так уж необходимо для того, чтобы просто исполнить свой человеческий долг, не бросить сирот на произвол судьбы в этом проклятом мире, который вот уже две тысячи лет только и делает, что с усердием молится – а помолившись, продолжает исправно лгать, ненавидеть и обворовывать ближнего? Ну да ладно, можете не отвечать, а то еще подумаете, что оправдываюсь.
Вытащив из пачки сигарету, он протянул ее женщине и напоследок сказал, но так тихо, что третий собеседник едва расслышал его:
– Да, и вот еще что. Вы все-таки приходите в пятницу вечером, товарищ у меня в самом деле замечательный, просто умница и, что немаловажно, вдовец. Но самое главное – на удивление бескорыстно верует в Бога.
Андрей МАРКИЯНОВ
Окончание следует
