Глава из романа «Байкал: новое измерение»
Осень 2014 года. Под занавес октября на Тюмень упали обвальные снега, напоминая о таковых на Сахалине и Камчатке, и город сутками очищала от его навалов армада уборочной техники. К ноябрьским праздникам все более или менее нормализовалось, и я уехал в санаторий «Жемчужный», что под Тюменью. Интенсивные лечебные процедуры удачно совместились у меня с освоением шкафов с книгами. Истинное наслаждение доставила проза Андрея Алдан-Семенова.
Потрясла меня запевная в книге «Поэма о Черском». Участник Польского восстания 1863 г. Иван Дементьевич Черский провел в исследовательских скитаниях по Сибири 22 года.
Байкал стал его лебединой песней. Здесь подвижник науки стал геологом, зоологом, палеонтологом, этнографом. Острого ума его и дарования хватило бы на дюжину ученых. Он составил геологическую карту Байкала. За исследования Байкала Русское географическое общество присудило ему Золотую медаль.
В Иркутске Иван Черский поселился в доме прачки. Он обучал дочь её Мавру с сестрами грамоте. Успехи Марфуши поражали учителя. Он видел в ней себя со всеобъемлющим интересом к науке. Через год Марфуша переписала без единой ошибки рукопись его научного труда, начертав точно даже латинские термины, хотя латынь она не знала. Её голубые ясные, как байкальские лесные цветы, глаза неотступно следили за Черским, который даже смущался перед их испытующим, восхищенным взглядом. Иван полюбил Мавру, которая стала женой и правой рукой исследователя-путешественника. Они вместе отправились на паруснике в плавание по Байкалу. Муж управлял парусом, стоя во весь рост у забрызганной волнами мачты, и казался Марфуше воплощением силы и мужества. Он был для неё открывателем мира и разведчиком тайн природы. Наклонившись вперед, Марфуша сидела на корме парусника, переживая ощущение полета и любуясь озером и горами.
Мрачные фиолетовые вершины Баргузинского хребта и холодные, одетые в кованое серебро снегов головы Хамар-Дабана не могли погасить ее восторженно-радостное настроение. Тени опрокинутых в байкальские глуби горных вершин были зыбкими, полупрозрачными и доступными – хоть касайся их рукой. Протяни её в воду, и прольются они меж пальцев – осязаемые эти тени недоступных вершин.
Парусник медленно продвигался вдоль берега, Черский осматривал каждый выступ, трещину, мыс, а байкальские мысы появлялись и развертывались непрерывною вереницей. После полуострова Святой нос экспедиция вошла в Чивыркуйский залив – одно из самых живописных мест Байкала. Чудесными мазками набросал его в «поэме» и Алдан-Семенов.
Кривые березы свисали над прозрачной водой, словно зеленые, позабытые здесь природой знамена. Скалы вставали из глубины средневековыми замками, готическими костелами, рождавшими в душе Черского воспоминания о Польше. Будто несокрушимые крепости были они, угрюмые и пустые. Лишь на плоских, покатых вершинах розово дымились рододендроны. Водопады срывались со скал, обдавая водяной пыльцой цветы, которые из розовых становились червонными. Ручьи и речки впадали в залив, пенясь и клокоча на отмелях, прыгая через гниющие тополя.
Лето семьдесят восьмого года, когда они вместе с мужем путешествовали по Байкалу, Марфуше не позабыть до смерти. Им сопутствовала удача. Байкал раскрывал свои загадки и тайны.
Четыре года познавал уникальное озеро-море Иван Черский. Его геологическую карту байкальской береговой полосы демонстрировали на Международном географическом конгрессе в Венеции. Все географы и геологи мира, интересуясь Байкалом, не могли уже обходиться без карты Черского и его научных трудов.
Не мог и я без волнения читать о последних днях жизни великого ученого-подвижника. Черского терзали астма и туберкулез, и дошло до того, что он не мог уже вести дневник.
Черский, как пишет Алдан-Семенов, вложил карандаш в пальцы Марфуши и стал водить по бумаге. По тому, как он заставлял ее выводить очертания букв, Мавра Павловна догадывалась, что он хотел написать. И она поняла:
«...Когда я умру...».
Горячая его рука вздрогнула и застыла. Потом продолжила:
«...Положи меня лицом на север... на путеводную для всех скитальцев и путешественников Полярную звезду».
Рука вновь остановилась. Жена посмотрела на мужа. Он с трудом, но улыбнулся.
«...Даже мертвым я должен быть впереди...».
Марва Павловна разрыдалась и упала на грудь мужу. Он же слабо гладил её по волосам и молчал. Потом указал глазами на дневник, и она поняла: муж просит продолжать записи.
Дул порывистый ветер, ревела река. Марва Павловна сидела возле умирающего, бессильная облегчить его страдания. И вот это случилось.
Марва Павловна сломала карандаш и швырнула его в реку. Над Колымой разразилась буря. Ветер вырывал лиственницы и опрокидывал их в реку. Природа словно бы возмутилась случившейся несправедливостью и разбушевалась. Степан Расторгуев, опасаясь, что ветер сорвет палатку, приколотил ее полы к земле. Перед входом в палатку он развел костер, людские тени заметались на гудящем брезенте. Черского и Сашу поместили в палатку. Марва Павловна и проводник сидели у костра, молчаливые, подавленные бурей.
