– Маманя, ёлку будем ставить? – топчется у входной двери седой, как лунь, дед. Он только что управился по хозяйству и немного устал. Хозяйство в принципе небольшое, да дед древний – в нынешнем году девятый десяток разменял. Из всей крестьянской живности остались на подворье десять курочек и конь Серко, для которого в деревне давно нет работы. Раньше дед одалживал селянам коня, когда те пахали огороды, но теперь инициативу перехватил сосед Колька, разжившийся на обломках совхоза стареньким «Беларусом».
– Боюсь, прибьет деда Серко, – жалуется детям бабушка, – откормил он его, сам справиться не может.
– Мели Емеля, – дразнит её дед и, чтобы доказать необходимость коня в хозяйстве, запрягает его то в сани зимой, чтобы привезти ёлку, то в телегу летом. Якобы веники вязать поехал.
Сначала уговаривали дети старика отдать Серка в соседнюю деревню, но тот даже слушать не стал. «С конём я хозяин, – категорично заявил он, – а без коня кто?». Старик родом из кубанских казаков, поэтому любовь к лошадям у него в жилах вместе с кровью течёт, не зря конюхом в колхозе с двенадцати лет работал.
Сыновья посудачили-посудачили да и оставили отца в покое: «Старый, что малый, пусть тешится». Даже сено для коня сами покупают, не деду же об этом заботиться.
– Так надо ёлку?
– Конечно. Я уж кульки приготовила, а куда их ставить, если елки не будет? – рассуждает бабушка.
Кульками называет она сладкие новогодние подарки, которые с любовью готовит для своих шестерых правнуков. На Рождество вся семья, мороз ли метель, собирается в родительском доме. Кроме маленьких правнуков, приезжают домой два сына, две дочери, восемь внуков. Почитай у всех есть вторая половина. Так что светлый праздник этот для бабушки и деда светлый особенно.
– Так я пошел запрягать... – говорит дед, а сам не двигается с места, напрягся весь, ждет – отпустит жена или нет? Уж больно хочется Серка прогулять.
– Одного не пущу, – заявляет бабушка.
– Так поедем вместе, – ходит кругами дед, потому как ослушаться не привык. – Гляди, снежок выпал. Лес красивый. Когда последний раз в зимнем лесу была?
Бабушка молчит, только вздыхает. У нее болят ноги. Маленькая и полная, она, как колобок, катается по дому, выходит во двор, а за калитку ни ногой. Да и зачем? Все новости можно обсудить по телефону – с ним бабушка не расстаётся. Раньше, чтобы с сестрой посудачить, идти надо было на другой край деревни, а теперь... села в кресло, набрала номер – и говори себе...
– В воскресенье дочки приезжали, стены побелили, новые шторы повесили, прибрали дом к празднику. Сидим с дедом – рука на руку, нога на ногу... – Бабушка делает паузу, думает, хорошо ли, завидно ли сказала. – А вчера Сашка заезжал, внук старший, – продолжает она. – Мне в больнице велели пить «Кагор» два раза в день по столовой ложке. Так он привёз три бутылки вина: «Пей, бабушка!». А я говорю: «Так и спиться можно».
Бабушка говорит чистую правду: в семье к старикам относятся как к малым детям. Они сейчас самые любимые. Каждый старается их побаловать.
Дед открыл как-то холодильник, посмотрел и говорит:
– Гляди, маманя, у нас не холодильник, а гастроном. Продуктов навозили...
– Только бы и есть, – соглашается бабушка, – да аппетиту нет. – Нам бы этот «гастроном» да в молодые годы. А тогда на столе картошка да капуста. Хорошо, если с растительным маслом. Ни одеть, ни обуть... Только война кончилась...
– Помнишь, как мы тебе ночную рубашку шили? – спрашивает дед. – Мне в леспромхозе кусок ситца дали в счёт зарплаты. Ты хотела Дуське шитьё заказать, а я говорю: «Давай сами попробуем». Расстелили ситец, по старой рубашке раскроили. И сшили ведь!
– Сшили, – смеётся бабушка. – Дуська посмотрела и говорит: «Из этого ситца пять рубашек сшить можно было, а вы постригли его на лоскутки».
– Это она от зависти, ведь постоянную заказчицу потеряла. Ты после этой рубашки сама шить стала, девчонкам – платья, парнишкам – штаны. Ловко у тебя получалось.
– А как дом строили? – вспоминает бабушка. – Ты один край доски на плечо, я – другой. Спросишь, бывало: «Не тяжело тебе, мамка?». Мне тяжело, а я виду не подаю, помочь тебе охота. Трудно было, но построили! Ты после шифоньер сделал, стол, буфет, табуретки. Сам печку сложил...
– Сначала я подмастерьем у печника работал, а потом и людям печки делал. Валенки катал... За зиму, бывало, семьдесят пар сделаю. По молодости все получалось, и не трудно было, а теперь вот сердце прихватывает.
Меж тем дед запряг Серка.
– Одевайся теплее, маманя. Тулуп мой возьми и шаль пуховую.
Одетая, как кочка, бабушка пытается сесть в сани, но никак не может перешагнуть бортик. Дед изо всех сил старается помочь, но тяжёлая «маманя» не поддаётся. Упала лицом в сено, зацепилась за что-то животом и хохочет, хохочет до слёз над своей немощью. От смеха и вовсе ослабела.
– Однако не тронемся мы с места, – беспомощно разводит руками дед, смеётся тоже. Наконец бабушка перевалилась в сани, поохала, поахала, села. Старик заботливо подтыкает с боков тулуп, поправляет шаль, подкладывает под ноги душистое, пахнущее летом сено. Застоявшийся Серко нетерпеливо переступает ногами.