Дождь сменился снегом. Было странно и страшно смотреть на снежную бурю в конце июня...
Три дня бесновалась буря, и все эти дни осиротевшие путешественники рыли могилу для начальника экспедиции. Марва Павловна обессиленно сидела у мерзлого холмика. Она не могла даже плакать...
Жена Черского, Марва Павловна, ехала с востока на запад – в Якутск, через всю Сибирь – в Санкт-Петербург, куда доставила все материалы экспедиции Черского, исполнив святой свой долг перед мужем.
Так случилось, что Черский и другие великие наши путешественники определили весь мой настрой пребывания в «Жемчужном», где из общего ряда санаторцев выбивалась женщина театрального толка. Появлялась она в столовой в зеленом, в тон к глубоко-зеленым глазам, макси-платье с кружевным воротником, над которым грациозно держалась головка в венчике белокурых кудряшек. Это была заслуженная артистка России Анта Николаевна Колиниченко. Я понял, что знаю ее с 70-х годов минувшего века, бывал на спектаклях с ее участием. Представился актрисе, и вскоре мы встретились с ней в моем «кабинете», какой я устроил в холле своего этажа за столом напротив фитобара. Появился там с охапкой книг и «амбарной книгой», в которой делал выписки из них. Я сказал, что ее сам Бог мне послал, продолжив разговор аннотационным сообщением о романе «Байкал: новое измерение», который пронизала самая животрепещущая дилемма – «мужчина и женщина». Для меня лично погружение в нее началось с романа Олдингтона «Смерть героя».
Анта Николаевна во все глаза смотрела на меня, открывая для себя нового писателя.
– Я вас понимаю, – заявила она. А я заметил ей:
– Глаза ваши по-байкальски бездонны. Зеленые до черни.
Она отпарировала:
– Звери смотрят глубже.
Одной фразой открылось нечто личное.
– Василий Лановой сказал мне, когда мы гастролировали в столице, что меня по фамилии можно бы означить Колковой. Не гладко же все бывает в искусстве и жизни. И ты колешь, и тебя колют.
– Где родилась?
Она пропела из песни Маши Распутиной: «Я родилась в Сибири...». И продолжила прозой:
– В войну. В Медногорске Оренбургской области. В семье рабочих. Отец – шофер первого класса, мама – оператор на номерном военном заводе. По рождению я майская. В Медногорске закончила школу. В вечёрке училась. Но это уже в Орске. Там меня взяли в 15 лет во вспомогательный состав театра.
Дважды приглашали в Оренбург. Это когда увидели меня в спектакле «Димка-невидимка». Ввели в спектакль Розова «В добрый час». Дальше пошли очень хорошие роли. Потом приехал актер Биде Борис Александрович. Спектакль по пьесе Лопе де Вега «Учитель танцев». Играла Флореллу. Шефство надо мной взял Биде. Тогда я поняла, что может сделать мужчина, когда он к тебе неравнодушен. Он тебя защитит. Пробьет дорогу. Сам Биде играл учителя Альфреда.
– Это роль Зельдина ныне в спектакле театра Советской армии?
– Да... У меня в активе и роль в спектакле «В добрый час». В Тюмень я приехала в 70-м году. Тоже, что называется, в добрый час. Сыграла шекспировскую Ригану в «Короле Лире».
Потом был «Егор Булычев» Горького, «Дело, которому ты служишь». Много других. Внесли меня в книгу «Лучшие люди России». Я – псевдоним тех людей, которых играю. Со мной лично меня нельзя путать.
Муж – актер Вилнис Мартынович Пинтис, латыш. Его уже нет. Одна моя дочка в Германии, жила в Латвии, окончила консерваторию. Другая – в Латвии. Учится в университете. Я русская. Житейский мой принцип прост: если ты умеешь что-то, найди себя и пригодись людям.
Стали углубляться с Антой Николаевной в тему. Она согласилась со мной, что любовь не цель жизни, любовь – состояние.
– Анта Николаевна, – обращаюсь я к актрисе, – написал я в новом романе главу о разуме Вселенной. Много почерпнул из журналов «Наука и жизнь», что оказались сохраненными в библиотеке, находящейся в торце моего дома. Немало другого чего обмыслил. В подверстку к знаменитой формуле Эйнштейна. Не додумана она. По этой формуле Вселенная НЕЖИВАЯ. Я дал новую парадигму. Да что говорить, молекулы взять, и те бывают счастливые, бывают – несчастливые. Вселенная живет по Закону мира. В санатории, когда в голове моей появилось много вакуума, хорошо мне думается об этом.
Благодарная слушательница сидела со мной, я замечал в блеске глаз Анты Николаевны волнение от того, что открывается ей нечто новое. О многом с ней в ту встречу переговорил, и в том числе об Иване Черском.
А закончить свое повествование я хочу словами Антона Чехова, что такие люди, как Пржевальский, Черский и Семенов-Тян-Шанский, дороги особенно тем, что смысл их жизни, подвиги, цели и нравственная физиономия доступны даже пониманию ребенка.
Даже после смерти своей продолжают такие подвижники созидать дух и истинную жизнь, продолжают свое дело, оживляя собственной могилою пустыню. Это ли не светоносный путь. Смертью смерть поправ. Так и у людей с чистыми душами.