– Но! Поехали! – дед, как ему кажется, молодцевато покрикивает на коня, встал в санях на колени. Молодец молодцом.
– Не вывались, смотри... – сбивает спесь старушка. Помолчала и ласково добавила:
– Любишь ты меня, папаня. Укутал всю...
– То-то, а ты меня к Таньке ревновала, – ухмыляется дед, вспоминая историю пятилетней давности. Ездили они тогда с «маманей» в город на юбилей к другу. Гуляли в ресторане, а вечер вела тамада Танька, девчонка лет тридцати, и надо было ей помощника, чтобы конкурс провести. Обвела глазами гостей и спрашивает: «Мужчины, кто из вас вальс танцует?». Молодёжь сидит, а дед вышел да так вальсировал, что гости «Браво!» кричали. Потом польку-бабочку с Танькой отпрыгал, цыганочку станцевал. Ведущая к нему будто прилипла. «Наконец-то, – говорит, – я настоящего кавалера нашла». Все смеются, а бабушка злится, только виду не показывает. Зато дома душеньку отвела, дед не знал, куда от бабкиной ревности деваться, но собой в душе гордился.
– Ой, старый, нашёл, что вспомнить... Плясать-то плясал, да песок сыпался, – съехидничала бабушка. – Заведующая потом ругалась.
– Ты мне этой Танькой всю плешь переела, – серьёзно говорит дед, – а не знаешь, что горе у Таньки. Она в тот вечер так плакала, так плакала...
– Что за горе? – встрепенулась бабушка.
– Я бы сказал тебе, да ведь ты всему свету по секрету, а девчонка мне доверилась.
– Я болтушка?! – возмущается бабушка. – Да от меня слова лишнего не услышишь. Так что за горе у Таньки? – выспрашивает она, умирая от любопытства и перебирая в памяти подруг, которым был бы интересен Танькин секрет.
– Танька отозвала меня тогда в сторонку и говорит: (дед делает долгую паузу) «Влюбилась я в тебя, дедушка, возьми меня замуж». А я отказал: «Не могу, Танечка, у меня бабушка есть».
Дед заразительно хохочет.
– О, болтун! Несерьёзный! Всё рот до ушей, – сердится бабка на то, что позволила себя обмануть.
– Зато ты у меня ангел с крылышками.
– Ангел не ангел, а людям зла не делала, – задумчиво, будто глядя в прошлое, говорит старушка. – Думаю, что в рай меня возьмут.
– Ага, – соглашается дед, – техничкой.
Бабушка хотела рассердиться, да не смогла, смешно показалось. Едут, смеются ни над чем.
Серко бежит по накатанной, усыпанной соломой, дороге, скрипят по снегу полозья. Будто на параде стоят укутанные в тёплые снежные шапки сосны. Под ними наметённые метелью ямки, в ямках выщелканные сойками шишки.
– Красиво, – восторгается бабушка. – Всю жизнь в Сибири живем, всю жизнь этой красотой любуемся, а налюбоваться не можем. Красота эта каждый раз другая.
– Я тут Серка привяжу, – останавливает коня дед. – Дыши свежим воздухом, любуйся, я за ёлкой пойду.
– Петька-лесник поймает тебя, оштрафует.
– Да идёт он пляшет, – бесстрашно говорит дед, – я тут ёлки рубил, когда Петьки в проекте не было.
Он привязывает к сосне Серка, берёт топор и углубляется в бор, меряя снег большими домашней катки валенками.
– Далеко не ходи! – напутствует бабушка.
Дед скрывается за деревьями. Наступает звенящая тишина. Посыплется снег с веток, и снова тихо. Скоро старушка уже с нетерпением прислушивается к звукам. Поёрзала в санях. Не подняться. Вот и слёзы на глазах. Но почти рядом слышит удары топора. Успокоилась. Вскоре и дед вышел на опушку, в руке ёлочка. Небольшая, пушистая.
– Вот, маманя, ёлочка тебе. – Дед уложил деревце в сани, запахло хвоей.
– Красивая, – любуется бабушка. – Потеряла я тебя, хотела по следам идти. Думаю, завалился где-нибудь в сугробе, встать не можешь.
– А ты бы пришла да сверху завалилась. Так бы и лежали оба вместе.
– Так вместе... – мечтательно говорит бабушка и добавляет: – Солнце, гляди-ка, садится.
– Дни сейчас самые короткие, – соглашается старик.
Дома он долго возится возле коня, в хату заходит, когда уж вовсе стемнело. Снимает у порога шубу, толстые ватные штаны:
– Ставь на стол пельмени, ух, как проголодался! – говорит дед, и в голосе его пробивается особая интонация. Так говорил он раньше, когда работал кузнецом в леспромхозе и приходил домой на обед. В кармане всегда лежали две конфетки – одну протягивал дочке, другую – жене.
– Вот, мамка, гостинец тебе.
Поужинав, дед отрывает с численника листок.
– Ещё день прожили, маманя.
– Хороший день, – отвечает старушка, засыпая сидя в кресле.
Дед ласково смотрит на милое сердцу лицо, но будить не хочет.
– Пусть подремлет.
...Это был их последний Новый год. В сентябре бабушка умерла.
– Новый год буду встречать с маманей, – сказал дед. Сказал, как отрезал. Привёл в порядок «бумаги», оплатил на почте счета, вышел на улицу... И не стало его. На календаре – необорванный листок: 24 декабря. Нарядили деда в новый костюм и отвезли к любимой мамане. Новый год они встретили вместе под большой раскидистой сосной.